о рода миниатюрным городом, где множество молодых людей искало ответы на вопрос, как быть самими собой. И над ними не довлел осуждающий взгляд представителей старшего поколения – родителей, бабушек, дедушек, дядей и теть.
В то же время для человека, который не живет в кампусе, существовали определенные ограничения. Если смотреть извне, университет виделся огромной волшебной цитаделью, но с самого первого момента делалось ясно, сколь высоки стены этой цитадели. И это мне тоже предстояло очень скоро уяснить.
В первом порыве энтузиазма я отправилась в редакцию студенческой газеты. Она находилась на верхней площадке тонкой винтовой металлической лестницы, в одном из самых запущенных зданий в кампусе. Я робко постучала в дверь и шагнула в комнату с низким потолком, где густо висел запах разгоряченных тел и сигаретного дыма. Белая краска на стенах облупилась. С одной стороны портрет Че Гевары – мужественное мятежное лицо устремлено во что-то тебе незримое, с другой – Альбер Камю, прислонившийся к мотоциклу, изо рта свисает сигарета.
Я достаточно общалась с Цзинем, поэтому знала их обоих в лицо, знала и то, что оба они умерли молодыми. Кажется, мне тогда не пришло в голову задать вопрос, почему в редакции нет портретов никого из китайцев. Неопрятно-вычурная обстановка в сочетании с облаком табачного дыма и старым настольным футболом, горделиво красовавшимся в углу, вызвали у меня ощущение, что я попала на какую-то невероятную планету.
Впрочем, тот, кто меня поприветствовал, нисколечко не походил ни на Че Гевару, ни на Альбера Камю. Это был долговязый, ужасно тощий молодой человек, остриженный под горшок; черная геометрическая оправа подчеркивала яростный взгляд его косых глаз – впрочем, этот эффект смягчился, едва он заговорил, потому что он так пронзительно выплевывал слова, что линзы тут же запотели.
– Приветик, – сказал он, – как живется-можется?
– Привет. Решила заскочить познакомиться, ну, и выяснить, не нужно ли вам…
Я умолкла. Подумала, что «заскочить» звучит как-то совсем неестественно. Как только я переступила порог, долговязый парень встал, чтобы со мной поздороваться, теперь же я заметила в комнате нескольких девушек примерно моего возраста: они сидели за пишущими машинками и разглядывали меня с нескрываемым интересом. Я снова попыталась хоть что-то из себя выдавить.
– Дело в том, что… я могла бы вам помочь с текстами. У меня есть опыт.
Очкарик взглянул на меня, очки его запотели снова, на сей раз от восторга.
– Есть опыт? А могу я поинтересоваться, какого именно рода?
– Ну, ничего конкретного. Просто… я пишу, мне нравится.
– Пишешь, потому что тебе нравится?
Он расплылся в улыбке, но отнюдь не дружелюбной.
– Ну, да, в смысле…
Очкарик вдруг принял строгий профессиональный вид.
– Ну, может, вид у нашей редакции и не очень, но мы тут занимаемся серьезным делом. А помимо «мне нравится» у вас есть какой-то опыт?
Я почувствовала, как заливаюсь краской.
– Ну, я довольно неплохо себя показала в общекитайском конкурсе, мне на этом основании дали стипендию для обучения здесь…
Ухмылка очкарика стала максимально широкой. Очки запотели почти полностью.
– Боюсь, это не совсем то, что нам нужно. Нам нужны люди, имеющие опыт реальной журналистской работы, а не победители всяких там элитных конкурсов, мнящие о себе невесть что. Наш девиз – подлинность, этого мы и добиваемся!
Я хотела ответить. Аргументировать свое предложение. Но слова застряли в горле. Поэтому я просто кивнула, попятилась и закрыла за собой дверь.
Постепенно пульс пришел в норму, я успокоилась. Уже гораздо позднее сообразила, что у очкарика был один из самых выпендрежных акцентов, какие существуют в китайском языке. А вот по моему выговору сразу можно было сказать, что я из старых пекинских кварталов, то есть из небогатых; а еще как бы я ни пыталась приукрасить свою речь, говорила я из-за нервов со сплошными запинками. Он же в свою очередь ржал как конь – заливисто, упиваясь собственным сарказмом.
Удивительно, как мимолетным презрительным взглядом или походя брошенной фразой можно полностью уничтожить человека. Очкарик – при всей своей глупости и смехотворности – сделал это как бы между делом, нисколько не смутившись. И я подумала: вот в чем состоит самая что ни на есть подлинная власть.
После этого у меня отпало всяческое желание куда-то вступать. Я хотела было узнать, где находится общежитие Цзиня, но потом передумала и вышла с территории университета – скукоженная фигурка на фоне оживления и суматохи. Почувствовала, как накатывает жалость к самой себе, – хотя вообще-то понимала, что не нужно придавать словам очкарика такого значения. Он потешит свое самолюбие, а потом просто забудет о моем существовании. Вот и мне следует забыть о его существовании. Как вообще можно позволять незнакомому человеку занимать твои мысли? Я подумала про бабушку. Собственно, с момента ее смерти я думала про нее постоянно. Она бы с упоением осадила такого типа. Но я – не она. А ее больше нет.
Выбравшись из толпы студентов, я перешла широкий проспект и оказалась в тихом месте – парке Хайдянь. Там была проложена длинная заасфальтированная прогулочная дорожка. По обе ее стороны росли аккуратно подстриженные деревья – в густых зеленых кронах тут и там мерцала медь, лето клонилось к закату. Я увидела пожилую пару – они держались за руки. Им приходилось нелегко, ступали они неловко, но вместо того, чтобы сетовать или злиться на собственную немощь, они, похоже, забавлялись – сокрушенно хихикали над своими неподатливыми телами и негнущимися конечностями. Я мысленно представила себе их подростками – как много лет назад они идут по той же дорожке, двигаются легко и непринужденно, молодой человек кружит свою девушку, оба влюблены по уши. Старики доковыляли до скамейки, сели, взялись за руки, и я поняла, что они до сих пор влюблены по уши.
Горизонт заливало предзакатное сияние, я почувствовала первый холодок – день клонился к вечеру. Оглянулась – пары уже не было. Не знаю, долго ли я там простояла, но стало спокойно. Спокойно настолько, чтобы повернуться спиной к деревьям, к тихому шелесту листьев, и пойти обратно, на шум уличного движения и электрические огни цивилизации – они мигали пурпурными и индиговыми вспышками в надвигающихся сумерках. Выбравшись обратно на проспект, я села в автобус, набитый возвращающимися с работы.
Сквозь зазоры между телами я иногда видела то, мимо чего мы проезжали: смазанные, пролетающие мимо здания, мельком – Врата небесного спокойствия, один из входов на площадь Тяньаньмэнь. Мелькнул их величественный силуэт, освещенный золотистыми фонариками во множество рядов – они ровно сияли на фоне черно-синего вечернего неба. Ворота явились мне на миг и тут же исчезли – автобус, набрав скорость, помчался по проспекту Чанъаньцзе. Выдержав поездку в общественном транспорте в час пик, я добралась до дома, опоздала к ужину, но мама оставила мне тарелку с едой на кухне. Ужасно проголодавшись, я не потрудилась разогреть еду, просто закинула куриные шарики и тосты с креветками в рот. Подняла голову. Мама наблюдала за мной, прислонившись к кухонной двери.
– Сегодня был первый учебный день?
На самом деле это не звучало как вопрос.
– Да.
Она посмотрела на меня с неприязнью, наморщила нос, и я вдруг поняла, что она очень хороша собой – я такой никогда не буду.
– Полагаю, там полно богатеньких деток, – добавила она, как бы морщась от неприятного запаха.
Я не привыкла к подобным разговорам. Богатым мама всегда завидовала.
– Наверное.
– И за кого они там тебя приняли?
Она смотрела на меня в задумчивости. Мне казалось, что она видит меня насквозь и перед глазами ее проносятся все мои сегодняшние унижения. С другой стороны, мрачно подумала я, вряд ли моя мама, живущая в своем замкнутом мирке, так уж проницательна. Я попыталась говорить как можно более бодро и благорасположенно.
– Ну, там очень много интересных людей. Дружелюбных и любознательных – большое удовольствие с ними познакомиться.
– Дружелюбных и любознательных, – пробормотала мама, как бы пробуя слова на вкус.
Мы немного постояли, глядя друг на друга. Она удостоила меня кислой улыбки, глаза вкрадчиво блестели. Я почувствовала, что второй раз за день густо краснею. Подумала, скажет ли она что-то еще, но она развернулась и вышла.
Рука у меня слегка дрожала, вернулась эта гадкая жалость к самой себе. Неужели маме так трудно было выжать из себя хоть одно ободряющее слово?
Сколько я себя помнила, мама всегда оставалась человеком непредсказуемым. Иногда и попросту непостижимым. Я взяла еще один тост с креветками. Совсем холодный, но все равно очень вкусный.
По крайней мере она не забыла оставить мне еды.
Позднее, оказавшись у себя в комнате, я выглянула в окно – оно выходило во двор. Увидела под звездами мамину фигурку. Она стояла, уперев руки в бока, выставив в стороны локти, в неосознанной позе неодобрения. Что она не одобряла? Возможно, мир как таковой. В мутных сумерках я разглядела мерцающий кончик сигареты.
В середине недели я снова отправилась в университет. Я поступила на литературоведение, поэтому занятий у меня было меньше, чем у тех, кто изучал экономику или физику: у них в один день проходило по несколько семинаров. У меня же примерно по два в неделю плюс иногда лекции. Так что в университет я ездила далеко не каждый день. Меня это устраивало. Семинары были довольно интересными, но я на них в основном отмалчивалась. А вот лекции мне очень нравились. В темном лекционном зале можно было сесть в последнем ряду, где никто тебя не разглядывал. Иногда я конспектировала. Иногда отвлекалась. В конце первой недели, вечером в пятницу, я как раз пришла на одну из лекций.
Ее я запомнила, потому что лекция была про русского писателя Достоевского. Называлась она «Достоевский и одиночество в современном городе». Перед лекцией я прочитала его главный роман, «Преступление и наказание». Раньше мой литературный вкус формировался под влиянием старого книготорговца и Цзиня – примечательно, что оба они предпочитали авторов двадцатого века: Цзинь – экзистенциалистов, старик же рекомендовал мне Хемингуэя и Оруэлла. Интересовали их и китайские классики. А вот с европейской литературой девятнадцатого века я была едва знакома. Мне казалось, что русские романы окажутся сложными и тяжелыми для чтения, но из вечного своего страха прийти неподготовленной я сделала над собой усилие и взялась за «Преступление и наказание». Поначалу роман казался мне надуманным и старомодным. А потом меня постепенно затянуло в его плавный поток.