Я размышляла про главного героя Родиона Романовича Раскольникова. Как сильно он от меня отличался. Немного постарше, мужчина – а я женщина. Он человек порывистый, вспыльчивый, я – робкая и нервная. Он жил в холодном, равнодушном городе, я же всю жизнь провела в родном доме, в окружении семьи и соседей. В центре моего существования находилась бабушка, и даже после ее смерти жизни семей, обитавших на одном с нами этаже, постоянно переплетались.
И все же – в этом, пожалуй, и состоит чудо, которое способна совершать литература, – несмотря на полное несходство наших биографий, я почувствовала, по мере развития повествования, истинную близость с Раскольниковым. Видимо, возникла она потому, что оба мы были аутсайдерами. В университете другие студенты собирались в общежитиях и говорили обо всем на свете, а я особенно остро ощущала свое одиночество. Я отстранилась от студенческой жизни, каждый вечер садилась на один и тот же автобус, ехала домой, забивалась к себе в комнату.
Но к этому все не сводилось. Дома я тоже оставалась чужой. Жизнь в нашем коридоре, жизнь моей семьи и друзей, незамысловатое и громогласное существование тех, среди кого я выросла, – все это я терпела через силу. Я будто родилась представительницей иного биологического вида, влезла не в свою среду; будто в моей природе – природе зажатого интроверта – было что-то, что отъединяло меня от окружающих. Будто сама судьба предназначила мне быть иной, предназначила смотреть на других из-за некой незримой преграды.
Но когда я прочитала про совершенное Раскольниковым преступление, меня затошнило. Впервые в жизни я столкнулась с таким неприкрытым, натуралистическим изображением насилия. Да, разумеется, именно это так резко отделяло его мир от моего. Я была из тех, кто никогда не ведал настоящего насилия. Тем не менее, когда я отложила книгу, в моем разуме что-то забрезжило. Я слышала, как трещит плечевой сустав, ощущала эхо своих детских криков – тогда, много лет назад, когда полицейский тащил меня по тротуару.
Вот только не хотелось мне копаться в тех воспоминаниях. А еще, хотя я и дистанцировалась от других, у меня по-прежнему был Цзинь. Мысли Достоевского вихрились в голове, страшно хотелось поделиться с Цзинем своим открытием – рассказать, какой мощной бывает литература, – как будто я стала первым на земле человеком, совершившим это открытие. Из аудитории я вышла уже в темноте и направилась в ту часть кампуса, где жил Цзинь, – она носила причудливое название «Парковая деревня»: там селили студентов побогаче. Студенток в мужские корпуса не пускали, наоборот тоже – мы договорились встретиться снаружи.
Я с нетерпением ждала этой встречи. Осенний воздух был прохладным, но по телу пробегала теплая дрожь предвкушения. Стоя в темноте, я плотно завернулась в пальто. А потом увидела Цзиня возле одного из корпусов – счастливое раскрасневшееся лицо в теплом оранжевом свете. Он разговаривал с двумя другими парнями. Я говорю «парнями», но на самом деле оба были рослыми, могучими – по сути, совсем взрослыми, и в том, как они хлопали друг друга по спинам, чувствовались и возбуждение, и скрытая агрессия. Я замерла. Я смотрела, как парни пожимают Цзиню руку, ударяют кулак в кулак – на американский манер. Цзинь беспечно, естественно повторил этот жест, а раньше я за ним ничего такого не замечала. В глубине души зародилось сожаление – как же легко он вписался в этот наш странный новый мир. С сожалением соседствовало более тревожное чувство. Непринужденность жеста – это совсем не было похоже на Цзиня, не вязалось с тем юношей, которого я знала.
Я, разумеется, преувеличивала. И почему со мной всегда так? Парни отошли в сторону, и я не стала терять времени даром. Шагнула Цзиню навстречу. И на какой-то миг глаза его потускнели. Потом он резко изменил выражение лица, вытянул руку, дотронулся до моего локтя – жест неловкий, но ласковый. А вот смех, которым только что озарялись его черты, будто бы отключили одним щелчком.
И подумала: я его теряю.
Внутри всплеснулась паника. Пришло ощущение, что меня тащит к некой неотвратимой точке, а я ничего не могу с этим поделать. Я попыталась придать голосу беззаботность и выдавила:
– Как, развлекаешься? Парни, похоже, классные!
Голос прозвучал неестественно, визгливо. Цзинь моргнул.
– Это… новый опыт, – признал он, и я ощутила в его голосе нотку смущения. – Понимаешь, – добавил он спокойно, размеренно, – я действительно очень тебя ждал, но не думал, что ты придешь прямо сейчас!
И снова я растерялась: столько всего происходит внутри – страх, панические спазмы, – а снаружи я будто заледенела и не могу даже составить слова в предложение.
Я прижалась к Цзиню. Никогда в жизни не изображала кокетку, но тут решила попробовать. Погладила его сбоку по ноге, у самой промежности. Голос зазвучал слащаво, липко, нелепо, но я все равно выдавливала из себя слово за словом.
– Я просто подумала… мы давно не оставались вдвоем. И вот мы наконец здесь. В университете, самостоятельные. Может, сможем встречаться почаще.
Он бросил, будто не поняв подоплеки:
– А, ну да, если хочешь посмотреть, где я живу… только предупреждаю, там ничего особенного.
– Мне же туда нельзя. Я девушка и все такое.
– На вахте никого нет. И потом, все так поступают.
Что это за «все», о которых он говорит? И как именно они поступают?
Я прошла за ним через полутемный вестибюль в коридор. Он открыл дверь своей комнаты, включил свет. Внутри пахло мылом. Сколько я знала Цзиня, он очень заботился о гигиене. А вот постель оказалась не застелена. Я поставила сумку. В ней лежали остатки обеда. Хотелось надеяться, что едой не пахнет, но наверняка не скажешь. Мы стояли лицом к лицу, в некотором смущении.
– Хочешь выпить?
– Конечно.
Он достал бутылку виски. Черную, причудливой формы, в оплетке из золотых нитей. Выглядела она красиво и дорого, почти угрожающе в своем величии. Цзинь же смотрел на нее с полным хладнокровием.
– Подарок! – сообщил он.
– От…
Он слегка улыбнулся, но глаза при этом не потеплели.
– От отца. Для него красивые жесты – это все. Он редко бывает дома с семьей – но раз уж я сюда поступил, он счел необходимым это отметить широким жестом, мол, я хороший отец. Обозначить, что мы с ним связаны. По случаю вступления сына во взрослую жизнь. «Ну, сынок, ты теперь мужчина! Выпей виски за мое здоровье!» Или что-то в таком духе.
В лице его читалась горечь. Потом он расслабился. Налил нам обоим по чуть-чуть. Я выпила. Жидкость обожгла внутренности, но заодно и согрела.
– Виски, кстати, отменный, – добавил он с этой своей ироничной улыбкой, которую я так любила.
Он включил музыку – в комнате стоял отличный радиоприемник. Видимо, из-за выпитого голова у меня немного поплыла. Он скованно, неловко обнял меня за талию. Звучала какая-то европейская попса. Цзинь задвигался в такт, я попыталась ему подражать. У обоих выходило ужасно. Мы никогда раньше не танцевали вместе – я, собственно, вообще никогда не танцевала, только в раннем детстве. Мы оба смутились, потом захохотали.
Это было приятно.
Мы легли на кровать. Я была девственницей. Впрочем, про техническую часть секса знала, и хотя очень многое в мире меня пугало, секс был не в числе этих вещей. По крайней мере секс с Цзинем. Я подумала – может, вот и настал тот день, когда мне суждено лишиться девственности. Считалось, что это значимое экзистенциальное событие, особенно для девушки. Если бы Цзинь проявил инициативу, я не стала бы его останавливать. Меня это устраивало – более того, мне очень этого хотелось. Но вместо этого он потянул мою руку к привычному месту.
Закончив, мы еще полежали. Похоже, спиртное и интим лишь ненадолго рассеяли молчание – оно вернулось и грозило поглотить нас без остатка. Я ощутила разрывающую внутренности панику, поняла, что просто обязана что-то сказать – остроумное, игривое, умное, интересное, – чтобы приковать Цзиня обратно к себе. Я старалась сделать так, чтобы слова звучали беспечно, но при этом умудренно.
– Короче, у нас была лекция про этого, Достоевского. Я про него, конечно, и раньше слышала, но всегда считала, что это такой старомодный выпендрежник, из тех, что пишут про девушек в пышных платьях и джентльменов, которые разъезжают в каретах. Но когда вчитаешься, становится понятно, что он очень современный…
Я нащупала нить мысли, и стеснение исчезло без следа.
– И еще у него изумительные персонажи, и он очень здорово сводит их вместе – естественно и вместе с тем эффектно; столкновение разных странных и невероятных биографий… и как он описывает людей… от этого почти… больно!
Я была довольна, потому что все эти мысли долго зрели у меня внутри и только сейчас обрели форму. Я чувствовала, что сказала то, что хотела сказать.
Но, когда Цзинь мне ответил, голос его звучал невыразительно и абстрактно, как будто он хотя и выслушал меня, но в смысл не вник.
– Больно, – пробормотал он. – Можно подумать, он врач, а не писатель.
– Ну… я в том смысле… не совсем, я и не думаю…
Он сжал мою руку.
– Слушай, прости, пожалуйста, но в общем… эти парни, которых ты видела. Я договорился с ними встретиться. Тут в кампусе есть небольшой бар, называется «Восточный склон», парни туда ходят выпить пива.
Я прижалась к нему. Дотронулась губами до его шеи. Почувствовала, как Цзинь напрягся. Не отстранился. Но я ощущала, что ему хочется. После акта он вообще почти всегда притихал, уходил в себя, отстранялся.
Паника вернулась. Я попыталась придумать что-то еще, поинтереснее, но ресурс был исчерпан, голос прозвучал плаксиво, отчаянно:
– А еще немножко не побудешь? Мы же всю неделю совсем не виделись.
Едва слова сорвались с губ, я озлилась на себя за то, что произнесла их.
Цзинь ласково посмотрел на меня.
– Слушай, впереди полно времени. Давай на следующей неделе, когда все немного устаканится.
Он улыбался, голос звучал мягко, но при этом категорично. Меня отправляли восвояси. Я встала, поправила одежду, взяла сумку, обернулась, чмокнула его в щеку.