– Буду ждать! – ответила я, стараясь придать голосу как можно больше бодрости – последняя вспышка мучительно-надуманного энтузиазма, – а он уже мягко вел меня к выходу.
И мягко притворил за мной дверь.
Я несколько секунд постояла в вестибюле, собираясь с мыслями. Потом повернулась и совершенно бесшумно пошла прочь. Тут мне пришло в голову, что я ведь всегда была мышкой. Всю свою жизнь. Неудивительно, что ему интереснее с друзьями.
Глава двадцать четвертая
Я вышла из общежития, перекинув сумку через плечо. В здание я входила со страхом, что меня увидят. Теперь мне стало все равно. Прошла немного, в груди давило все сильнее. Разминулась со стайкой хихикающих девиц. Дышать становилось все труднее. С удушьем пришла злость. Я почувствовала, что сейчас лопну от злости. Сморгнула с глаз водяную пленку. Она показалась мне раскаленной добела, кислотной. Свернула с дорожки в куда более внушительное здание. Толкнула дверь, она застонала. Внутри стоял полумрак. Небольшой проход вел в просторный зал. Воздух казался спертым. В углу виднелся старый рояль.
Я задыхалась, но накал злости все сохранялся. Причем злилась я не на Цзиня, не на маму, вообще не на кого-то еще – на себя.
И в голове мелкими зверушками мельтешили слова.
«Ты – мышка. Вот ты кто. Жалкая серая мышка!»
Я уронила сумку. Дернула молнию. Пошарила внутри, нащупала холодную сталь ножевого лезвия. Вытащила нож, закатала рукав. Сталь тускло поблескивала. Кромка давно затупилась, но кончик был острым. Струйки боли начали вонзаться в меня осколками стекла, тяжесть в груди постепенно отступила. Руку саднило, но я опять дышала. Веки затрепетали, голова закружилась, но внезапный приступ ярости был… обескровлен.
– Приветик, Зайчишка-Плутишка!
Я едва не подпрыгнула. Развернулась, так и не выпустив ножа. Видимо, я здорово была похожа на маньячку – волосы наэлектризованы шоком, с лезвия капает кровь.
Я не слышала, как она подошла. На меня смотрела девушка примерно моих лет. Я была тощей, мелкой, она широкоплечей. Я заметила, что грудь у нее маленькая. Да и вообще тело ее выглядело немного нелепо, по-мальчишески. А вот лицо было совершенно кошачьим: острые черты, дополненные блестящими зелеными глазами, глядевшими на меня с не вполне здоровым любопытством. Во взгляде ее было что-то любознательное и одновременно безжалостное.
У меня, судя по всему, отвисла челюсть. Я сделала шаг вперед, хотела что-то сказать, забыла, что у меня в руке нож.
Она вскинула руки.
– Эй, как по мне, резать других классное занятие. Ценю прямолинейность. А вот вредить себе я бы, пожалуй, не стала!
Она улыбнулась. Улыбка лукавая, но располагающая, глаза по-кошачьи светились в темноте.
– Я… ну, это… я даже не…
Голос сорвался. Я засунула нож в сумку. Прикрыла наготу запястья рукавом. Почувствовала, как саднит порез. Снова накатила злость. Может, она и вовсе не отступала.
Посмотрела незнакомке в глаза.
– А тебе-то какое дело?
Она снова вскинула руки, тем же увещевающим жестом – но в глазах сверкнуло жестокое удовлетворение.
– А, я врубилась, Зайчишка-Плутишка. Ты тут пар спускаешь. Это у тебя такой способ. А я, думаешь, зачем здесь?
– И зачем ты здесь?
– А затем же. Пар спустить. Ты новенькая? А я начинаю мотать второй год в этой дерьмовой шараге! И мне иногда надоедают бары, парни с их тупыми шутками и девчонки с их тупым хихиканьем – вот я и прихожу сюда. Как уже сказала. Спустить пар.
Вид у меня, похоже, был озадаченный. Незнакомка кивнула, прошла мимо. Села за рояль, открыла крышку. И с ходу начала играть.
Музыка звучала нежно, мелодично, рояль был старый и скрипучий, и все равно ноты текли причудливым водопадом – печальные, лучезарные. Она исполняла классику. Я впоследствии узнала, что это Баллада № 1 Шопена, но тогда мне было невдомек. Одно я осознала сразу: музыка, которую она творила, наполнила полумрак зала красотой. Безмерной и эфемерной. Первое впечатление от незнакомки у меня было так себе. Колкость и сарказм меня всегда отталкивали, но сейчас я только и могла, что следить за пальцами, порхавшими над пыльной клавиатурой.
Она перестала играть. Звук затихающего рояля сам по себе казался надрывным: была красота – и нет. В глаза она мне не смотрела. Взгляд ее сосредоточился на замерших пальцах.
– Прости, если ждала чего посовременнее.
– Нет, все… нормально. Было… просто здорово.
Она не подняла глаз.
– Я сейчас вообще играю только классику, – пробормотала она. – Когда была моложе, подростком, любила всякие авантюры. Писала песни, сочиняла музыку – собирала саундтрек к собственной жизни.
Я, заинтригованная, подалась вперед.
– А что потом?
– Отец мой был директором Центрального филармонического оркестра Китая. Он… возлагал на меня большие надежды. Хотел, чтобы я исполняла только Баха и Бетховена. А я тогда была еще совсем маленькой. Иногда мысли разбредались. Он мне велел ничего своего не играть. Но я иногда забывалась.
Голос прервался, замер.
– И… что дальше?
– Ну, он, в принципе, ни в чем не виноват. Когда ты все время в таком напряжении, так предан искусству, забываешь обо всем остальном.
Она умолкла. Глаз на меня так и не подняла. Я почувствовала, как волоски на затылке встали дыбом. Потому что понимала: с ней произошло что-то ужасное. Даже не хотелось знать, что именно, но слова вырвались сами собой:
– Так что случилось?
Она сглотнула.
– В один прекрасный день мне полагалось играть Рахманинова, а я вместо этого забавлялась со своими штучками… ну, он и сорвался. Но он действительно ни в чем не виноват. Просто взвинченный был.
– Сорвался?
– Да. Стукнул мне молотком по правой руке.
Эти слова она произнесла совсем глухо.
– Думаю, на самом деле так оно было и к лучшему. Я с тех пор только классиков и играю. Пальцы у меня до сих пор движутся так себе, но мне нравится иногда сюда приходить. Без всяких серьезных задач – просто помузицировать немножко!
Она всхлипнула.
– Ой, ну надо же. Я тебе… очень сочувствую. Никогда бы не подумала. Ты так здорово играешь. Я в жизни такой прекрасной музыки не слышала, ну, в смысле…
Она робко подняла на меня глаза. Они полыхнули зеленью, острые и четкие черты лица слегка исказились. Я подумала: у нее, похоже, с головой не в порядке. Мысли понеслись вскачь. Крикнуть, позвать на помощь? Вызвать неотложку?
Но искаженное лицо вытянулось в косой улыбке – безжалостной, лукавой. Она посмотрела на меня так, будто не до конца верила в мое существование.
– Да я тебе просто мозги пудрю, Зайчишка-Плутишка! Не поняла, что ли? Мой ненаглядный папочка – такой же директор Китайского филармонического оркестра, как хирург или космонавт!
Тут на меня навалилось изнеможение.
– А зачем ты такие ужасы говоришь? У меня и так сегодня совсем скверный день.
В лице ее в первый раз мелькнуло сострадание.
– Ладно, Зайчишка-Плутишка. Я врубилась. Не хотела тебя расстраивать. Просто иногда… порю чушь.
Как на это ответить, я не знала.
Опустила глаза, прошла мимо нее.
– Ну, да, приятно было познакомиться, – промямлила я угрюмо.
Почувствовала, что она идет следом.
– Ну не надо так. Вот, возьми.
Я обернулась. Она сунула мне в руку какую-то карточку. Я инстинктивно взяла, рассмотрела. Такие штуки часто носили с собой китайские бизнесмены, чтобы хвастаться своим положением в фирме. Но на этой было написано: «Наглые налетчики мадам Макао».
Я поглядела на нее.
– Мадам Макао?
– К твоим услугам, – произнесла она хмуро, поклонившись, как на сцене. – Мы встречаемся каждую среду, обычно здесь, и придумываем, какой бы еще устроить Несносный Налет! И бываем в самых разных местах! Присоединяйся. Кто знает? Может, тебе и понравится.
В ту среду я к ней не пошла. В следующую тоже. Засунула карточку поглубже в карман, и память о незнакомке постепенно превратилась во что-то нереальное, в некое событие из сновидения. То было, безусловно, самое интригующее из всех моих университетских знакомств, но я все еще не могла думать ни о чем, кроме Цзиня и как ужасно будет его потерять. Я давно знала, что он меня умнее, начитаннее, увереннее, но в школе я всегда надеялась, что смогу до него дотянуться. А теперь мы оказались среди самоуверенных молодых задавак, и у меня в голове засела мысль, что Цзинь будет стремительно прогрессировать, а я нет. Что он найдет себе друзей поинтереснее и пообщительнее – и тем не менее я, точно ребенок, топающий ногой, бесилась от самой этой мысли. Я снова и снова изобретала способы произвести на Цзиня впечатление: сказать что-то очень умное, подарить ему любимое его удовольствие новыми разнообразными способами. Но после того первого раза он больше не приглашал меня к себе в комнату.
Я выяснила его расписание – оно висело на доске объявлений. Старалась в нужное время появляться в кампусе, намеренно проходила мимо него, когда шла на семинары. Мы иногда обедали вместе. Но несмотря на все усилия, я видела, что он все больше отдаляется – день за днем, час за часом. Сама же я не могла умерить собственных чувств. У нас за плечами было общее детство. Наши интеллектуальные пристрастия совпадали. Я столько раз трогала его там внизу. У меня были все основания для того, чтобы его любить. Я немало для этого потрудилась. Значит, и он обязан любить меня в ответ.
Но чем дальше, тем мучительнее становилась ситуация. Стоило мне его увидеть, сердце пускалось вскачь, вот только теперь не от радости, а от страха. Когда мы пересекались в кампусе, я старалась говорить бодро и беспечно, но на все мои рассуждения получала односложные ответы. Цзинь будто бы смотрел сквозь меня, стеклянным отстраненным взглядом. В голосе чувствовалось знакомое мне безразличие, и теперь к нему добавилась обескураживающая холодность. Я чувствовала сухой жар во рту, сердце сжималось, слова, которые я с трудом подыскивала, застревали в горле. Чем отчаяннее я пыталась заговорить, тем труднее становилось хоть что-то сформулировать. Меня охватывала молчаливая неотступная паника – как будто на шее постепенно сжимались незримые пальцы.