Я засунула письмо в конверт не перечитывая. Вышла на улицу, дошагала до почтового ящика. Осень еще не кончилась, но ночной воздух уже был довольно студеным. По дороге что-то все время касалось моего лица – не вполне дождь. В тусклом свете уличных фонарей было видно, что с неба падает первый снег, но снежинки совсем малы, чуть больше пылинок. В Пекине снегопад – большая редкость, я моргнула от удивления. Какая же тишина стояла на улицах. Я на миг задержала дыхание, а снежинки плясали и кружились в оранжевом свечении на фоне пустот и провалов более глубокой тьмы. Я вдруг подумала о том, как прекрасен наш мир и как в нем при этом странно и одиноко. Бросила письмо в ящик, вернулась домой.
Несколько дней прошли в лихорадочном ожидании. Я не наведывалась к Цзиню в общежитие; как обычно, посещала лекции и семинары. Вот только ни на чем не могла сосредоточиться, и, хотя зима уже стояла на пороге, мне постоянно было зыбко и душно, как в очень влажный летний день. Преподаватели рассуждали о литературе и обществе, о Чехове и Цао Сюэцине, но мысли мои постоянно уносились прочь. Я думала про Цзиня, про то, как улыбка смягчает черты его лица, про его критическое мышление и его доброту. Проигрывала в голове разные сценарии: мы встречаемся за бокалом вина и ужинаем при свечах – и во всех этих вымышленных сюжетах я всегда выглядела лучше, чем в жизни: искушеннее, интеллектуальнее, а главное – увереннее в себе. Я представляла, как вспыхнут его глаза – легкое смущение, неловкость, которая в нем чувствовалась постоянно, эта его скрытая уязвимость, о которой знала одна только я. Представляла, как он улыбнется от радости, очарованный моей изысканностью и непосредственностью; как я удивлю его тем, что сумела создать себя заново.
Иногда сердце подкатывало к горлу. Я останавливалась прямо посреди кампуса и резко втягивала воздух. Точно ли я отправила это письмо? Я пыталась вспомнить дословно, что именно там написала. Может, слишком сентиментально, слишком откровенно? Стоя в солнечном свете посреди кампуса, я чувствовала, как лицо искажает нервная улыбка – на меня одновременно накатывали и жуткое смущение, и невероятный восторг, потому что было что-то изумительное в том, что я претворила свои чувства в слова, запечатала в конверт, отправила во внешний мир. Обратного пути не было, и это давало мне свободу действий. Смутят ли Цзиня мои откровения? Или он ощутит искру истинной сути наших с ним отношений, которые выпали у него из виду в круговороте и новизне университетских будней?
Я то вливалась в поток этих мыслей, то выныривала из него – и вдруг заметила Цзиня: он выходил из кафетерия. В молодости, если вы влюблены, вы впиваетесь взором в своего возлюбленного: его образ – каждая повадка, каждая поза – становится своего рода умозрительным Брайлем, фактурой, которую ум ваш способен распознать едва ли не физически. Так что Цзиня я узнала еще до того, как увидела его лицо.
В тот же миг он повернулся и тоже увидел меня. Скованно улыбнулся, хотя глаза глядели доброжелательно. Поколебался, поэтому я сама подошла к нему – солнце стояло в небе у него за головой, лицо скрывала пятнистая тень. Хотелось его обнять, но, приблизившись, я заколебалась, и он тоже. Мы стояли в полуденном свете и моргали, глядя друг на друга.
– Я хотел с тобой поговорить. Мне нужно кое-что тебе сказать.
Я почувствовала трепетание сердца.
– Письмо. Я… слишком увлеклась.
Он положил ладонь мне на предплечье, заставляя замолчать. Заговорил негромко, но с жаром – и от его слов сердце мое пустилось в пляс.
– Нет, письмо очень славное, я его оценил. Несколько раз перечитывал. Я хочу, чтобы ты знала: я тоже очень ценю наши отношения. Потому что понимаю: что бы ни случилось в этом мире, где бы я ни оказался, ты всегда будешь моим якорем. Потому что знаешь мое прошлое. И понимаешь, кто я такой на самом деле.
Он ласково меня обнял. Я поцеловала его в шею. По телу прошла волна наслаждения. Я почувствовала, как слезы навернулись на глаза. На такой ответ я не смела и надеяться. Даже подумала, не стоит ли себя ущипнуть, вдруг мне все это снится, но если даже и так, не просыпаться бы подольше.
Цзинь отстранился, посмотрел на меня.
– Можно я покажу тебе одну вещь? Расскажу, чем занимался?
Я кивнула.
– Идем сюда.
Мы прошли через несколько зданий, зашагали по обсаженной деревьями аллее.
– Куда мы идем?
– Мы… в Треугольник! – выпалил он.
Я вспомнила, что про Треугольник рассказывал Минь. Место, где студенты вешают листовки и объявления.
– Там ведь протестуют против «Гасим свет», да?
Цзинь резко остановился, посмотрел на меня. Я увидела, что на лице его мелькнуло разочарование. Но потом к нему вернулось хорошее настроение.
– Так ты об этом слышала?
– Кое-что.
– Ну, мы пришли.
Мы оказались в очень симпатичном месте. Я ждала чего-то погрубее, чего-то откровенно молодежного – граффити на стенах, американского рэпа. Чего-то откровенно политизированного. Но место было очень даже милое. В центре Треугольника стоял по кругу забор из сетки. Внутри росли две стройные красивые сосны, от которых исходил резкий, сладковатый смолистый запах. С одной стороны кто-то поставил большую доску для объявлений. Рядом с ней кучковалось множество студентов – они разглядывали, что там написано.
При виде Цзиня несколько человек приветственно подняли руки, расступились, пропуская нас поближе. Встав у доски, Цзинь обратился к ним:
– Мы все знаем, что администрация требует, чтобы мы гасили свет. Гасите свет – интересная концепция, да? Когда свет погашен, невозможно ни видеть, ни думать – сидишь во тьме, а значит, не можешь и действовать!
Раздался одобрительный гул. Цзинь говорил негромко, но с той непринужденной уверенностью, которая отличала его еще в детстве, с той же инстинктивной убежденностью в своей правоте. Только теперь у него, кроме меня, появились и другие слушатели.
– Как мне кажется, речь не только о Пекинском университете. Думаю, этот подход – более общее зло. В какой-то момент свет погас, наш политический энтузиазм поутих, и мы как народ прекратили продуманно и осознанно двигаться вперед. Но мы с вами – новое поколение. И мы патриоты. Поэтому наша с вами задача… снова повернуть выключатель!
Толпа молодых людей взорвалась аплодисментами, я тоже захлопала, закричала. Я всегда знала, что Цзиня ждут великие свершения, а теперь то же самое открывали для себя и другие. При этой мысли мне захотелось прижать его к себе, потому что он все-таки был прежде всего моим, а потом уже чьим-то еще, а кроме того, меня обуревала непомерная гордость и захлестывало счастье: другие увидели в нем то, что я смогла разглядеть уже давно.
Цзинь посмотрел на меня, смущенно улыбнулся.
– Именно поэтому я готов стать вашим представителем в Комитете студенческого актива!
Снова приветственные крики. А я вдруг затрепетала. Цзинь говорил очень радикальные вещи. Я посмотрела на плакаты на доске, на лица – устремленные к небу, юные, чистые, светящиеся надеждой. Подумала про папу, про то, как много лет назад он привел меня к другой стене, туда, где каждый тоже мог высказать свои мысли. Но я не забыла, каким грустным и затравленным он тогда выглядел: на лице у него почти не читалось надежды, одна лишь растоптанная, убитая любовь. Это воспоминание было у меня одним из самых драгоценных – и самых горьких. Папа теперь очень редко со мной разговаривал, но, с другой стороны, он почти никому не говорил ни слова. Часто казалось, что он полностью погружен в себя. Мысль эта была подобна святотатству, но мне было бы мучительно, если бы Цзинь тоже стал забитым и растоптанным, лишился полноты своей личности – как это произошло с папой. Я с самого детства понимала, что, несмотря на «служение» благополучию граждан, китайское государство иногда метет метлой без всякой жалости.
Впрочем, в этой компании было не до таких мыслей. Энтузиазм студентов просто бил через край. Я заметила, как к Цзиню подошли Айго и Сылэ – они все трое с самого поступления были не разлей вода, – да и вообще вокруг него собралась целая компания, победоносным напором оттеснив меня в сторону. Я вслед за ними направилась в один из университетских баров. Заказала выпивки. Цзиня окружили студенты – среди них я заметила несколько очень красивых девушек. Я знала, что Цзинь не из тех, кому легко вскружить голову, он другой по натуре, но не могла не предаться самоуничижению. Пыталась перехватить его взгляд, но так и оставалась невидимкой. После пары бокалов чувства мои превратились в смесь безрассудства и решимости – я протолкалась сквозь толпу к Цзиню поближе.
Тут он в первый раз за все время слегка смутился: до того говорил без запинки, лицо сияло, но стоило мне оказаться рядом, он смешался и, похоже, потерял нить рассуждений.
– Можно тебя на минуточку, Цзинь? – спросила я негромко.
– Конечно.
Мы вышли из бара на холодную улицу.
– Ты в порядке? – спросил он, но я не могла не заметить и поджатые губы, и легкое недовольство на лице.
– Ты совершенно изумительно выступал, – сказала я. – И я очень рада, что ты здесь счастлив, что ты сумел обрести свое… место и что ты…
Я умолкла. Речь выходила какой-то бессвязной. Я сбилась.
Он явно смутился.
Я вытянула руку, провела по его щеке.
И тут он скривился.
Выражение боли на лице, недовольство; оно искрой прожгло мне мозг.
– Послушай. Я тебе уже сказал, как много ты всегда будешь для меня значить. Но сегодня я привел тебя сюда показать, что у меня есть другая страсть. Ее я обнаружил у себя внутри. Меня неодолимо тянет в политику.
Эти слова он произнес с обычным своим красноречием, но мне показалось, что он обращается поверх моей головы к незримой толпе.
– Ты такая умная, талантливая. А это…
Он смущенно, по-мальчишески усмехнулся, и, хотя внутри у меня все трепетало, я невольно улыбнулась тоже.
– Это тебе, с твоим чистым сердцем, наверное, покажется смешным, но политика для меня теперь… высшее призвание! Я в какой-то момент понял, что создан именно для этого. Именно в этом мое предназначение! Просто раньше я этого не сознавал. Вот только… я больше не уверен, что могу дать тебе то, чего ты заслуживаешь.