другой. Домой я добиралась долго, автобус тащился по центру к окраинам, и, когда я наконец вошла в квартиру, было уже поздно, стояла тишина. Без бабушки квартира не просто стала просторнее, но и тени сделались длиннее, а молчание по вечерам непроницаемым. После бабушкиной смерти осталась гулкая пустота, поселившаяся с нами безвылазно, пусть даже я и не всегда ее осознавала. Никто не знал, как ее заполнить. Проходя через прихожую, я услышала, как скрипнула дверь в комнату братишки. Заметила его силуэт под одеялом, глаза закрыты – во сне они казались даже больше, – лицо юное, гладкое, и в тот момент оно выражало полный покой. Цяо не то чтобы похрапывал, для этого он был еще мал; просто воздух чуть задерживался у него в носу, получалось легчайшее посвистывание. Внутри у меня что-то тронулось – братишка был таким безупречным, непорочным, но снаружи его ждал циничный и коварный мир, при этом беспощадный и бескрайний. В душе всплеснулись чувства: потребность удержать набегающую волну, защитить его любыми силами, чтобы он спал вот так вот всегда – по-детски, мирно, беззаботно. Порыв был силен, но я ощущала его абсурдность. Его обреченность.
Я тихонько прикрыла дверь – щель сузилась и исчезла.
Стала пробираться дальше.
На кухне горел неяркий свет. Я увидела ее силуэт у открытого окна, кончик сигареты светился во мгле. Мама прислонилась к раковине, рядом с нею стоял бокал вина. Она чуть повернулась, и, хотя выражения ее лица мне было не разглядеть, я поняла, что она заметила мое присутствие.
– Ты что-то возвращаешься все позже и позже, – отчеканила она негромко и язвительно. – Похоже, веселая у тебя жизнь в этом твоем заведении.
Слова «университет» она никогда не произносила. Как будто оно вызывало у нее тошноту. Как будто нынешний этап моей жизни не стоил даже ее презрения. При этом я знала, что она хвастается соседкам: дочь поступила в Пекинский университет.
Я зашла на кухню.
– Где папа?
– В кабинете, где же еще?
Она выдула мягкое легкое облачко дыма. В кухне еще было тепло после вечерней готовки, но в открытое окно прокрадывался уличный холод. Снаружи висело выцветшее соседское белье: красное, зеленое, синее, цвета приглушены темнотой, истаяли до бледной тени. Мама постучала по сигарете, частицы пепла полетели наружу, в сгущающуюся тьму. Мама скользнула по мне взглядом – беглым, безразличным, с легким налетом неодобрения. Я переминалась с ноги на ногу, думая, как бы от нее сбежать, однако в нынешнем своем облике – в руке сигарета, рядом бокал вина – она показалась мне не лишенной некой загадочной элегантности.
Она, разумеется, оставалась моей прежней мамой. А ведь когда-то она была моей ровесницей и, возможно, у нее были те же мысли, что и у меня. Те же надежды. Я посмотрела на нее. Мне она всегда казалась немолодой, а тут я вдруг сообразила, что когда-то она, видимо, была ослепительно красивой девушкой. Я знала, что сама невзрачна: в хороший день, если повезет, меня могли назвать привлекательной. А вот она… я видела это с такой ясностью. Даже усталость и пресыщенность, плоды опыта, не могли затмить ее красоты и даже подчеркивали ее четкие суровые контуры.
Мама смотрела на меня безжалостным взглядом.
– Ты что ищешь?
Я что-то пробормотала. Попятилась к двери.
– Не будь ты такой нюней. Выпей со мной.
Я глянула на ее бокал. Бутылка стояла рядом.
– Ты про вино?
Она улыбнулась. Впервые на моей памяти на лице ее отразилось что-то похожее на нежность.
– Про него. Ты же наверняка выпиваешь в этом своем заведении! Уж я-то знаю, что тебе не впервой.
В словах звучал укор, но к нему не примешивалась эта ее вечная душераздирающая мелодрама. Только проницательность и приятие. Мне мама показалась не такой, как обычно, более настоящей.
Я кивнула.
Она вытащила из буфета бокал, наполнила его. Вручила мне и улыбнулась – улыбка водянистая, подернутая сожалением.
– Знаешь, что сегодня за день?
– Нет.
– У нас с твоим папой годовщина свадьбы. Мы двадцать лет вместе!
– Поздравляю, мама!
– Спасибо, дочь.
Голос был лишен выражения, однако она подняла бокал. Пригубила. Изящно, как и всегда. Тут я вдруг поняла, что она, похоже, здорово пьяна. Спиртное она пила редко.
– Это, надо сказать, достижение. Твоя бабушка, которую ты так обожала, была решительно против. Твоего отца она считала ни на что не годным книжным червем. Дай ей волю, вы с братом никогда бы не появились на свет.
На ее лице появилась странная улыбка.
Я поморщилась.
– И почему ты ее не послушалась? Почему вышла замуж за папу?
Мама вроде как расслабилась. Сделала последнюю затяжку, затушила сигарету в раковине. Отхлебнула из бокала, веки затрепетали.
– Как вкусно, как замечательно.
Я ждала. Она снова сосредоточилась, но на меня не смотрела. Собиралась с мыслями. А когда заговорила, голос звучал отчетливо, осмысленно, без тени опьянения.
– Твой папа принадлежал к миру, в который меня очень тянуло. У него были идеи. Серьезные идеи. Я в университете не училась, но в какой-то момент была немного похожа на тебя. Можешь не верить. Но это правда.
Она взглянула на меня, и я увидела в ее глазах что-то похожее на мольбу, чего никогда не видела раньше.
Потом взгляд расплылся. Голос зазвучал мягче.
– Твой папа не был красавцем. Да и обаянием не обладал. Но в нем чувствовалась… особая доброта. Мне это нравилось. Потому что это о многом говорило. Особенно учитывая то, какими жестокими бывают мужчины.
По лицу ее пробежала тень.
Потом оно опять посветлело.
– Вот я и стала за него бороться. Мне, видимо, тогда больше ничего не оставалось.
Она устремила взгляд куда-то поверх бокала – в давнее время, разглядеть которое мне было не по силам.
Улыбнулась. В тот момент она выглядела беззащитной и очень красивой.
– Знаешь, раньше он на каждую годовщину дарил мне букетик из цветов вишни и вкладывал туда стихотворение. Стихи были плохие, корявые – даже я это понимала. Зато от души.
Я почувствовала, что тоже улыбаюсь.
– А знаешь, что он подарил мне в этом году?
– Нет. Что?
– Ничего.
Она отвернулась, снова поднесла бокал к губам.
– Я знаю, он не во всем виноват. Один бог знает, что с ним творили там в этом месте. Во время «культурной революции». Но если бы он был немножко более… если бы попытался вернуться к нормальной жизни…
Она обреченно умолкла.
Я посмотрела на нее. Внутри всплеснулось сострадание. Я сосредоточилась, пытаясь как можно точнее сформулировать свою мысль. Голос звучал мягко, негромко, но надеюсь, что убедительно.
– Я считаю, что вы с папой добились очень многого. По-моему, любовь не сводится только к романтике и поэзии. Ее суть – оставаться вместе даже в самые страшные времена. Я очень надеюсь, что у нас с Цзинем будет хотя бы что-то из того, что есть общего у вас с папой!
Несколько секунд она вглядывалась в меня, едва ли не задумчиво. А когда заговорила, я хотя и разбирала слова, но не могла постичь их смысл.
– Ах ты, дурочка, дурочка, – произнесла она тихо. – Да что ты вообще знаешь о жизни?
Тут я услышала какое-то сипение. Поняла, что звук этот доносится из моего собственного горла. Моргнула, глядя на маму. Облик ее расплылся. Я повернулась, вышла за дверь.
Потом остановилась. Вытерла глаза. Сделала два глубоких вдоха.
И вернулась на кухню.
Она выливала себе в бокал последние капли вина. Снова повернулась ко мне – лицо заострившееся от презрения и одновременно очень усталое.
– Если ты собираешься устроить истерику, сейчас не самое подходящее время. Твой брат ее сегодня уже устроил, и я очень устала.
Я подошла к ней. Руки тряслись. Посмотрела ей в глаза. Я очень редко смотрела людям в глаза. Она отвернулась, потом снова взглянула на меня.
– Ты… ведь, наверное… ну, наверное, когда-то ты все-таки… Когда ты по-настоящему…
– Когда я все-таки что? – спросила она, тихо вздохнув от беспросветной усталости.
Я потупилась и наконец-то произнесла, что хотела.
– Когда-то ты, наверное, все-таки меня… любила. Может, когда я была совсем маленькой…
Мамино лицо окаменело, в складке губ читался укор. Она еще несколько секунд смотрела на меня, мигая, как будто в смятении. Потом смерила меня взглядом, и тут внутри у нее что-то всплеснулось, я увидела слезы у нее на глазах. А потом она отвернулась и прошла мимо меня. Я пустила воду, сполоснула раковину. Из глубин дома донеслись звуки – какая-то пара, два человека, скандалили, а может, просто разговаривали, неразборчивые голоса просачивались ко мне сквозь тьму. Я закрыла окно. Выключила свет. Вышла из кухни, легла спать.
В следующий раз на выступление Цзиня я попала в начале декабря. Погода стала холоднее, но от этого сборище в Треугольнике показалось только уютнее; студенты жались друг к другу, делились виски и глинтвейном из термосов – настроение, как всегда, было приподнятым. При этом выглядели все даже серьезнее прежнего. «Гасим свет» – распоряжение руководства, протестами против которого Цзинь, по сути, и сделал себе имя, – должно было вступить в силу десятого числа. Так что проходила нешуточная проверка способности студентов влиять на ситуацию – через несколько дней мы узнаем, помогли ли наши выступления и протесты изменить то, что нам казалось неприемлемым. Всех обуревали оптимизм и надежда, и, когда Цзинь поднялся на корявую самодельную трибуну, мне показалось, что его гладкое и строгое лицо пылает во тьме. Раздались аплодисменты. Цзинь пару раз смущенно кивнул головой, потом коротким элегантным жестом вскинул руку. Гул тут же стих. Мне показалось, что Цзинь чувствует себя гораздо увереннее прежнего.
– Университет – не только то место, где мы получаем знания. После занятий многие из нас идут смотреть кино, по вечерам гуляют в парке. Некоторые из вас – уж скажу как есть – изредка даже заглядывают в местные бары ради менее здоровых развлечений!
Лицо его выглядело понимающим, однако на губах играла ироничная улыбка – и по небольшой толпе тут же прошел смешок. Я поняла, что тоже смеюсь. Раньше Цзинь выступал напористо, с безупречной логикой, теперь же прибегал к юмору, чтобы создать настроение, чего прежде не было. Но тут беспечная игривость перешла в нечто совсем иное: