Я пошла за ней следом.
Внутри оказалось тесновато. Небольшая прихожая. Убогая кухонька, к которой сзади примыкала гостиная. Жилище было захламленным, но не грязным, техника – старенькая, но ухоженная, хотя в тускнеющем свете дня и было видно, что шкафы и прочие поверхности покрыты тонким слоем пыли. В воздухе пахло дымом.
– Ну, что скажешь? – осведомилась Макао, глядя на меня с холодной ухмылкой.
– Очень… славно. Довольно… необычно.
Мне тут же стало стыдно за эти банальности.
– Да уж, просто жилище мечты, – обронила она саркастически.
– Аньна, ты же знаешь, я сама из небогатой семьи.
Она слегка кивнула.
– Нужно тебя познакомить с моим отцом. Он дома. Так правильно.
В столовой стояло большое, изъеденное молью кресло, а в нем утопала миниатюрная мужская фигура – я даже не сразу ее заметила. Мужчина смотрел телевизор – крошечный, черно-белый, с расплывчатой картинкой, поверх которой мелькали помехи. Вокруг стула стояли вразнобой пустые пивные банки. На ручке была пристроена пепельница, в ней, в кучке старого пепла, лежал окурок потухшей сигары. Вблизи я смогла разглядеть его лицо. Большие глаза, редкие седоватые волосы, свисавшие по бокам. В нем было сходство с Макао – тот же прямой пологий нос, тот же изящный подбородок, – но выражение лица казалось мягче, с намеком на вялость – тихая отрешенность. Он моргнул и кивнул одновременно, как это делают младенцы.
– Папа, это моя подруга Лай. Лай, это мой отец, Тан Дайвэй.
За спиной у него находилось широкое окно. Туман рассеялся. На небольшом крылечке стоял скелет шашлычницы – ею, похоже, не пользовались уже много лет.
Господин Тан протянул руку, всунул ее в мою.
– Очень рад знакомству. Аньна редко представляет мне своих друзей.
Я улыбнулась ее отцу.
– Для меня большая честь с вами познакомиться!
Его ладонь казалась мне птичкой.
– Я бы предложил вам чая с печеньем, но, к сожалению, у меня сильная мигрень.
– Ничего страшного. Я вас прекрасно понимаю.
Мы ушли к Аньне в комнату.
Она отличалась от других помещений этого дома. В тесную гостиную проникал свет, а здесь все было в мягкой тени – стены завешаны шелковыми отрезами. Аньна повернула выключатель, и темноту прорезали синие и изумрудные огоньки – они перемигивались на фоне темных шелков. К ткани были приколоты фотографии, и я не смогла скрыть любопытства. Макао в детстве – одна из тесной стайки девчонок в фотобудке, все старательно улыбаются. На большинстве снимков она была подростком – в драном черном платье, расшитом золотыми лунами и звездами. Почти на всех кадрах Макао стояла на какой-нибудь самодельной сцене или платформе, хотя голова ее лишь немного возвышалась над зрителями. Вот она у стола, вот – с вытянутой рукой, а в ней длинный серебристый жезл, украшенный перьями; на всех фотографиях она улыбалась прямо в объектив, искренне, беззаботно.
Я посмотрела на нее.
– Не знала, что ты фокусы показываешь.
Она сокрушенно улыбнулась.
– Это было давно.
– Покажи хоть один.
Она бросила на меня многозначительный взгляд.
– Да ладно, я же знаю, что ты профи! – подначила ее я.
– Ну, раз тебе так хочется…
Она полезла в корзинку под кроватью, вытащила толстостенную бутылку с широким дном – из-под персикового ликера.
– Сейчас она… исчезнет! – театральным тоном объявила Макао.
Она откупорила бутылку, приложилась, передала ее мне. Я была довольно брезглива и не любила пить из чужой посуды – бабушка меня иногда даже обзывала чистоплюйкой. Но в тот день, в бархатистом сумраке, у нее в комнате, за стенами которой клубился туман, я без колебаний отхлебнула – и мы словно опять стали девчонками и заключили какой-то глупый пакт, да еще и выпили без спросу, – обе захихикали. Напиток оказался сладким, теплым – внутри у меня что-то замерцало, а вот улыбка на лице Аньны погасла. Что-то ее мучило.
– Ты не спросила про моего отца. Почему он такой.
– Я не… ну, то есть я считала, что не вправе спрашивать… – забормотала я.
– Ничего, можно, – тихо откликнулась она. – Мне отчасти даже хочется про него поговорить. Как видишь, он рано состарился. Он не всегда таким был. Раньше… все было иначе. А потом изменилось.
– Что произошло?
– Тому уже много лет. Он когда-то был ветеринаром. Любил животных, с удовольствием их лечил. Я в детстве даже обижалась, что звери ему важнее меня! Он, понимаешь, часто работал допоздна. Так все и случилось.
– Когда и что?
Макао внутренне сжалась. Потянулась к бутылке. Я передала ее ей. На этот раз она отхлебнула побольше. Закашлялась. Заговорила, но с трудом.
– Им случалось лечить всяких… экзотических животных. В зоопарке. Не крупных и не опасных, типа тигров или медведей. Кого помельче – ящериц, змей, все такое. Они тогда осматривали комодского варана. Видела такого?
Я молча кивнула.
– Папа очень обрадовался. Это было ужасно полезно для его частной практики – что ему доверили лечение такого редкого животного. Варан повредил лапу, что-то в таком духе, я уже плохо помню. Помню другое – что кто-то из сотрудников забыл запереть клетку…
Я подалась вперед на кровати. А Аньна сделала скорбный полновесный глоток.
– Дальше сама можешь себе представить. Папа всегда работал допоздна. Гигантского ящера он заметил, только когда тот на него уже бросился. Комодские вараны крупные, сильные, и укус у них ядовитый. Папа сумел вырваться, выскочить из кабинета, закрыть дверь, запереть там варана. И все же ему досталось. Если бы варан был совершенно здоров, то…
Она содрогнулась, будто кто-то наступил на ее могилу. Протянула мне бутылку. Я отхлебнула не думая, сосредоточившись на ужасах, которые мне излагала Макао.
– Варан порвал папе руку. Она кровоточила. Он попытался дойти по проселку до ближайшей больницы. Но, к сожалению… не дошел!
– Почему? – прошептала я.
Она холодно глянула мне в глаза.
– Клиника у него была на окраине, почти за пределами города. Там всегда рыскали одичавшие собаки. Опасные хищники, однако на людей они обычно не нападали. Но дело было поздним вечером. Папа был ранен. Может, они учуяли кровь. В общем, за ним увязалась целая стая.
Я застыла от ужаса.
– Они подбирались все ближе, потом набросились на него. Здоровой рукой он схватил камень, стал отбиваться, сумел добрести до дверей ближайшего дома. Собак отогнали. Вызвали скорую.
– Слава богу, – пробормотала я. – Вот бедолага!
Макао снова взглянула на меня. Потянулась к бутылке, на сей раз медленно, устало. Отхлебнула еще.
– А ты вот подумай. Мне иногда кажется, что судьба вообще не любит добрых и смиренных.
Я посмотрела на нее с изумлением.
– Ты о чем?
– В доме жила симпатичная пожилая пара. Они отогнали собак палкой, уложили папу в гостиной, вызвали скорую. К сожалению…
– К сожалению что?
– К сожалению, они были кошатниками.
– Кошатниками?
– Во-во. А папу всего обслюнявили собаки, и коты тут же почуяли своего злейшего естественного врага. Лежит папа, а они, все семеро… Они… стали его кусать и царапать, и…
Голос ее сорвался, она прикрыла рот ладонью, отвернулась. Ее всю трясло. Я – изумленная, ошеломленная – потянулась ее утешить.
И тут поняла, что она смеется.
– Ну ты сволочь! – выкрикнула я.
– Поверить не могу, что ты на это купилась, Зайчишка-Плутишка. Да уж, последняя в этом мире невинность!
Я выхватила у Макао бутылку.
– Чувствовала я, что ты меня разыгрываешь. Когда ты дошла до котов, я поняла, что все это байки!
Она хохотала со свирепым восторгом.
Я против воли улыбнулась тоже. Такой уж была Макао. Из людей, острых, как лезвие, и тем не менее способных вызвать у вас улыбку.
Мы еще выпили. В колыхании теней мигали и мерцали лампочки. Она заговорила тише, с видом вдумчивой покорности судьбе.
– Нет, Зайчишка-Плутишка. Правда куда скучнее. Папа мой не был ветеринаром. Последние годы он так вот валандается перед телевизором, потому что от него ушла мама. Некоторое время назад у него случился небольшой удар, он частично утратил подвижность в левой ноге. Ничего страшного – ему порекомендовали разрабатывать ногу. Но он просто сдался. С людьми такое бывает… Он отказался от целого мира ради комнатушки с телевизором!
Она сощурилась.
– Особенно часто оно бывает с теми, кто знает: за ними найдется кому поухаживать, – добавила Макао с нескрываемой горечью.
Я вернула ей бутылку.
– А с мамой ты видишься, Аньна?
– Нет, она ушла, когда мне было одиннадцать. С концами.
– А хотела бы увидеться?
– Думаю, да. Но теперь мне уже почти все равно.
Она еще отхлебнула. И вдруг разулыбалась.
– Они вообще были смешной парочкой. Мама скорее как я, прямо актриса. В свободное время писала стихи. Театром тоже увлекалась. Наверное, у меня это от нее. А папа и тогда был этаким тютей. Как видишь, стены у нас в доме тонкие. Я слышала по ночам, как они скандалят, когда я лягу спать. Вернее, мама в основном орала, а папа безуспешно пытался ее успокоить. Потом я еще слышала, как они занимаются любовью. Тогда меня от этого мутило – всех детей дергает мысль про эту часть родительской жизни. Но было и приятно.
– В смысле?
– Ну, что они оба на месте. Присутствуют. В этом возрасте родители – это почти весь твой мир. Можешь сколько угодно на них злиться, но, когда вечером ложишься в кровать и слышишь их голоса – спокойные или накрученные, – чувствуешь себя в безопасности. Тебе кажется, что все в жизни на своих местах!
Она еще выпила. Я начала чувствовать опьянение.
– Кстати, я ее не виню, – философски продолжала Аньна. – Тут нужно понимать, что за человек живет в этом доме. Иногда начинает казаться, что одним своим присутствием он способен убить всяческую надежду. Сидит, таращится в телевизор, и если сесть с ним рядом, скоро начнешь тонуть в этих длинных паузах. Он высасывает из тебя энергию. До донышка. Он знает, что за ним есть кому ухаживать. Готовить. Наводить чистоту. И он… принимает это как должное. Будто иначе и быть не может. Как будто мир обязан обеспечивать ему служанку и кухарку. Это и есть самое непостижимое. Короче, я понимаю, почему мама бросила его на меня. Иногда мне даже кажется, что я его и правда ненавижу!