Последние слова она пробормотала чуть слышно, как будто сама дивясь собственному откровению.
– А на что же вы живете, если он не работает? – удивилась я.
Макао с коварной улыбкой снова поднесла бутылку к губам. Была в ней одна черта – ярко выраженная маскулинность. Не во внешности. Внешне она была очень женственна. А вот в ее поведении, взаимоотношениях с миром чувствовалась жадная самоуверенность, едва ли не алчность. Она пила прямо из бутылки, не задумываясь, прилично ли это, и выпить могла много; при этом я ни разу не видела ее ни хмельной, ни пьяной. Если ей нравился мужчина, она подходила к нему, точно кошка к мышке. И почти всегда возвращалась с добычей. А еще она была азартна – любила играть и выигрывать; мир для нее был местом, из которого, точно из сочного плода, нужно сосать все его лакомые соки. Все это она умела себе обеспечить.
Может, именно поэтому ей так хорошо удавались мужские роли – она легко вживалась в мужской костюм, мужскую личину, потому что мужская уверенность в себе была ее прирожденным свойством – она несла ее по жизни как часть своего существа. Может, именно поэтому отношения с отцом и были ее больным местом: речь шла о единственной сфере жизни, где ее неординарная личность и железная сила воли не могли справиться с ее же беспомощностью, неспособностью изменить ситуацию.
– Видела лоскутные одеяла, которые делают старушки? Из кусочков – берешь уйму квадратиков и сшиваешь их вместе?
Я моргнула.
– Ну конечно.
– Ну, так и выглядит моя жизнь. Так я и справляюсь. Сшиваю отдельные квадратики. После инсульта папа получает небольшую пенсию. Один квадратик. Я беру смены в местном продуктовом магазине. Еще квадратик. «Наглые налетчики». Мы иногда выступаем в барах, нам дают чаевые. Еще квадратик. И так далее. Выкручиваюсь. Думаю, большинство людей так же выкручиваются. И… еще я все-таки продолжаю учиться. И это, как мне кажется, маленькая победа!
Она улыбнулась, и на ее лице впервые мелькнула легкая неуверенность.
– Безусловно, победа! – поддержала ее я.
Персиковый ликер добрался до моей головы, оставив после себя дымчатую зыбь.
– Думаю, мне пора. А то вырублюсь.
– Я тебя провожу. И… спасибо, что приехала.
Я ждала у двери, пока она соберется. Оглядывала тесный приземистый домик. Аньна стояла перед отцовским креслом, он слушал, что она говорит. Лицо ее скрылось в тени, но я видела, что она хмурится. Мужчина, смотревший на нее снизу вверх, казался крошечным, иссохшим.
А потом она совершенно неожиданно провела ладонью по его щеке, погладила – нежный и невозможно краткий жест.
Я вышла, и в мой затуманенный алкоголем мозг полилась яркая синева послеполуденного неба. Туман почти развеялся, лишь кое-где последние клубы висели в студеном воздухе. Я почувствовала на лице солнечное тепло – зима давала дорогу первым глашатаям весны. Я шла по улице в сторону проспекта. Думала про Макао, ее воздушные шары – губы невольно раздвинулись в улыбке, а потом я подумала про Аньну и ее отца, про своего папу, про целое поколение мужчин, которые вынуждены были забиться в свои кабинеты или комнатушки; подумала про недавние протесты в университете, про новое – мое собственное – поколение, и теперь не только щеку мне грел солнечный луч, но и внутри затеплился огонек надежды.
Глава тридцать вторая
Вот уже несколько месяцев я претворяла в жизнь одну идею, но не задание к семинару; этой идеей я не делилась ни с кем, даже с Макао. Это было мое, личное. Все началось с невнятной задумки, я поначалу даже не собиралась ее развивать. И тем не менее. Однажды в студенческой канцелярии я увидела брошюру с рекламой программы обмена – там предлагалось годичное обучение в разных университетах по всему миру.
По ночам, лежа без сна, я часто перелистывала страницы брошюры и заглядывала в миры, которые и представить-то могла лишь с трудом. Особенно меня заинтересовало одно учебное заведение. Университет города Торонто в Канаде. Он был далеко не таким статусным, как более крупные университеты в США, Великобритании или Франции. Но на фотографии красовалось серебристо-серое здание со стилизованными под старину порталами, башенками и высокими стрельчатыми арками, а над главным входом – массивная башня из серого камня. Университет скорее напоминал большой средневековый собор. Вот только соборы обычно выглядели не слишком располагающе, а это здание обрамляла пышная зелень ухоженных деревьев и тщательно подстриженных кустов. На первом плане зеленел широкий газон, который слегка золотился там, где на него падал ясный и чистый свет солнца. Солнце высоко стояло в синем безоблачном небе. На газоне лениво валялись, поглощая всякие снеки, компании студентов. В темноте моей комнаты, освещенной лишь свечой, идиллическое сияние, которое как бы испускала эта фотография, развеивало сумрак непроглядного одиночества.
Она заставляла меня задуматься: за завесой тьмы в моем окне, за скрытым во мгле городом лежит неописуемо прелестный мир, в который я, возможно, когда-нибудь попаду, оставив позади все печали. То была незамысловатая, едва ли не детская фантазия – и все же по ходу следующих месяцев я стала постепенно заполнять длинное заявление, кусочек здесь, кусочек там, – когда выдавалась свободная минутка. И в один прекрасный день заполнила его целиком. Написала адрес на конверте, взяла его с собой в университет. Пару часов просидела в кафетерии, тиская в руках чашку с кофе, – конверт прятался в кармане. Толпа, собравшаяся в обеденный перерыв, понемногу рассосалась, и вот остались лишь я и еще несколько человек – они не спешили уходить, хотя полуденный свет мерк и на предметы в кафетерии, скрадывая их очертания, наползали предвечерние тени. Я наконец выскользнула за дверь и отправилась в канцелярию, а там, глубоко вздохнув, опустила конверт в ящик.
Дело было в начале апреля, через насколько недель после моего визита к Аньне, вечерний воздух казался необычайно мягким и благоуханным, в нем так и переливались ароматы весны. Повсюду сновали студенты, готовясь к вечерним развлечениям, предвкушая что-то интересное. Мне не хотелось сразу же возвращаться домой, поэтому я дошла до одного из баров в кампусе и заказала большой бокал белого вина.
Приглядывалась к другим посетителям – народу в бар набивалось все больше, а до меня постепенно доходила вся значимость моего поступка. К нервозности примешивались азарт и даже гордость. Вот уже несколько месяцев как я лишилась девственности, и под слоями удовольствия и осознания важности этого опыта скрывалось куда более значимое чувство: я успешно миновала некую незримую веху на длинном пути во взрослую самостоятельную жизнь. Вот и сейчас я испытывала примерно то же самое. Я подала заявку на то, чтобы меня отправили в страну на другом конце света – не просто туристкой, я буду там жить! Я плохо верила в свою способность успешно пройти отбор, но от самой попытки и связанных с нею предвкушений голова шла кругом: возникло чувство, что я могу творить свою судьбу по своей воле, – такого раньше я никогда не испытывала.
При этом – если, допустим, я пройду отбор – я даже помыслить не могла, как скажу родителям и брату о том, что уезжаю. Я подала заявление по мимолетной прихоти, без особо серьезных намерений, вот только пока я постепенно заполняла это заявление, у меня все четче складывалась в голове мысль, что я не хочу оставаться в Пекине. Мне хотелось того, о чем мечтала для меня бабушка. Хотелось свершений, пока никому в нашей семье недоступных: посмотреть мир, открыть новые горизонты.
Вернувшись домой, я почувствовала: что-то изменилось. Из большой комнаты лился неяркий свет, мама была там, сидела за столом и разговаривала – голос звучал чуть надрывно, с избыточным энтузиазмом и оттого слегка фальшиво. Я решила, что к нам в гости пришла одна из соседок позажиточнее – в таком обществе мама часто срывалась на подобный тон. Я шагнула в комнату – и увидела, что за столом с нею сидит Цзинь.
Он посмотрел на меня и улыбнулся той самой мимолетной улыбкой – ироничной, с налетом печали.
– Привет, Лай, давно не виделись, – сказал он негромко.
Я стояла опешив. Мы не виделись всего несколько месяцев, но он за это время похудел, вытянулся и даже повзрослел. Сердце пустилось вскачь, мне даже стало немного дурно.
– Привет, я не… э-э-э… не знала, что ты к нам собираешься. Мы ведь не договаривались!
– Дочь, да ты что! Как будто другу детства нужно особое приглашение. Цзинь знает, что здесь ему рады в любое время. Он мне рассказывал, чем занимается в кампусе. Ведет борьбу за улучшение условий вашей жизни. Ты, – она взглянула на меня с укором, – могла бы перенять хотя бы часть его целеустремленности!
Тут выражение ее лица смягчилось, и она доброжелательно обратилась к Цзиню:
– Представляешь, по воскресеньям эта лентяйка иногда спит до десяти!
Я почувствовала, как в груди что-то сжалось. В том, что Цзинь у нас дома, с моей мамой, мне виделось нечто неправильное, вызывающее ощущение беспомощности.
Я холодно посмотрела на маму.
– Мама, ты же всегда говорила, что общественной деятельностью занимаются только избалованные студентишки, у которых денег куча, а ума ни на грош. Утверждала, что они знать не знают реальной жизни, что это безмозглые слюнтяи, которые даже не поняли, что уже родились. Забыла, что ли?
– Нет, конечно, – рявкнула она.
И голос снова зазвучал беззаботно.
– Но Цзинь не такой. Цзинь не шляется по демонстрациям и не орет на людей. Он выстраивает свой путь на вершину иерархии целеустремленно и трудолюбиво, чтобы добиться разумных и умеренных изменений на благо всех. Политика должна строиться на дискуссиях, не на драках!
По лицу Цзиня мелькнуло выражение неприязни, тут же сменившись прежней безмятежностью. Тем не менее, когда он заговорил, я почувствовала, что ему не по себе.
– На самом деле все гораздо сложнее. Иногда нужно продемонстрировать тем, кто у власти, свою решимость, убежденность, силу – пусть понимают серьезность твоих намерений.