Мы смотрели друг на друга моргая. Папа неловко выпрямился, а потом лицо его обмякло, на нем появилась робкая улыбка.
– У меня просто появилась одна мысль. Помнишь, много лет назад твоя бабушка и этот мальчуган, который живет в конце коридора, подшучивали друг над другом? Как там его? Он был большим озорником. Все остальные ее… побаивались, наверное. А он нет. Как-то раз они о чем-то поспорили. А потом он взял ее яйца, выкрасил в красный и оранжевый цвет и сказал ей, что папа его, мол, считает эти яйца радиоактивными из-за ядерных катастроф. Бабушка пришла в ужас. Пришла ко мне, пожаловалась – я ей объяснил, что бояться нечего, что пацан ее просто разыгрывает; она, уж скажу тебе всю правду, очень колоритно о нем высказалась. А потом…
Папа ухмыльнулся – видимо, ему даже и подумать было страшно про подобное озорство.
– Бабушка твоя коварно ему отомстила. Испекла шоколадное печенье – мол, давай мириться. Только вместо кусочков шоколада положила в тесто черные бобы. Мы даже с другого конца коридора слышали, как его рвет!
Я кивнула, улыбнулась.
– Но самое главное, – продолжил папа, – что, несмотря на всю глупость и абсурдность этих их взаимных выпадов, мне кажется, на деле-то он ей нравился. Нравилось с ним воевать. Характер-то у нее был еще тот, верно?
– Это точно, – негромко ответила я.
Тут папа улыбнулся, как будто очень ждал от меня этого подтверждения, как будто без него воспоминания не имели никакой ценности. Он слегка склонил голову, на лице играла полуулыбка, он хотел уже было уйти, но в последний момент остановился. Улыбка растаяла.
– А ты? У тебя ведь все в порядке?
На меня нахлынули картины прошедшего дня – побои, беспомощность, гудящее ощущение ужаса, которое уже стало моей второй натурой.
Я сердечно улыбнулась.
– У меня все хорошо, папа. Спасибо.
Я пробудилась от странного сна. Из снов рождаются парадоксы. Перед самым рассветом, когда солнечные лучи дотронулись до моих век, я оказалась в некоем месте, одновременно и знакомом, и непонятном. Я его узнала, хотя раньше никогда не видела. Была середина дня, солнце высоко стояло в небе. Передо мной высилось величественное здание с дорическими колоннами на портике, я глянула на него мимоходом, потому что свет почти ослеплял. Было ясно, что я совершенно одна, беззащитна – точно насекомое на солнце. Я стояла на широкой забетонированной площадке, сверху било солнце. На меня что-то надвигалось – темное, зловещее, страшное, какой-то монстр, только совершенно неодушевленный, – и тем не менее он надвигался. Я слышала исходивший из него низкий механический гул. Там, во сне, мне стало страшно, однако некая чуждая внешняя сила тянула меня к этому нечто, в котором заключалась сила, способная меня истребить. Вопреки всем страхам, меня к нему влекло. Я подходила все ближе и ближе, гул делался все громче и громче, внутри у меня зарождался безмолвный крик.
Я проснулась. Задыхаясь, с колотящимся сердцем; белесая поволока ужаса застила глаза. Я алчно впивала обстановку комнаты: письменный стол, мягкое пышное одеяло, которое много лет назад мне сшила бабушка, свод низкого потолка, неверный утренний свет. Ощутила изумительный прилив благодарности от осознания того, что это был лишь сон, что я в безопасности, в комнате, в которой спала всю жизнь; услышала из дальнего конца прихожей мамин голос – она отчитывала брата. Узнавание теплой защитной полосой легло между мною и территорией, куда мне больше никогда не хотелось забредать. Я вцепилась в пододеяльник, радуясь ощущению защищенности, волнам тепла, пробегавшим по обмякшему телу. Давно уже мне не снились такие красочные кошмары. С таким накалом жути.
Через несколько часов я поехала в университет, чувствуя себя увереннее – даже несмотря на события предыдущего дня, протесты и полицию. Этих молодых людей в форме, которые вели себя так агрессивно и безответственно, наверняка отчитают их начальники. Весь этот ужас, эти побои остались в прошлом.
И тут я увидела газету.
Я только вышла из автобуса на проспекте Чанъаньцзе. Заметила лоток, на котором высокой стопкой лежали газеты. На глаза попался заголовок.
СКОРБЬЮ СТУДЕНТОВ ВОСПОЛЬЗОВАЛИСЬ ПРОВОКАТОРЫ!
Я купила эту газету. Стоя прямо на людном тротуаре, стала читать – дыхание застревало в горле.
ВРАГИ НАРОДА
После митинга, на котором почтили память ушедшего от нас товарища Ху Яобана, мизерная группа провокаторов, преследующих свои тайные цели, продолжает злонамеренно использовать скорбь студентов – они распространяют лживые слухи и сеют смятение в умах…
…Это предумышленный заговор. По счастью, четкие и своевременные действия полиции пресекли поползновения криминальных элементов, пытающихся очернить руководство КПК и наше социалистическое государство. Случившееся должно послужить уроком, в будущем следует усилить бдительность. Если граждане будут проявлять терпимость к подобным провокациям и не способствовать их пресечению… нынешний Китай, устремленный в светлое будущее, превратится в страну беспорядков и хаоса, лишенную всяческой перспективы.
Эмоцию, которую я тогда испытала, нельзя назвать гневом. Скорее меня сковал невозможный холод. Возникло ощущение, что внутри теплого тела постепенно образуется лед. Я вынуждена была еще раз перечитать статью. Я не была такой уж наивной. Почти все понимали, что прессу серьезно ограничивают в плане того, что можно, а что нельзя говорить. И тем не менее несколько десятков слов, отпечатанных черным по белому, потрясли меня до глубины души. Мысль о том, что студентов – всех нас – ведут за собой подлые провокаторы, целью которых является свержение власти, стремление посеять вражду и анархию, не имела ничего общего с тем, что произошло на самом деле. Да, мы выступали за реформы, но большинство из нас были патриотами – мы не стремились разрушить Китай, мы хотели жить в Китае, в котором у молодого поколения есть хоть какое-то право голоса. Меня трясло от ярости, от недоумения, которое возникает у каждого молодого человека, обнаружившего, что старшие ему лгали – в лицо, без зазрения совести, беспардонно. Я брела по кампусу, сжимая газету в руке, и мне казалось, что все вокруг разделяют мое негодование. Всего несколько дней назад полиция жестоко подавила выступления на площади Тяньаньмэнь, и университетский кампус как будто притих, атмосфера явно изменилась. Я шла и не видела на лицах ни симпатии, ни оживления, одну лишь угрюмую сосредоточенность. Мама всегда с презрением высказывалась по поводу студенческих протестов, считая их просто истериками, которые закатывают богатенькие детишки, привыкшие прятаться под материнскую юбку. Я всегда с ней спорила, но при этом в глубине души и сама считала, что мы всего лишь дети, которые притворяются взрослыми. Вот только это убеждение осталось в прошлом. На его место пришло новое: на наших плечах лежит колоссальная ответственность.
В тот же день мы встретились в кафетерии с Аньной – те же мысли все бурлили у меня в голове.
– Ты можешь в это поверить? Сволочи! Как они на нас набросились!
Макао небрежно передернула плечами.
– Ме-е-е!
Я посмотрела на нее. Ждала, что она еще скажет. Но она уткнулась взглядом в тарелку и невозмутимо продолжила есть.
– В смысле, этим дело не закончится! – выпалила я с возмущением. – Мы не позволим так с собой обращаться. Нужны перемены!
Она снова глянула на меня.
– Бе-е-е!
Еще одно невнятное восклицание, как будто ей даже лень было строить фразу на эту тему. Во время протеста она спасла меня от нешуточной опасности. Сейчас же меня вывела из себя ее беспечность, которая вдруг показалась недопустимым проявлением оторванности от коллектива.
– Да что с тобой? Зачем ты так? Ху Яобан был значимой фигурой. Прогресс, надежда… ну, даже не знаю. Но он был значимой фигурой. И они просто хотели донести это до других. И ты считаешь, что за такое можно бить дубинкой?
Макао перестала жевать. Повернулась ко мне лицом, уперлась в глаза заинтересованным, оценивающим взглядом с ноткой вызова.
– Задам тебе один вопрос, – сказала она. – Назови мне хоть одно из его политических достижений.
– Достижений кого?
– Ху Яобана. Скажи, что именно он изменил. Чего достиг, пока был в составе политбюро.
Я моргнула. Потому что она меня подловила. Как и многие студенты, я считала Ху Яобана человеком, достойным восхищения, но тут до меня вдруг дошло, что я плохо себе представляю, чего именно он сумел добиться.
– Вот видишь, – фыркнула Макао. – И большинство протестующих такие же, как ты. Плывут по течению. Не имея четкого представления, почему и против чего протестуют.
Вид у нее был невыносимо самодовольный. Я вышла из себя.
– Ну, допустим, я не могу перечислить все достижения Ху Яобана. Допустим, другие тоже не могут. Главное в том… что он был символом.
– Может быть. Допустим, он воплотил в себе нечто зыбкое, невыразимое. Стремление к протесту, жажду абстрактной справедливости. Но большинство протестующих студентов выступают потому, что могут себе это позволить. Они не как мы с тобой. Им неважно, правы они или нет. Им доступна роскошь потакать собственным прихотям. А мне нет.
Я недоверчиво моргнула.
– Но разве ты не понимаешь? Не понимаешь, сколько вокруг несправедливости? Вокруг всех нас?
Макао хмыкнула. Правда хмыкнула. Я тут же ощетинилась.
– И какая из этих несправедливостей так уж мешает тебе жить? – осведомилась она. – Пусть они устраивают эти спонтанные вспышки праведного гнева, пусть борются! А таким, как мы, нужно хоть как-то да продержаться.
Я вскочила, нависла над ней.
– Вот, полюбуйся!
Я бросила на пол газету.
– Почитай, – пробормотала я.
Я следила за ее реакцией на эту мерзкую пропаганду, оправдание побоев, выставление студентов марионетками в некоем злокозненном антикитайском заговоре. Видела, как она сжала губы.
Макао подняла на меня глаза; хотела сказать что-то еще, но я ее опередила. Мне удалось только прошептать: