– Ты спрашиваешь, какая из этих несправедливостей так уж мешает мне жить? Ладно, сейчас расскажу…
Я почувствовала в горле хриплое режущее рыдание, но смогла его подавить. Нет, я не расплачусь. До того момента мне казалось, что я никогда и ни с кем не смогу про это говорить. Но сейчас я приняла решение – значит, сумею. Меня обуревала решимость.
– Когда я была еще маленькой, один полицейский… причинил мне боль. И… и я пыталась с этим жить дальше, как вот ты говоришь. Никогда ни с кем не делилась. Но только совсем недавно я осознала, как мне всегда было страшно. С того самого момента. Мне… чтоб их… было… так… страшно…
От переживаний комок встал в горле.
– А когда ты постоянно боишься, кажется, что в любой момент с тобой может что-то случиться. Чувствуешь себя жертвой. Я… я так испугалась, когда на нас набросилась полиция. Даже дышать не могла от страха. Понимаешь, каково это?
Макао смотрела на меня, взгляд ее изменился.
Наплыв чувств немного улегся. Взгляд мой прояснился.
– Но прямо перед тем… перед появлением полиции. Когда мы все были вместе. Я чувствовала… себя в безопасности. Я никого там не знала, кроме тебя. Но мне казалось, что меня любят. Чувствовала свою силу. Это звучит глупо, и это длилось лишь несколько секунд. Но это ведь что-то да означает, верно?
Макао отвернулась. Сейчас, когда спустя много лет я вспоминаю эту сцену, мне кажется, что она отвернулась, чтобы я не видела ее слез. Один-единственный раз мне удалось ее растрогать. Мне очень хочется в это верить. Но когда она снова обратила на меня свой взгляд, он был непроницаем, как у сфинкса.
– Может, ты и правильные вещи говоришь, – тихо произнесла она. – Вот только… студенты все равно ничего не добьются.
Глава тридцать четвертая
Невзирая на весь свой скептицизм, Макао согласилась пойти со мною на похороны Ху Яобана. Церемония должна была состояться в Доме народных собраний, но внутрь пускали только представителей партийной верхушки. В ответ на это мы, студенты, опять собрались на площади Тяньаньмэнь. Даже после страшного столкновения с полицией всего несколько дней назад около пятидесяти тысяч студентов стеклись на площадь со всего Пекина. На сей раз она оказалась нашей. То было 22 апреля. Студенты завалили постамент памятника народным героям фотографиями, цветами, венками – строгий белый куб заполыхал яркими красками. Студенты были лучше организованы, четче формулировали свои требования. Все скандировали:
– Диалог, диалог!
И еще:
– Жестокость – позор! Требуем свободы слова!
Я почувствовала, как волосы зашевелились у меня на затылке. Даже Макао опешила. Я стояла с ней рядом, и сквозь гул огромной толпы едва разобрала ее слова.
– Вот это да! – произнесла она.
Еще несколько дней назад нельзя было даже представить себе подобное зрелище. Здесь были полицейские в форме, однако они наблюдали со стороны – бурлящее и волнующееся людское море оттеснило их к самому краю. Кто-то из студентов подготовил письмо с нашими требованиями к премьеру Ли Пэну – и вот, прорвавшись сквозь полицейские кордоны, наши представители наконец смогли его вручить, хотя полагаю, что этот бессердечный старик даже не потрудился его прочитать. Это ничего не меняло. Мы в тот день заявили о своих правах и своей многочисленностью показали, что способны не только отразить нападение – целеустремленность наша столь велика, что мы обязательно вынудим государство с нами считаться. Для меня тот день стал особенно значимым. Раньше я боялась. Но когда мы уходили с площади, распевая победные песни, меня переполняла небывалая отвага.
Мы вернулись в Треугольник. Уже наступил вечер, настроение у студентов было приподнятое. Вокруг выпивали, танцевали, выступали без всяческой подготовки, отдельные группы устраивали импровизированные выступления. Даже Макао поддалась общему порыву и наблюдала за происходившим с явным интересом. В центре появился новый оратор, на несколько секунд студенты умолкли. Выступала студентка постарше. Вряд ли ей было больше двадцати пяти. Но тогда она показалась мне очень взрослой.
– Товарищи. Братья и сестры. Друзья. У нас сегодня был замечательный день. Мы смогли вырвать победу, мы показали, каким мы рассчитываем видеть Китай в будущем.
Раздался восторженный рев.
Оратор иронично улыбнулась.
– Но… а «но» есть всегда! Но… как будущий инженер я понимаю одну очень простую вещь. Энергия, пар, движение… им нужно придать импульс, в противном случае они рассеются в воздухе. Это правило применимо здесь и сейчас. Мы отвоевали площадь, но в конечном итоге они могут просто занять наблюдательную позицию, дождаться, когда у нас кончатся силы, когда мы… начнем расходиться. Так что достигнутого мало. Нужно действовать активнее. Некоторые из наших товарищей уже высказались в пользу стратегии, которую хотела бы поддержать и я. Они предлагают бойкотировать занятия до тех пор, пока правительство не услышит наши голоса и не поддержит наши требования. Мне эта линия кажется конструктивной и даже единственно возможной. Принято считать, что студенты – люди несерьезные. Но, побыв тут с вами, разделив с вами этот уникальный опыт, я могу сказать, что это не так. Мы очень серьезные. В университет мы пришли за знаниями. Никто не хочет пропускать занятия. Но если своими коллективными действиями мы парализуем работу университета и поставим под угрозу зарплаты администрации, мы ударим в самое их больное место. У них не останется выбора – им придется нас выслушать!
Снова рев.
На самодельную трибуну поднялся очередной выступающий. Этот голос – мягкий, размеренный, с ноткой иронии; точность сочетается с красноречием. Его я бы узнала где угодно.
– Я могу лишь поаплодировать пылу и убежденности предыдущего оратора. Полагаю, мы все их разделяем, – сказал Цзинь. – Но как представитель союза студентов я считаю своей обязанностью разъяснить вам, насколько губительную стратегию она предлагает.
Из толпы долетел легкий озадаченный гул с ноткой недовольства.
– Я прошу товарищей вспомнить прошлое. Вспомнить, что случилось во времена «культурной революции». Знание было уничтожено. Ученые превратились в людей, вызывающих подозрения. Уверены ли мы, что снова хотим пойти по той же дороге? Дороге радикального экстремизма? Хотим ли мы возврата в те темные дни?
Раздались возмущенные вопли. Я стояла довольно далеко от трибуны, но видела выражение лица Цзиня. Удивление. Мне кажется, он, веря в свое красноречие и здравомыслие, считал, что сможет склонить всех на свою сторону. Мне же сразу стало ясно, что он ошибся относительно общего настроя. Может, дело было в том, что Цзинь не до конца понимал, что происходящее означает для нас как для коллектива. Каково это, когда тебя не замечают, игнорируют и даже применяют к тебе насилие. И после всего этого у нас вдруг появилось ощущение собственной крепнущей силы.
– Может, переговоры все-таки конструктивнее угроз? – спросил Цзинь пронзительным голосом – в его гладкое выступление все-таки вкрались панические нотки.
– Какие переговоры, когда полицейский бьет тебя по физиономии! – выкрикнул кто-то.
Цзинь явно смутился.
– Не все полицейские садисты. В университетской администрации и в правительстве не одни только плохие люди. Не все они правые консерваторы. Есть и такие, кто с симпатией относится к нашим требованиям. Именно к этим людям и следует обратиться. А если мы начнем действовать нахрапом, необдуманно… мы можем оттолкнуть тех, кто готов прийти нам на помощь. Мы должны любыми силами сохранять здравомыслие, действовать продуманно, а не…
Голос его потонул в какофонии возмущенных криков. Я увидела, что стоявшая со мною рядом мадам Макао трясет головой.
– Во козлина, – высказалась она.
Она не знала, что этот оратор Цзинь – «мой» Цзинь. Если бы несколько месяцев назад она сказала что-то подобное, я бы внутренне ощетинились и даже разозлилась. Ответила бы запальчиво, что она его плохо знает, а на деле он блистательный, кого угодно убедит, звезда его только восходит, а удел его – великие свершения. Но сейчас он стоял передо мною, озадаченный, моргая от отчаяния, – и я поняла: что-то изменилось.
Сколько я его помнила, Цзинь всегда знал ответы на все вопросы. Если мы шли в бар или ресторан, он умел привлечь внимание официанта, непринужденно щелкнув пальцами, отработанным и очень взрослым жестом. Он легко извлекал подходящие к случаю цитаты из богатого арсенала своей памяти, хоть философа, хоть исторического персонажа, реагируя тем самым на мою очередную дилемму или сомнения. И тут, впервые на моей памяти, ход событий его опередил. Я смотрела, как он стоит на трибуне и пытается подобрать нужные слова, – он выглядел растерянным. А я больше не испытывала ни гнева, ни восхищения. Одну лишь жалость.
Потом мы с Аньной отправились в студенческий бар. Встретили там Ланя и Миня, Цзинь Фэна и Ли Синя, Пань Мэй и Ай Сю. Лань, как всегда, обнял меня, обхватил своими ручищами с упоением ребенка. Пань Мэй улыбнулась мне робко, но приязненно – так мне показалось. Их переполняло то же ощущение праздника, то же предвкушение. Даже Минь, самый большой скептик из всех, выглядел бодрым и воодушевленным – он со знающим видом мне подмигнул. Я заметила, что Лань, садясь, украдкой взглянул на своего худосочного друга; Минь же взял широкую руку друга в свою и ненадолго ее сжал. Глядя на них, я вдруг поняла, что, хотя никогда не пробовала играть на сцене, я теперь одна из них. Они вдруг показались мне совсем родными.
Минь искоса посмотрел на мадам Макао.
– Короче, Аньна, – начал он. – Мы тут подумали.
Из ее глаз вылетели лукавые искры.
– Ну ничего себе! – фыркнула она.
– Слушай, ну не надо так. Цинизм не вяжется с твоей сияющей физиономией и твоим прекрасным характером. Короче. Мы тут подумали. Нам кажется, Налетчикам стоит выступить в этом их спектакле, хотя бы в роли статистов. Эпохальные события требуют…
– Ну вот, понеслось! – Макао всплеснула руками. – Мы театральная труппа; мы актеры, не политики.