– Верно, – согласился Минь, увещевающе выставив вперед ладонь. – Ты совершенно права. Но художественное высказывание может быть одновременно и политическим. Оно ведь будоражит. Заставляет думать. Создает вихрение и смятение чувств. Свидетельствует о разрыве с традиционным, повседневным и приземленным.
Макао бросила на него подозрительный взгляд.
– И что ты там надумал?
– Ну, – протянул Минь, – тут дело не в том, что я надумал. На самом деле это Пань Мэй предложила.
Пань Мэй моргнула крошечными глазками на большом дряблом лице – и по ее необъятному телу прошла зыбь испуганной дрожи, потому что она поняла, что все на нее смотрят. Пань Мэй была очень добродушной, толковой и вдумчивой. Она безоглядно обожала мадам Макао, которая взяла ее под свое крыло примерно так же, как и меня. Но одновременно, как мне кажется, Пань Мэй здорово ее боялась.
– Ну? – осведомилась Макао, довольно доброжелательно глядя на Пань Мэй.
– Ну, есть такая пьеса, «Мамаша Кураж и ее дети». Ее написал Бертольт Брехт, европеец. Действие происходит много веков назад, но текст и сейчас прозвучит, потому что там есть аллегории фашизма и национал-экстремизма.
– Я ее читала! – вставила я, посмотрев на Пань Мэй. – Пьеса блестящая!
Пань Мэй глянула на меня и расплылась в широкой довольной улыбке.
– И она действительно очень подходит к случаю, – продолжила я. – Наше правительство тоже культивирует национал-экстремизм. Этим в газетах и объясняются все репрессии.
– Брехт! – Макао поморщилась. – Правда? Серьезно? Да вместо этого можно три часа кряду петь «Интернационал». Все уснут.
– Пьеса очень симпатичная, – вставил Минь – его глаза сверкали. – Она про упертую, обалденную и совершенно ненормальную тетку, которая шастает по стране с толпой бродяжек, они поют и устраивают спектакли. Да, я забыл сказать, что ее зовут Аньна!
Макао, не выдержав, улыбнулась.
Минь вдруг сделался серьезным.
– Уже ходят слухи, что намечена еще одна крупная демонстрация. Дата – четвертое мая. Полагают, что она будет масштабнее всего, что мы уже видели. Мы можем подготовить к этой дате спектакль. Вы только представьте себе: готовая многотысячная аудитория. Способы заявить о себе бывают и похуже.
Макао кивнула, потом нахмурилась.
– Но у нас, выходит, всего неделя. Вряд ли мы успеем за это время.
– Это вопрос, – согласился Минь. – Но вообще-то это осуществимо. Пьеса довольно короткая. Ну, и можно подсократить текст.
Он повернулся, посмотрел на меня.
– Мне известно из надежных источников, что ты, Лай, лучший среди нас писатель! И пьесу ты, как я понял, знаешь. Можешь ужать ее так, чтобы подходило для исполнения семью актерами?
Все глаза были обращены на меня. Я не знала, как ответить. Но слова Миня про «среди нас» породили во мне ощущение сопричастности и солидарности – и я не смогла отказаться. Я очень боялась их подвести. Меня многое пугало. Но я поняла, что эти страхи пренебрежимо малы по сравнению с теми, с которыми уже пришлось столкнуться многим студентам.
И я вдруг поняла, что улыбаюсь.
– Буду стараться!
Налетчики дружно взревели.
Работа шла бойко. Минь выдал мне затрепанную и зачитанную книжку – свой экземпляр пьесы. Образы персонажей сложились у меня в голове довольно быстро. Разумеется, Мамашу Кураж будет играть сама Аньна – это даже не обсуждается. Нашлись соответствия и остальным персонажам. Я немного подкоротила и подрезала текст. Училась я быстро – волей-неволей, – хотя раньше никогда не пробовала себя в драматургии. В результате мне пришлось внимательно вчитываться в пьесу, а она оказалась очень трогательной. В кампусе наступило затишье, однако, на фоне маячивших впереди опасностей, всех обуревали радость и волнение. Пьеса, действие которой происходило в давние времена, по ходу затянувшейся на десятилетия войны, вроде как не имела ничего общего с темпом и ритмом происходивших вокруг меня событий. И тем не менее она во многом оказалась им созвучна.
Я уже довольно давно обратила внимание, что Макао, прирожденная бунтарка, начинает входить во вкус студенческих протестов. Тем не менее в победу студентов она не верила. Ситуацию считала безнадежной. Странствие Кураж по самым мрачным уголкам раздираемой войною Европы – по которой мамаша катила свой фургон и вела свое семейство – стало паломничеством, в конце которого ее ждали лишь поражение и утраты. Однако в действиях ее неизменно присутствовали жизнелюбие и человечность. Всплеск студенческих волнений наполнял меня страхом и тревогой, потому что мне казалось, что привычные устои – представлявшиеся мне вечными, выкованными из металла – того и гляди рухнут. Однако выплеснувшаяся наружу творческая энергия, дебаты, которые мы вели, чувство солидарности, которое испытали, – все это заставляло думать, что и мы все вместе совершаем некое великое паломничество, пусть даже и обреченное на неудачу. Будь что будет, но наши поступки имеют непреходящую ценность. Именно этот урок я извлекла из пьесы. Именно эта мысль оказалась мне близка и, несмотря на зазор во времени, сделала пьесу современной.
После у меня ушло много лет на то, чтобы осмыслить случившееся, поверить логикой – с расстояния это гораздо проще. Не стану утверждать, что тогда трактовала текст пьесы в том самом ключе, в котором говорю о ней выше, но это неважно; главное, я чувствовала, что в ней сказана правда. Чем больше я работала над «Мамашей Кураж», тем отчетливее видела в тексте параллели со своей собственной жизнью, тем сильнее делались мои отчаяние и надежда – причем одновременно. Я трудилась не поднимая головы и умудрилась все успеть. Было это в ночь на первое мая. Текст я переписывала несколько раз, и вот добилась результата, который меня устраивал. Незадача заключалась в том, что актерам оставалось всего лишь два дня, чтобы выучить роли. Но тут я ничего не могла поделать. Я просто вручила им готовую работу.
Накануне ночью я добралась до конца – глаза жгло от невыносимого напряжения. Я переписала последний монолог Мамаши Кураж, один из авторских зонгов. Она произносит эти слова после того, как дочь ее приносит себя в жертву: бьет в барабан, чтобы оповестить жителей города о наступлении противника. Дочь Кураж, Катрин, погибает от пули. Последняя сцена происходит ранним утром, и Кураж поет колыбельную, оплакивая свое дитя.
Дописав последнюю фразу, я положила ручку, потерла пальцами покрасневшие глаза – и хотя совершенно вымоталась, в жилах у меня вместе с кровью пульсировали слова пьесы. Я сделала то, что должна была сделать. Поначалу мне казалось, что я вообще не переживу этих нескольких дней, а если переживу, у меня останется одно желание – выспаться. Но вот все осталось позади, а сон не шел. Я тихонько выбралась из комнаты и из квартиры.
Комендантского часа не ввели, но новости о студенческих протестах и жестких действиях полиции породили страх, который будто бы висел на безлюдных улицах. Я вышла из дома около одиннадцати вечера, может, немного позже, – на улицах ни души, будто я в городе-призраке. После недолгой прогулки я оказалась на месте. В темноте горели несколько свечей, освещая контуры и очертания памятников и могил. Бабушкину я отыскала без труда. Я там часто бывала. Поначалу из чувства долга – не хотелось возвращаться мыслями к утрате, но я чувствовала, что должна, ради бабули, – а потом каждое посещение стало едва ли не катарсисом.
Ночной воздух оказался студеным, хотя весна и была на исходе. Мне казалось, что только на кладбище я и могу дышать. И тишина стояла такая, что говорить приходилось только шепотом.
– Жалко, что ты не с нами, по-по. Даже не знаю, что бы ты обо всем этом подумала. Наверное, обругала бы этих протестующих. Но мне кажется, что одновременно ты бы и обрадовалась!
Четвертого мая я проснулась рано утром, в животе комок от щемящей тревоги и предвкушения – чувства неуловимого, будто свет.
Первые демонстрации начались со слухов, с перешептываний в студенческих барах и компаниях – это не столько факт, сколько легенда. И все же студенты вышли на улицы, выдержали волну полицейского насилия, оказали сопротивление властям и в процессе многому научились. Я тогда этого не знала, но в начале мая была создана новая организация: Независимый союз студентов Пекина. Он не стал связываться с официальными студенческими организациями, в его состав вошли лидеры студентов из восемнадцати институтов и университетов. Руководство традиционного студенческого союза плохо справлялось со своими обязанностями, а новая организация взяла на себя координацию протестов, стала направлять и объединять студентов в масштабах, ранее не виданных. Первым делом она узаконила бойкотирование занятий. Несколько раз, оказавшись в университете, я видела пустые, притихшие аудитории. Бойкот пользовался большой популярностью, к нему присоединились почти все. Около шестидесяти тысяч студентов из сорока восьми институтов и университетов Пекина отказались посещать занятия.
А еще Независимый союз взял на себя координацию протестов четвертого мая. Когда в этот день мы, Налетчики, приехали в университет, там царило приподнятое, почти праздничное настроение. Семьюдесятью годами раньше студенты, протестовавшие против решения Парижской мирной конференции[10], положили начало революции – и те протесты получили название «Движение четвертого мая». Мы ставили себе задачи поскромнее. Просто хотели привлечь к себе внимание правительства, добиться достаточно мягких реформ системы, которая требовала от нас полного подчинения. Однако достижения наших предшественников служили важным напоминанием о том, что кардинальные перемены – это не только утопические или наивные упования. У нас в кампусе центром протестов стал большой стадион в восточной части – его быстро переименовали в «Поле четвертого мая».
Происходившее казалось невероятным. Одновременно и серьезность, и веселье, праздник и протест. Студенты поставили лотки, жарили мясо на мангалах, устроенных на траве; можно было купить пиво и напитки; показывали разные представления – были даже клоуны. Одновременно проходили дебаты, произносились политические речи, за особыми столами можно было проголосовать за своих представителей. Это сильно отличалось от того, что я себе представляла заранее. Даже Макао, которая с большим подозрением относилась к коллективным студенческим действиям, явно прониклась важностью момента. Мы разложили свой нехитрый реквизит; хотя Налетчики и привыкли выступать на публике, в тот день, мне кажется, они волновались сильнее обычного. Все понимали: сегодняшний спектакль имеет колоссальное значение. Помимо вспышек радости и флирта происходили и более серьезные вещи. Одного из выступавших прервали – кто-то из слушателей обозвал его шпионом, началась потасовка. В начале представления мы все нервничали, хотя я как автор текста уже сделала свое дело и поэтому могла позволить себе роскошь присоединиться к зрителям.