– Ха-ха-ха-ха-ха, – заходилась Аньна.
Наконец мы все-таки взяли себя в руки.
– Но было здорово!
Я посмотрела на нее. Почувствовала, что краснею.
– Ты про секс?
– Ну, секс был нормальный. И потом, оба они – твой тоже – неплохие ребята. А оно так не со всеми. Но я, в общем-то, говорила не об этом.
– А о чем ты говорила?
Она надолго приложилась к бутылке, потом отставила ее. Повернулась ко мне. Смех сменился улыбкой.
– О том, что иногда все происходит очень быстро. Мне иногда кажется, что я еще вчера была совсем маленькой. Папа работал. Мама жила с нами. А потом стоило моргнуть – и все стало совсем иначе. Я в университете, с тобой. Папа… такой, какой он сейчас. Может, если моргнуть снова, мне уже будет тридцать, а то и сорок. Мне кажется, все именно так и происходит, особенно когда оглядываешься вспять. Все, что было, выцветает. Моргнул – и нет. Правда…
– Правда – что? – уточнила я.
– Правда, тебе остаются воспоминания – даже вот такие, про мужика, который ухает филином, когда… ну, сама понимаешь. Даже такие вот странные и нелепые воспоминания. В принципе, в основном странные и нелепые – они как знак того…
– Знак чего? – Я улыбнулась.
– Знак того…
Она обратила свои прекрасные зеленые глаза к горам.
– Знак того, что ты существовал, понимаешь? Что ты жил.
Мы откупорили еще по бутылке. Тянули пиво в уютном молчании.
На другом конце озера показалась рыбачья лодка. Она была довольно далеко, но мне удалось рассмотреть ветхий деревянный корпус, заскорузлые сети, развешанные по одному борту. Один из рыбаков нас заметил. Замахал рукой. Мы обе – и Аньна, и я – замахали в ответ, сперва потихоньку, потом вовсю. Вскочили на ноги, махали, кричали. На носу лодки собрались и другие рыбаки, они тоже нам махали. Мы так и приветствовали друг друга, пока лодка не растаяла вдали, пока у нас не устали руки.
И тут вспомнила: когда я была маленькой, бабушка водила меня в парк. Рядом проходила железнодорожная ветка, через нее был перекинут мост, мы стояли на нем и махали проходившим поездам. Вот и сейчас я махала этим рыбакам так же самозабвенно, как в детстве. В принципе, считалось, что молодым женщинам не стоит махать незнакомым мужчинам, однако в тот день все казалось иначе. Мы все просто получали незамысловатое удовольствие от общения.
Лодка исчезла из виду, и настроение Аньны незаметно переменилось, на лицо набежала тень. Сперва она молчала, а потом:
– Ты действительно считаешь, что из этой протестной голодовки будет какой-то толк?
Я призадумалась. Отхлебнула еще пива.
– Не знаю. Но и не вижу никакого другого выхода.
Она немного подумала, чуть заметно кивнула. И больше ничего не сказала.
Откупорила еще одну бутылку, почти полностью ее осушила одним стремительным элегантным движением.
Небесная лазурь побледнела, выцвела до белизны.
Воздух, которым тянуло с гор и огромного озера, сделался студеным, принес к нам дуновения льда с монгольского севера, кожу защипало.
Макао отхлебнула еще пива.
– Аньна, ты сможешь теперь вести мотоцикл? – спросила я.
Она посмотрела на меня – в глазах никакого выражения – и сухо произнесла:
– Не знаю. Но и не вижу никакого другого выхода.
Глава тридцать седьмая
Голодовка началась тринадцатого мая. Я до самого последнего момента не могла решить, буду участвовать или нет. Проспект Чанъаньцзе запрудили студенты. Я шагала в сторону площади Тяньаньмэнь, незнакомые люди приветствовали меня знаком V – виктория, который уже стал общепринятым символом нашего протеста. Хотя шаг, который студенты собирались предпринять, мог иметь для них очень тяжелые последствия, настроение было праздничным, азартным. Вечер сгущался в ночь, и тут мы увидели на темнеющем небе серебристый свет – в космосе пролетала комета. Заметив ее, все дружно испустили приветственный крик. Трудно описать всю мощь нашего оптимизма и надежды – хотя тактика наша и становилась все более опасной.
На площади мы сели есть и пить – некоторые студенты тут же и готовили, используя самодельные печурки, а кое-что принесли обычные жители, которые поддерживали нас и за нас переживали. Было решено, что это будет последняя трапеза перед голодовкой.
Я заметила Налетчиков – все они решили участвовать и в знак этого надели белые головные повязки, которые очень скоро станут понятными всем символами – эмблемами голодовки. В огромной толпе было много людей с такими повязками. Символика нашего протеста была простой и понятной, почерпнутой из самых глубин нашей культуры. В конце концов, ведь в Пекине, желая узнать, как у кого-то идут дела, часто спрашивали: «Вы поели?» Голодовка стала идеальным способом продемонстрировать наше упорство и решимость.
Я пробралась к Налетчикам – но они, похоже, были очень заняты. Цзинь Фэн, самый заносчивый из всей компании, подошел ко мне едва ли не смущенно.
– Очень рад, что ты сюда добралась, Лай. И как раз вовремя!
– А Аньна?
Улыбка его угасла.
– Ты же знаешь, она с самого начала была против всего этого. Не забывай, как она относится к политике!
Я иногда возвращаюсь мыслями к этому моменту. Мне кажется, то был пик нашего могущества, ощущения собственного достоинства, любви друг к другу. Про революцию принято говорить в научном прозаическом тоне – как про способ смены существующего общественного строя. Борьбу с угнетением. Но при этом часто забывают, что пробуждение революционного духа может послужить могучим катализатором в отношениях между отдельными людьми.
Я очень жалела, что Макао не с нами; печально было думать, что она пропустила такой неповторимый момент. Но хотя я бы с радостью пошла за ней даже в ад, я прекрасно понимала, что о поступках всех этих студентов она судит совершенно превратно.
Мы начали есть и пить – но все празднования разом прекратились, как только объявили начало голодовки. Теперь странно думать о том, зачем мы выстраивали эти произвольные границы – например, когда есть, а когда не есть. Мы наполнили желудки, однако, как только пробил назначенный час, сразу же повисло напряжение, серьезность, ощущение значимости наших действий, хотя нас пока еще не терзали муки голода. Это было еще впереди.
Ту первую ночь я провела с друзьями на площади Тяньаньмэнь. Мы про многое говорили, и тогда мы еще смеялись. Много лет спустя моя дочь посадила занозу на палец, и какой-то ее паршивец-одноклассник сказал, что у нее теперь начнется заражение крови и она умрет. Она много дней оставалась в убеждении, что так и будет, пока наконец не сломалась и не пришла ко мне в слезах. Я держала ее в объятиях, смеялась, чтобы показать всю нелепость ее страхов, – но в глазах у меня стояли слезы. Когда я сказала дочери, что никакой опасности нет, что она еще проживет долгую жизнь, я почувствовала к ней близость, какой никогда еще не чувствовала ни к одному человеческому существу. Похожее ощущение я испытывала только в ту ночь, среди студентов на площади Тяньаньмэнь.
Настала ночь, кто-то спал, кто-то беседовал, кто-то устраивал представления. Адреналин бил во мне ключом, я была не в силах заснуть – по крайней мере пока. Помню, что ближе к рассвету какая-то миниатюрная женщина поднялась, чтобы произнести речь. Видом почти ребенок – серебристый силуэт на фоне тьмы. Вот что она сказала – голосом негромким, печальным, бестрепетным и безвременным:
– В славные дни нашей юности у нас не было иного выбора, кроме как отречься от красоты жизни. И как же это было тяжело и мучительно… Кто будет выкрикивать лозунги, если не мы, кто, если не мы, станет действовать… Пусть плечи наши и хрупки, пусть мы еще слишком молоды, чтобы умереть, но выбора нет: мы должны подать пример другим. Этого от нас требует история… демократию не построишь усилиями лишь немногих.
Я посмотрела на Налетчиков – все они уютно посапывали. Но рядом были и те, кто не спал и слушал, и по их лицам, как и по моему, струились слезы. Именно в этот момент я поняла, что выбора нет. Медленно, осторожно взяла белый лоскут и обернула его вокруг головы. Я прекрасно знала, что не отличаюсь смелостью. Но решила собрать волю в кулак. Потому что, если не соберу, жизнь лишится смысла. Такой вот силой наполняли всех нас те дни.
Иногда я проваливалась в сон, но ненадолго. Пробудилась окончательно – было около четырех утра. В темном небе еще сияли звезды. Я почувствовала, как чья-то ступня уперлась мне в бок. Кто-то пинал меня ногой!
Подняла глаза и увидела Аньну – выражение лица едва ли не свирепое. Она по очереди пнула – с той же безжалостностью – всех Налетчиков. Мы проснулись, заморгали.
– То есть вы все решили участвовать в этом безумии! – прошипела Аньна.
Мы, точно контуженные, не могли выговорить ни слова.
Она яростно вытаращилась на меня.
– Ты у нас вроде бы умная – и ты тоже в это ввязалась?
Она посмотрела на Цзинь Фэна.
– А ты? Тебе всегда было что сказать. А тут решил поддаться стадному инстинкту?
Она унижала его, а он нервно тискал в пальцах какой-то листок бумаги. Ярость ее достигла апогея.
– Это еще что за хрень? – рявкнула она.
Цзинь Фэн посмотрел на нее.
– Так, ничего, – ответил он.
– За дуру меня не держи. Ты у нас болтливый. И чего притих? Давай… рассказывай, что тут творится.
Он отвернулся, явно смутившись. И тем не менее заговорил.
– На всякий случай. На случай, если все пойдет не так, как мы надеемся. Мы все оставили…
– Что оставили?
– Оставили… распоряжения. Своим родным.
Я все увидела. Увидела, как переменилось лицо Макао, когда она поняла, что именно ей пытаются сказать. Я огляделась и разглядела то, чего раньше не замечала. У остальных Налетчиков – да и у многих других студентов – лежали под рукой одинаковые белые конвертики. Каждый из них написал завещание, каждый обратился с последним словом к родным, прекрасно понимая, что может умереть.
Лицо Аньны исказилось. По телу прошла дрожь.