– Идиоты, – обронила она. – Вы все – недоделанные идиоты.
Развернулась на каблуках и пошла прочь. На миг я вдруг усомнилась, приходила ли она вообще. Когда встало солнце, эпизод этот стал казаться мне сном.
Муки голода мы почувствовали только на следующий день. После полудня я вернулась домой.
Прошло меньше суток, а я уже не могла думать ни о чем, кроме еды. В голове крутились лица студентов и студенток – в белых головных повязках, с завещаниями в руках. Я в свое время видела, как смерть пришла за бабушкой, но, хотя та утрата стала для меня совершенно невосполнимой, бабушка была стара и мучилась – и уход ее был в своем роде неизбежен. Тогда, сквозь боль и скорбь, я чувствовала: ее время пришло. Я никогда не размышляла над собственной смертностью – ну, разве что, как и все, в сугубо абстрактном ключе. Теперь же я осознала, что мое присутствие в этом мире стало эфемернее, моя связь с реальностью слабее. Куда нас все это заведет? Внутри нарастала паника. До этого момента протесты казались мне чем-то не вполне реальным. А теперь я страшно испугалась.
В прихожей мы столкнулись с мамой. Никогда не забуду ее лицо. Рассерженное, осунувшееся. Она посмотрела на меня так, будто я намеренно причинила ей боль. Я хотела что-то сказать, вот только сил не было. Она проскользнула мимо. Тело ее казалось хрупким, изнуренным. А вот гнев, как и всегда, оставался почти осязаемым.
Я пошла в большую комнату. Папа сидел у стола и читал газету. Я попыталась говорить невозмутимо.
– Похоже, мама на меня сердится. Я не понимаю за что. Я просто стараюсь поступать по совести.
Папа поднял на меня глаза. Он тоже показался мне изнуренным и иссохшим. Потом он заговорил – и никогда еще голос его не звучал с таким чувством.
– Тебе не понять почему. Ты…
Он осекся. Я никогда еще не видела, чтобы папа плакал. Но сейчас он был на грани слез. Он тихо, коротко кашлянул – отрывистый шелестящий звук. Потом продолжил.
– Ничего ты не поймешь, пока у тебя не будет собственных детей. Зато тогда все сразу станет ясно.
Я посмотрела на него.
– Я думала, что уж ты-то поймешь, зачем мы это затеяли. Почему борьба – это важно.
Я никогда еще не подступалась с ним так близко к разговорам о прошлом. Много лет спустя я поняла, какую тень это прошлое отбрасывало на жизнь нашей семьи, поняла, что именно произошло с отцом во времена «культурной революции». Папа был самым безобидным из всех известных мне людей, но завеса тьмы не спадала с него ни на миг.
На его осунувшемся лице застыло выражение тоски – и он тоже показался мне невероятно старым. Потом он встал. Взял газету, аккуратно сложил и вышел из комнаты.
Спала я мало. Желудок начало сводить от голода, так что сон оказался прерывистым. Сил не было совсем, но все же я добралась до площади – и там, невзирая на голод и усталость, почувствовала себя лучше, заразившись настроем других студентов. Толпа непрерывно колыхалась – со всех концов города прибывали представители интеллигенции, которые поддерживали наши протесты. Колыхался большой транспарант: «Мы больше не можем молчать» – такой же повесили в каждом университете. На площади зачитали письмо от преподавателей – они выражали солидарность со студенческим движением. В тот же самый день двенадцать самых выдающихся представителей китайской интеллигенции – включая и знаменитого писателя Су Сяокана – лично пришли на площадь поговорить со студентами. Да, они рассчитывали нас переубедить, заставить отклонить наши требования. Однако говорили они сердечно и доброжелательно, а присутствие Су Сяокана на площади стало для меня особым событием – оно как бы доказывало важность нашего начинания.
В тот же день появились и первые пострадавшие. Студенты теряли сознание. Поначалу это выглядело пугающе, но потом мы привыкли к монотонному вою сирен скорой помощи. Некоторые участники голодовки отказались и от воды. Они падали первыми. Нас одолевало мучительное чувство: недалек тот час, когда кто-то расстанется с жизнью. С другой стороны, близок был и поворотный момент. На площади с нами рядом обосновались иностранные журналисты, то есть наше движение получило международный отклик. Приходили жители Пекина, чтобы выразить студентам свою поддержку. В их глазах наше поведение означало, что мы готовы принести себя в жертву ради своей страны. Нас называли «детьми народа». Даже некоторые китайские средства массовой информации – на свой страх и риск – стали помещать заметки про голодовку, не только излагая факты, но и подчеркивая мужество студентов.
Но самое главное – в результате голодовка все-таки увенчалась успехом. Президент Советского Союза Горбачев должен был встретиться с Дэном в ходе грандиозного общенационального праздника, в качестве кульминации которого планировался парад на площади Тяньаньмэнь. Парад отменили. Все проспекты и магистрали, ведущие в центр Пекина, оказались забиты студентами и теми, кто пришел нас поддержать. Мы продолжали удерживать площадь, изгнать нас не удалось.
В ходе своего визита президент Горбачев должен был попасть в самый центр столицы, где его хотели принять с подобающим достоинством и почестями. Вместо этого Дэн и другие официальные лица встретили его в пекинском аэропорту. Горбачев даже не покинул взлетной полосы. Унижение Дэна было безмерно. Правительство предложило начать переговоры со студентами – тем самым окончательно признав наше существование. По всей площади прокатилось дружное «ура». Мы думали, что победили, было решено прекратить голодовку. Вот только мы не учли всю степень коварства этих дряхлых бюрократов, привыкших единолично распоряжаться властью, – мы не рассчитали, на что они способны, если их власть под угрозой.
У них в закулисье во всем случившемся обвинили Чжао Цзыяна, одного из самых «радикальных» министров. Премьер Ли Пэн вроде как согласился в ближайшие дни встретиться с нашими представителями. Но Дэн не собирался спускать нам с рук свое унижение.
Поэтому правительство тянуло время – в надежде, что мы просто выдохнемся. До определенной степени тактика их оказалась успешной. Мы продолжали удерживать площадь, а обещания со стороны государства медленно таяли при свете дня, и постепенно импульс, который набрала голодовка, начал таять. В руководстве студенческого движения назревал раскол. Зловоние мусора, скопившегося на площади, становилось все невыносимее – как и миазмы из переполненных переносных туалетов. А еще все мы ужасно устали. В распоряжении государства были миллиарды. У нас не было ничего, кроме наших убеждений.
И тогда несколько студентов факультета искусств провели шокирующую и одновременно воодушевляющую акцию. Народу на площади оставалось все меньше – на что власти и рассчитывали. И тут начал распространяться слух. Для студенческого движения это было обычным делом. Несмотря на свирепствование государственной цензуры, шепот передавался из уст в уста со стремительностью, какая и не снилась полицейской дубинке. А еще он часто оказывался эффективнее. Слухи по площади так и гуляли. Явно что-то назревало.
Тридцатого мая, глубокой ночью, в центр площади Тяньаньмэнь, уже относительно немноголюдной, выкатили какую-то конструкцию. Высотой десять с лишним метров, накрытую тканью. На следующий день все так и шептались, делясь слухами. Многие начали возвращаться на площадь. Силовики, неизменно маячившие по периметру, явно опешили. К нам подтягивались все новые люди. И вот, посреди дивного ясного дня, эта беззаконная конструкция явилась всем взорам.
Я присутствовала при том, как с нее снимали покров. Небо сияло так ярко, что все вокруг казалось белесым, будто в дымке, – так случается в летнюю жару, – и когда статую обнажили, выяснилось, что она тоже цвета белой сахарной пудры. Она была одновременно и величественна, и ошеломительна – крупная женская фигура, «богиня демократии»; в руке она держала факел и как бы шагала в сторону Ворот, устремив взор на гигантское настенное панно с изображением покойного диктатора Мао Цзэдуна. Статуя мерцала в белесой предполуденной мари, Мао же выглядел мелким, иссохшим, невыразительным – как и в тот день много лет назад, когда мне довелось увидеть в мавзолее его труп.
Разумеется, появление статуи стало откровенной провокацией в адрес властей – но действие это не сводилось к одному лишь вызову. Она как бы разрезала надвое ход истории: перед нами было воплощение новой эпохи, глядящей в глаза старой. Я видела выражения лиц тех, кто стоял со мной рядом, – многие, не скрываясь, плакали. Наверное, силовики могли бы отреагировать оперативно, подбежать, уронить статую, разбить на куски – но почти сразу же стало слишком поздно, потому что на площадь прибывали все новые студенты.
Видимо, именно это и подтолкнуло правительство к действию. Чиновники наконец-то сдержали свое обещание встретиться с нашими представителями. Разумеется, встреча вылилась в полный фарс. Представители студентов говорили пылко и гневно, чиновники смотрели на них с плохо скрытым отвращением и всем видом показывали, как им омерзительно находиться в одном помещении с такими людьми – подобное абсурдное чувство испытывают все представители бюрократической элиты, вынужденные оказаться лицом к лицу с теми, кого они якобы представляют. Так что все это было затеяно лишь для отвода глаз. Через тридцать лет всплыли доказательства того, что на тот момент уже было принято решение о введении военного положения. Могу себе представить Дэна и его любимчиков, привыкших властвовать безраздельно, – к этому моменту они уже бились в злобной истерике, за которой, возможно, стоял совершенно искренний страх.
Впрочем, и студенты не были совсем уж наивны. По площади поползли слухи о том, что к нам скоро применят силу. Теперь речь уже не шла только о местной полиции. Поговаривали, что в Пекин стягивают военных из других регионов. Второго июня правительство выступило с официальным заявлением. Было объявлено военное положение. Вводилось оно с десяти утра. И тогда студенты начали строить баррикады.
Я хотела вернуться на площадь. Вот только с военным положением ввели и комендантский час. Из громкоговорителей у нас на площадке раздавались объявления, призывавшие граждан не покидать своих домов. Впервые на моей памяти папа с мамой не отходили от телевизора. Смотреть его приходили и соседи. Там, разумеется, показывали одну пропаганду, привычную ложь – диссиденты пытаются подорвать основы китайского государства, контрреволюционеры посягнули на коммунистическую систему. Наверное, мне помогло то, что много лет назад я читала Оруэлла: для меня все эти штампы – «диссиденты», «враги коммунизма», «контрреволюционеры» – давно потеряли весь свой запал, хотя их и произносили тоном, полным осуждения. Папа смотрел на экран телевизора с тихим сожалением и толикой печали. Мама гневно смотрела на меня всякий раз, когда мы встречались в коридоре, но при этом помалкивала. Раздался звук выстрела. Разбилось окно. Мама в безмолвной панике вытащила из буфета листы черной бумаги и устроила затемнение. В этом она была не одинока: ее примеру последовали многие соседи. Снизу раздавался шум – в дверь стучали полицейские, кого-то волокли прочь.