Спала я в ту ночь плохо. Иногда задремывала, но из-за нервического возбуждения сны оставались на грани яви – при этом, проснувшись, я как бы еще видела сон. Так я и оставалась между двумя состояниями, пока сквозь оконное стекло не пробились первые, тонкие и длинные лучики зари. Я всегда была нервной и пугливой, но сегодняшний мой страх был непривычного толка, острее и печальнее обычного.
Я протерла глаза, умылась. Густой туман голода и изнеможения обволакивал голову, но я все же вышла, пошатываясь, в раннее утро. По улицам брела, повесив голову, странная одинокая фигура; из других людей на улице были только ночные таксисты, рассчитывавшие еще немного заработать до рассвета. Я взяла такси до площади Тяньаньмэнь, но водитель занервничал и не довез меня даже до проспекта Чанъаньцзе. Сказал, что по возрасту годится мне в отцы. Что шла бы я домой. Для «барышни» вроде меня все это слишком опасно. Глаза у него были добрые и усталые. Я попыталась ему заплатить, но он не взял денег. Может, из-за того, что и мои силы были на исходе, мне на глаза навернулись слезы.
– Барышня, я вас могу обратно отвезти.
– Не надо, – ответила я. – У меня все будет хорошо.
Я смотрела вслед отъезжающему такси с непереносимой тоской – страшно хотелось забраться обратно в теплый салон машины, вернуться домой, свернуться клубочком в постели, в которой я проспала всю свою жизнь. Я завидовала водителю, который уже не здесь, но теперь, оказавшись у самой цели, я уже не могла не двигаться вперед. Прошла по одной из боковых улочек, которые вели на проспект Чанъаньцзе – и тут за спиной у меня раздался оглушительный рев. Я страшно перепугалась – снова почувствовала себя ребенком и даже не сомневалась, что меня сейчас арестуют.
Но вместо полиции я увидела молодого человека на мотоцикле. Взглянула и сразу поняла, что это студент. Меня окатила волна облегчения и благодарности. Молодой человек поднял руку и подал мне знак: виктория. Я тут же сделала то же самое.
– На Чанъаньцзе лучше не соваться. Там толпа полицейских. Военные приближаются с юга. Лучше по боковым улицам. На площадь заходи с востока, – посоветовал он мне.
Вид у меня, видимо, был озадаченный – ведь стояло раннее утро.
– Давай садись! – Он улыбнулся и подмигнул.
Я залезла на мотоцикл, обхватила его за пояс – и мы помчались. Да, у властей были армия и полиция. Но и студенты превратились в грозную силу. Этот молодой человек был одним из так называемых летучих тигров – студентов на мотоциклах, которые носились по городу, передавали сообщения, докладывали о перемещениях военных и полиции, помогали координировать действия протестующих. На площадь мы попали по узкому переулку – хотя полицейских вокруг были толпы, нас никто не остановил. Я слезла, он подмигнул мне снова. Вид у него был чудаковатый, на мотоцикле красовался флаг летучих тигров – что в сложившихся обстоятельствах было неразумно и небезопасно. А мой спутник мало чем напоминал героя.
И при этом был героем.
Обстановка на площади изменилась. Я почувствовала это в первую же минуту. Вот уже две недели мы жили при военном положении. Однако, введя его, правительство не добилось желаемого: очистить площадь не удалось. Двести тысяч военных были передислоцированы в семь центральных районов Пекина, расположенных рядом с площадью Тяньаньмэнь, чтобы окружить, а потом разогнать протестующих студентов. Но их план не сработал.
В школьные годы мы пели песни, где были такие строки: «Армия – друг народа». Армия даже называлась Народно-освободительной, потому что задача ее состояла в том, чтобы бороться с фашизмом и диктаторами. Студенты и вообще все гражданские с недоверием относились к полицейским в силу презрения последних к простым людям и привычки применять силу. А вот к военным мы скорее испытывали симпатию, потому что между ними и населением существовали исторические связи.
Так что, когда двести тысяч военных маршем вошли в город, студенты и обыватели приветствовали их цветами, расспрашивали, разговаривали с ними и братались. Очень многие бойцы заразились жизнеутверждающей атмосферой протестов, в результате насильственный сценарий сделался невозможным. Помню, я была на площади, когда до нас дошли сведения, что приближение военных остановили «многочисленные граждане Пекина». Мы все закричали «ура». Много лет спустя выяснилось, что армию тогда раздирали бунты и противоречия, причем на всех уровнях. Командующий Тридцать восьмой армией – ее пекинской дивизией – напрямую отказался выполнять приказы.
В то же время протесты усиливались. Каждый день из провинции приходили поезда, набитые студентами – они пополняли наши ряды на площади Тяньаньмэнь. В Гонконге на улицы вышли шестьсот тысяч человек, чтобы выразить нам свою поддержку. Схожие протесты вспыхнули в Шанхае, Ухане, Чунцине, многих других регионах и городах. В Пекине свыше миллиона рабочих объявили забастовку, поддерживая требования студентов. Двадцать третьего мая на площадь прибыли отряды рабочих, выразив тем самым свою поддержку, показав, что они готовы пожертвовать жизнью – сами они себя называли «горожанами, готовыми к смерти». Это было невероятно трогательно. Наша решимость росла. Эта общечеловеческая драма была сдобрена и комедийными элементами. По всему городу появились плакаты – их развесили представители криминального мира. Плакаты гласили, что пекинские воры временно приостанавливают свою деятельность в знак солидарности со студентами!
Но пока народная власть продолжала наращивать силу, за кулисами происходили вещи куда более темные и тревожные. Раскол и мятежи в армии, волна протестов, охватившая всю страну, – правительство понимало, что точка невозврата совсем близко. Говоря словами самого Дэна – он произнес их на тайной встрече с восемью старейшинами Запретного города, – «партия и правительство столкнулись с судьбоносным кризисом». Раскол случился и в самом правительстве, все больше министров склонялись к тому, что следует разработать программу либерализации и удовлетворить некоторые из студенческих требований.
Но старый диктатор не собирался идти на компромиссы. Дряхлый, самовлюбленный, раскормленный долгими годами властных привилегий, Дэн искривил свои гнилые губы в презрительной улыбке, адресованной миллионам людей, которые перешли к действиям благодаря нашим протестам. Он тайно объединил между собой самых упертых партийцев и, попирая все положения конституции, начал политику репрессий: выискивал реформистов в правительстве, помещал под надзор полиции всех, кого в чем-то подозревал, сажал их под домашний арест. В результате ему удалось осуществить государственный переворот, создать своего рода диктатуру в диктатуре.
А вернув себе всю полноту власти, Дэн приступил к осуществлению куда более безжалостного и смертоносного плана массовых репрессий. Да, вся страна находилась в революционной ситуации, однако эпицентром революции оставался Пекин, а конкретнее – площадь Тяньаньмэнь. Для последнего гамбита Дэн стянул туда все свои силы. Армия раскололась, пекинские части отказывались применять силу к студентам. Дэн отправил в столицу войска из самых дальних провинций. Солдат поместили в огромные лагеря на окраинах столицы, где они были полностью изолированы от местного населения. Там на них систематично оказывалось идеологическое воздействие – их призывали сокрушить повстанцев раз и навсегда. Им твердили, что студенты – бунтовщики, они убивают военных и вынашивают план похищения главных партийных деятелей. Эта ядовитая ложь была вполне в духе и в тоне «патриотизма» Дэна и его «уважения» к населению, в верности которому он так часто клялся.
Когда третьего июня я пришла на площадь Тяньаньмэнь, ничего этого не знали ни я и никто другой. Подробности просочились из закрытых архивов в последующие десятилетия. Но, хотя мы понятия не имели о том, что происходит за закрытыми правительственными дверями, чутье быстро нам подсказало, что впереди новые и страшные репрессии. До нас дошли слухи о том, что с периферии присылают войска. Атмосфера на площади изменилась. Теперь здесь царило настроение сосредоточенности и страха; раньше мы дерзко и игриво приветствовали друг друга знаком V – виктория, теперь на его место пришел другой жест – сурово сжатый кулак. Ощущение размежевания между государством и народом, между ними и нами, никогда еще не было столь очевидным, никогда не казалось столь невыносимым. В каждом из нас бился зародыш страха, возникло фаталистическое предчувствие, пришло понимание, что события скоро достигнут апогея.
Я устала. Предыдущей ночью не спала – не получилось. Выйдя на площадь, я ощутила прилив бодрости, однако он быстро иссяк. Вокруг было очень много студентов, все они притихли. В утреннем свете перед Вратами небесного спокойствия, перед выходом на площадь подняли китайский флаг. Из громкоговорителей, расставленных повсюду, зазвучал национальный гимн. Все, кто находился на площади, замерли, встали по стойке смирно, отдали салют. Полицейские и простые граждане по периметру, студенты в центральной части – те самые студенты, которых объявили предателями национальных интересов, – все мы тоже салютовали, причем совершенно искренне, хотя радости более не испытывали, одно лишь торжественное уважение. То был краткий, но драгоценный миг единства. Он оказался скоротечным.
В летнем утреннем воздухе висела легкая дымка. Народу было очень много. Я пробралась к памятнику народным героям, но не увидела там ни одного знакомого лица. В предыдущие дни ты мог быть один – это не имело никакого значения. Тебя тут же подзывали к себе студенты других университетов, приглашали разделить с ними трапезу. Сейчас дух братства улетучился. Я немного побродила, пока дымка развеялась окончательно. Мимолетно вспомнила про Цзиня. Вдруг мы случайно встретимся? Здесь ли он? Я была почти уверена, что нет. Он давно уже отделился от движения, если вообще когда-то был его частью. Раньше я его жалела за то, что он так и не проникся духом солидарности. Но в тот момент я ему завидовала – а в желудке разрастался холодный ком дурных предчувствий. Я завидовала всем, кто остался дома, в тепле и безопасности.