Кроме того, создавалось впечатление, что взрослые – бастионы серьезности и уверенности в себе – тоже лишились руля и дрейфуют в неведомом направлении. На устах у всех были разговоры о предстоящем в конце лета визите. Бжезинский, старший советник американского президента Джимми Картера по вопросам безопасности, должен был посетить несколько крупных китайских городов и провести там встречи с Дэном; на улицах шепотом говорили о сближении двух стран. В нашем городе армия уже взялась за дело: военные убирали бездомных с улиц, по которым должен был проехать кортеж американской делегации.
Мы, дети, воспринимали происходившее иначе. Для нас это были некие вихрения, которые определяли фон нашей жизни, но затрагивали ее лишь изредка. По ночам до нас доносились голоса родителей – они напряженным шепотом что-то обсуждали. Соседи собирались кучками в коридорах и произносили слова, которые нам в нашем возрасте еще было не понять. Но для меня и моих друзей лето это стало не просто далеким рокотом великих потрясений, происходивших во взрослом мире. Мы чувствовали, что воздух наполнен статическим электричеством, видели багровые сполохи на горизонте – как оно бывает перед тем, как небо окончательно потемнеет к ночи, и было ясно, что наши жизни изменятся тоже.
Ибо лето это стало не просто временем года, а мостиком между детством и отрочеством. Некоторые из нас уже вступили в переходный возраст. У Фаня, который по поведению оставался совсем ребенком, на верхней губе появился кудрявый пушок, до которого все мы восторженно дотрагивались, а Фань в ответ попискивал и хихикал. Красивое лицо Чжена стало худощавее, угловатее, а когда он говорил – с прежней уверенностью, – голос звучал хрипловато. А-Лам, к великому ее смущению, отправляли в женскую школу в Гонконге – и она из-за этого страшно переживала. В Гонконг через месяц должно было переехать все ее семейство. Она из всех нас была самой тихой и поначалу никак не комментировала новости. Но в один прекрасный день ни с того ни с сего плюнула на землю, обругала своих родителей, обозвав их «бэньдань» – это переводится как «глупые яйца» и звучит не так уж неприлично, но дело в том, что, если китайцы упоминают в разговоре яйца, они всегда хотят уязвить собеседника («глупые яйца», «плохие яйца», «черепашьи яйца»). Мы все дружно моргнули от изумления. Я впечатлилась. А-Лам бросила на нас вызывающий взгляд, а потом тихо произнесла:
– Они у меня… чун ян мэй вай.
Это в определенном смысле шокировало нас даже сильнее, чем бранные слова. Этой фразой А-Лам оскорбила своих родителей – выражение означало, что они лизоблюды и предатели, пляшущие под дудку иностранцев. Слова эти иногда произносили, но никогда применительно к родственникам. В те времена даже дети умели проявлять осмотрительность, ведь ты же никогда не знаешь, кто тебя может услышать.
И А-Лам вдруг залилась слезами.
Мне кажется, мы все поняли: внезапная вспышка ярости стала прикрытием беспомощности и страха. Родители увозят ее из родного дома, а она никак не может этому помешать. Мы сгрудились вокруг и тут же дали друг другу клятву, что доберемся до Гонконга, причем передвигаться будем ночами, отыщем школу, где будут удерживать А-Лам, и вызволим ее оттуда. Мы стали придумывать разные способы: спустимся на парашютах на крышу или устроим подкоп – в любом случае А-Лам должна помнить, что мы снова соберемся вместе и ничто не сможет нам помешать.
Вряд ли она верила в это сильнее, чем мы. Но сам этот сложный заговор показался нам штукой интересной. Так что слезы на ее щеках быстро высохли под напором теплоты и самозабвенности детского смеха.
Мне кажется, мы так сильно сочувствовали А-Лам еще и потому, что нечто подобное происходило с каждым из нас. Да, не в такой степени. Но скоро лето закончится – и мы все пойдем в разные старшие школы. Никто из нас не знал, что его ждет в будущем. Новый жизненный этап растаскивал нас в разные стороны, мы все это ощущали, но в то же время еще оставались детьми и отчаянно цеплялись за свое детство.
И мы сделали единственное, что было нам под силу. Единственное, что могут сделать дети в такой ситуации.
Пошли играть в «Тинь-тинь помидор».
Это такая игра, с одной стороны, очень рискованная, с другой – сулящая серьезное вознаграждение.
Район у нас был довольно обшарпанный, зато находился совсем рядом с улицей Чаоян. На этой благополучной улице обитали чиновники среднего звена со своими семействами. Вдоль улицы тянулись сады с ухоженными деревьями, дома с гладкими темными окнами, обрамлявшими уютное сияние просторных богатых помещений. Но для нас особая привлекательность этих домов состояла не только в том, что в них можно было мельком увидеть тамошних детишек и их изумительные игрушки, но еще и в том, что в некоторых стояли домофоны. То были времена до компьютерных игр, по крайней мере в Китае; собственно говоря, в нашем районе и телевизоры-то имелись не у многих.
Для нас, детишек, домофон обладал особой привлекательностью: можно нажать кнопку, что-то сказать и сквозь треск помех услышать странный бестелесный ответный голос. К изумлению, впрочем, быстро добавилось желание попроказничать – как часто в детстве две эти вещи идут рука об руку! Выяснив, что нам под силу вызывать из глубин дома голос без тела, мы сообразили, что говорить в домофон можно все что угодно. А еще быстро поняли, что помехи искажают голоса, и те, кто внутри, принимают нас за взрослых. Поэтому мы научились подражать серьезным взрослым интонациям и задавать серьезные вопросы.
В этом и состояла игра «Тинь-тинь помидор».
– Я первый, я первый! – переживал Фань: на губах его блестела слюна, он подпрыгивал от возбуждения на одной ноге – казалось, ему срочно нужно в туалет.
– Скоро и твоя очередь настанет, Фань, – мягко произнес Чжен, и на его красивом лице показалась добродушная улыбка. – Но пусть первым попробует Цзянь, а у тебя потом лучше получится!
Фань просиял, продолжая подпрыгивать от возбуждения. Цзянь не только ловчее всех делал бумажные самолетики, у него еще был особый дар изображать самые разные акценты. Он умел говорить на выпендрежном шанхайском диалекте мандаринского – мы всегда смеялись до слез. К микрофону домофона Цзянь приблизился точно борец, оценивающий силы соперника. Даже Фань притих. Чжен поднял руку, вытянул три пальца, убрал один, второй, последний – он вел отсчет, прежде чем нажать на кнопку. Мы все затаили дыхание.
– Добрый вечер? – долетело до нас сквозь треск.
– Уа, да, дуобрый вечер, – отозвался Цзянь. Слова он произносил нараспев, растягивал, не сразу давал им стихнуть. Молчание затянулось.
– Добрый вечер? – повторил наконец голос, теперь с некоторым напряжением. – Я могу вам чем-то помочь?
– Уа, да-а, я тут очень надеялся, что вы-ы-ы уа-а-а-а-а будете так любезны. Я, понимаете ли, ищу… Тинь-Тинь…
Два последних слова Цзянь произнес совсем неразборчиво.
– Простите, кого вы ищете?
– Тинь-Тинь, – прошептал он, прижав губы к микрофону.
– Как вы сказали – Динь-Динь?
– Нет, я сказал… Тинь-Тинь!
Голос вернулся – вконец озадаченный, просительный, с ноткой отчаяния.
– Тинь-Тинь?
Настал момент кульминации.
Цзянь выкрикнул в микрофон безумно и пронзительно:
– ТИНЬ-ТИНЬ… ПОМИДО-О-О-О-ОР!
Изумленное бульканье на другом конце потонуло в нашем оглушительном хохоте. Этот номер мы уже проделывали сто раз и каждый раз смеялись до упаду.
И только потом мы услышали, как открылась дверь – и тут же раздался гневный вопль.
Улица была довольно длинной, дверей с домофоном на ней хватало, но цели свои мы выбирали без всякого умысла или системы. Да, мы использовали разные акценты и разные голоса, но это совершенно не исключало того, что в этот дом мы явились далеко не в первый раз, и кульминацией нашего появления всегда был этот довольно глупый вопль: «ТИНЬ-ТИНЬ… ПОМИДО-О-О-О-ОР!»
Видимо, именно этим и объясняется то, какая волна гнева последовала сразу за нашей «развязкой» – судя по всему, тот, до кого мы на этот раз докопались, в недалеком прошлом уже натерпелся от наших проделок. Мы увидели крупного мужчину в больших трусах и развевающемся халате – он выскочил из-за двери с громким ревом, голый живот его колыхался от ярости, которую одновременно пытался усмирить его мозг. Гнев его был кипящим, слова вылетали с таким неумеренным негодованием, что сложить их в связные предложения не получалось:
– Сволочи. Сволочи сраные! Гребаные сволочуги. Сраные черепашьи яйца!
Мы будто приросли к месту – вряд ли кто из нас раньше видел, чтобы взрослый человек так вот слетал с катушек, при этом в колышущемся животе было что-то странно притягательное. Тем не менее через секунду до нас дошло, что все это происходит на самом деле, и мы сорвались с места. Фань, как всегда, оказался медлительнее других: он с зачарованным любопытством посмотрел на своего обидчика и только потом припустил за нами вдогонку, но с некоторым отставанием. Упал, ободрал колено. Это, впрочем, ничего не меняло, потому что мужчина хотя и продолжал орать, но застрял у металлического забора своего сада: он поливал нас грязью, ухватившись за решетку. Уже стемнело. Вряд ли он станет нас преследовать.
Тем не менее Фань разревелся. Полагаю, что сам обидчик не так уж его напугал. Да и боль в коленке вряд ли очень ему досаждала. Скорее всего, он испугался того, что его сейчас бросят.
Чжен остановился и пошел обратно. Нагнулся, помог Фаню встать. Я заметила, что из ноздри у Фаня свисает длинная сопля. Чжен, похоже, этого не видел.
– Гадость какая.
Цзинь стоял со мной рядом и смотрел на двоих товарищей – выражение лица у него было холодное, взрослое. Говорил он чуть слышно, почти против воли, явно обращаясь не ко мне.
Чжен пытался поднять Фаня с земли. Слов мне было не разобрать, но я слышала его голос, мягкий, терпеливый. Хотя я сама обычно не испытывала никакой радости от вида Фаня, тут мне стало досадно.
– Он упал. И он неуклюжий. Но это не его вина! – прошипела я Цзиню.