– Танки давят людей, танки давят людей!
Прозвучало это как откровение, как будто, услышав эти слова, кто-то опомнится и положит конец этому ужасу. Кричавшего я так и не увидела. Едва голос смолк, танк загромыхал прямо у меня за спиной, покрывая все остальные звуки. Мир будто бы раскололся надвое. Я, не выдержав, оглянулась. Танк двигался совсем близко, но в другом направлении, и когда он исчез во тьме, оставив позади эхо низкого рокота, я на долю секунды увидела, как под гусеницами мелькнуло голубое платье.
Я качнулась вперед, легкие молили о воздухе. Никогда еще я не испытывала такого ужаса, но одновременно внутри нарастало желание лечь, соскользнуть во тьму. Я слышала собственный крик, но заставляла себя двигаться вперед в бескрайней тьме. Увидела еще какую-то вспышку света, устремилась к ней. По лицу текли слезы.
Я добралась до северной части площади. Там стояла палатка. Это была палатка первой помощи, где работали студенты Объединенного медицинского колледжа Пекина. Не знаю, на какое спасение я рассчитывала. Наверное, в критические моменты всем нам начинает казаться: существуют люди, точно знающие, что теперь делать. Люди, которые действуют спокойно и методично, которые привыкли не терять голову в самой безвыходной ситуации и способны убедить тебя в том, что ты обязательно переживешь этот ужас, что все будет хорошо.
Молодой человек – один из работавших в палатке – был именно такого сорта. Меня всю трясло.
– Как дела? – спросил он негромко.
– Нормально.
Он окинул меня взглядом. Дотронулся пальцами до лба.
– Да, нормально. Можешь побыть тут немного?
– Да-да! – выдохнула я с облегчением.
– Посидишь вон там с моим другом?
В первый момент его просьба меня озадачила. Я непонимающе кивнула.
Он отвел меня к койке сзади – там лежал молодой человек, весь обмотанный бинтами, кровь от ран запятнала их белизну. Ему прострелили голову сбоку.
Я посмотрела на студента-медика, который подвел меня к нему. Хотела что-то сказать, но слов не было.
Он перехватил мой взгляд. Заговорил совсем тихо.
– Мы ничего не можем сделать, у нас нет ни плазмы, ни лекарств, – произнес он, будто бы извиняясь. – Можешь просто побыть с ним немного?
Я опять кивнула.
Я не умела ухаживать за больными. Да, заботилась о бабушке, пока она болела. А за много лет до того мама время от времени просила меня перепеленать братишку. Но я каждый раз чувствовала, что плохо понимаю, что делаю. Не было у меня к этому природных склонностей. Но сейчас мне совсем не хотелось отсюда уходить, чтобы снова оказаться лицом к лицу с творившимся на площади. И я осталась. Посмотрела на неподвижно лежавшего студента. Половина лица у него была перебинтована, виден был только один глаз, в нем то вспыхивало, то гасло сознание. Мне этот раненый казался не вполне человеком.
– Пожалуйста, – произнес он хриплым шепотом, захлебываясь кровью.
Я пыталась вызвать в себе сострадание, но вызвала одну только панику. И уже жалела обо всем – что пришла сюда, что присоединилась к протестам. Могла же остаться дома! Я страшно устала.
– Пожалуйста!
– Что пожалуйста? – прошептала я.
– Позовите, пожалуйста, мою маму. – Опять тот же захлебывающийся шепот.
Первый порыв был – сказать, что времени нет, что она не здесь, но что-то меня остановило.
– Сейчас, – сказала я.
Дрожь его поутихла.
А потом – единственный вопрос:
– Мама, ты здесь?
Он продолжал истекать кровью. В первый момент я опешила. А потом все стало происходить как-то автоматически, вопреки моей воле. Я произнесла тихо, почти шепотом.
– Да, я здесь.
– Мам, прости меня. Прости, пожалуйста. Я тебя люблю.
Я как могла старалась говорить тихо, без срывов, проглатывая рыдания.
– Все хорошо. Ты поступил совершенно правильно, сынок. И я тебя очень люблю.
Я накрыла его руку своей. Ладонь его оказалась совсем холодной. Вряд ли он почувствовал мое прикосновение. А вот во взгляде его что-то изменилось. Он был на грани бессознательности и яви. А потом лицо слегка расслабилось – и в момент смерти на нем появилась слабая улыбка. В последние секунды жизни от него исходили тепло и покой. И я по сей день верю, что благодаря моим словам.
Я вынуждена в это верить.
Настало утро. Примерно в половине пятого снова включили свет. Я не видела своими глазами, как двое студентов – рискуя жизнью – подошли к выстроившимся в ряд военным. Это был немыслимо отважный поступок, военные не стали в них стрелять – и студенты смогли попросить о перемирии. Из архивов мы знаем, что командир военных произнес следующие слова:
– Ваше время ограничено, но, если вы сможете это сделать, это будет достойный поступок.
Так установилось хрупкое равновесие. Военные выдвинули следующее требование: «Разойтись быстро. В противном случае мы выполним приказ зачистить площадь – и будет кровопролитие».
Особенно бессовестными выглядят последние слова – «будет кровопролитие», хотя площадь уже усеяна мертвыми телами.
Если принять в расчет то, через что мы уже прошли, чему научились, – было принято единственное правильное решение. Мы устроили голосование. То был последний демократический мандат, который нам довелось использовать. Убитых и раненых насчитывалось слишком много, мы решили покинуть площадь.
Государство одержало победу.
Занималась заря, и я с облегчением осознала, что осталась в живых. Кроме этого, я почти ни о чем не думала. Голубоватый свет озарил почти невыносимое зрелище – люди брели прочь, поддерживая друг друга.
Нас выпускали наружу, и тут я вздрогнула – в лицо неожиданно ударила вспышка света. За оцеплением дожидалась иностранная съемочная группа. Ко мне обратилась американская журналистка:
– Что вы чувствуете?
– Мне… нечем дышать.
– Как, по-вашему, есть погибшие?
Я посмотрела на нее в изумлении. Несмотря на все пережитое, я понимала: ответив на этот вопрос, я могу перечеркнуть собственное будущее. Но мне уже было все равно. Внутри поднялась жаркая волна. Я жива – и меня раздирает ярость.
– Разумеется. Среди студентов много погибших. Я это видела своими глазами.
Я отвернулась. И побрела прочь.
Глава тридцать девятая
Не помню, как добралась до дома. На лице маска из грязи и пыли. На левой руке кровь того студента из санитарной палатки – она запеклась и побурела. Я пошла в ванную и отскребала ее, пока кожа не порозовела и не стала саднить – но мне не хотелось останавливаться. Приняла душ, зажмурив глаза, ощущение воды на теле было смутным, отстраненным, как будто кожа превратилась в твердый, омертвевший барьер, стала панцирем. Во мгле, наполнявшей голову, бил набат – пульсирующая боль, отдававшаяся во всем теле. Вода текла по лицу, заливала глаза. Потом, сама того не сознавая, я вылезла из ванны. Стало холодно. Первое внешнее ощущение. Я обхватила себя руками. Что-то накинула.
Папа с мамой уже встали, а брат спал. С папой мы встретились в прихожей. Вид у него был страшно измученный. Но он не стал меня ни в чем упрекать. Подошел вплотную и обнял очень нежно, едва дотрагиваясь. Я попыталась улыбнуться, утешить его. Но мышцы лица будто затвердели и не двигались – я обратилась в камень. Папа прикасался ко мне очень ласково, прямо как в детстве. Но я ничего не ощущала. Одно онемение.
Маму я застала на кухне. Она посмотрела на меня так, как не смотрела еще никогда. Миловидное лицо перекошено, в углах рта морщины, в глазах странный приглушенный свет, нечто среднее между яростью и бредом. Когда папа отошел, мама тоже приблизилась ко мне – и я была уверена, что она меня сейчас ударит. Вместо этого она потянулась к моему лицу, но дотронуться не дотронулась. Смотрела на меня так, будто я только что сказала что-то странное: озадаченное лицо перекосила мучительная гримаса. Я молчала. Мамин взгляд сделался смутным, она уставилась в пол. Заколебалась, вспоминая, что хотела сказать, а когда наконец заговорила, то шепотом:
– Я… оставила тебе курицы в духовке.
Она отвернулась. И тут наконец на глаза мне навернулись слезы.
Я ушла к себе в комнату, разделась. Шторы были почти задернуты, сквозь них пробивалась узкая полоска света – но его хватило, чтобы разглядеть в полусвете синяки. Все предплечья и плечи у меня были в багровых пятнах. А на икрах и коленях мелкие порезы. На животе сиренево-желтый синяк. Маленькие груди обвисли. Твердый лобок выпирал, проступая сквозь кожу. Я всегда была худой, а теперь превратилась в ходячий скелет. Как будто с меня содрали всю плоть, осталась чуть-чуть, увядшая, никому не нужная, истаивающая во мгле. Я легла в кровать. А когда снова открыла глаза, свет в комнате изменился, побледнел – дело шло к вечеру. Я вылезла из-под одеяла, сморщилась – синяки и суставы болели. Прикусила губу, чтобы не вскрикнуть. Оделась, выскользнула из дому.
У Налетчиков в этот день была назначена встреча. Но после всего случившегося трудно было сказать, соберутся они или нет. Тем не менее я сочла своим долгом пойти. Своим последним долгом. Мы договорились встретиться в университете – это, по счастью, означало, что можно не соваться на площадь, запруженную военными. Не пошла я и в Треугольник. Договоренность была собраться в старом зале, где я когда-то познакомилась с Аньной.
Они оказались на месте. Все, кто уцелел. Минь, Цзинь Фэн и Пань Мэй. Пришла и Аньна. Когда я появилась, они негромко разговаривали. Поздоровались, Пань Мэй дотронулась до моего плеча. В тот миг я почувствовала, что сейчас не выдержу. Потому что вспомнила, что случилось с Ланем. Как он пошатнулся и упал. Как это было противоестественно: доля секунды – и человеческая жизнь угасла как свеча. Из чувства самосохранения я вытеснила из головы этот образ. Посмотрела на Миня. Лицо его было в ссадинах и синяках, один глаз – он глядел дико – обволокла черная тень, второй на его фоне казался совсем маленьким. Но хотя черты его распухшего лица изменились до неузнаваемости, он говорил своим прежним голосом. Тихо что-то втолковывал Аньне. Вот только в голосе слышалось что-то новое, какое-то почти детское хныканье. Минь раз за разом повторял одно и то же: