– Мы донесли его до скорой. Но это ничего не изменило. Их остановили военные. Они останавливали скорые, выезжавшие с площади. Всё блокировали. Не знаю, зачем они это делали. Но они останавливали скорые, выезжавшие с площади. Так что это ничего не изменило. Когда его привезли в больницу, уже ничего нельзя было изменить.
Слова его долетали до меня мягким дуновением, он повторял их снова и снова, как будто не вполне понимая, что говорит, а потом я моргнула, и дыхание у меня перехватило – смысл слов прояснился. Я поняла, что говорит Минь, но смысл сказанного до меня не доходил.
– Лань не выжил? – негромко спросила Аньна у Миня.
Минь хотел сказать что-то еще, но не смог выговорить необходимое слово и просто кивнул головой.
А потом заплакал.
Она обняла его.
Не помню, о чем еще мы говорили в тот день. Цзинь Фэн – про то, что делать в следующие недели, он предлагал нам всем затаиться, потому что репрессии наверняка продолжатся, последуют массовые аресты. Оказалось, он все предвидел правильно, но в тот момент мы были слишком выбиты из колеи, чтобы осмыслить его слова.
Потом все разбрелись, остались только мы с Аньной. Переглянулись, и по спине у меня прополз холодок. Мне казалось, что она не имеет права участвовать в нашем горе – ее же не было на площади во время расправы. Ее, собственно, не было рядом с нами довольно давно. Видимо, холодность проявилась у меня на лице, потому что Аньна смутилась, что бывало с ней крайне редко. Подошла к роялю, опустила руки на клавиши, начала играть негромкие арпеджио – они угасали во мгле.
– Мы здесь с тобой и познакомились.
– Да.
Я с трудом выдавила это слово. Меня вдруг обуяла страшная злость.
– Кажется, это было очень давно, – пробормотала она.
– Это что-то меняет?
Она не ответила. Отвернулась.
– Выходит, ты была права, – продолжила я, давая волю накопившейся горечи. – С самого начала было ясно, что студенты потерпят поражение. Ты все правильно предсказала. Наверное, ты теперь очень… довольна собой.
Она поморщилась. Едва ли не в первый раз я поняла, что больно ее ранила. Что-то внутри шептало: прекрати, – но я не могла сдержать обуревавших меня чувств.
– Все это было бессмысленно. О чем ты любезно нас уведомила.
Она посмотрела на меня – лицо совершенно незащищенное. Я увидела, что она страшно устала – под глазами круги, никакой косметики, – и эта ее уязвимость, совершенно непривычная, затронула новые струны в моей душе. Но злость не позволяла мне это признать. Я злилась на Аньну. И на весь мир.
Аньна слабо улыбнулась.
– Видимо, я была одновременно и права, и неправа, – произнесла она тихо.
Я холодно взглянула на нее.
– Наверное, бороться все-таки стоило. Иногда полезно дать сдачи, пусть оно и обойдется тебе дорого, потому что в противном случае…
– В противном случае что?
– Ты всю жизнь проживешь в страхе, – пробормотала она.
Улыбнулась чуть ярче – глаза блестели, но в лице сквозила печаль.
Посмотрела на меня – во взгляде доброта.
– Может быть, все еще и не кончено. Кто знает? Может, настанет час, когда Наглые Налетчики еще сыграют свой последний спектакль!
Я поджала губы.
– Это как скажешь, – пробормотала я.
Отвернулась, пошла прочь. Но успела сделать лишь несколько шагов – Аньна заговорила снова.
– Лай, – окликнула она меня.
Я обернулась к ней в последний раз.
Она шагнула ближе, подняла руку. Слегка улыбнувшись, сделала знак V – виктория.
Я посмотрела на нее. В тот момент она показалась мне не такой, как всегда, – очень уязвимой. В глубине души мне хотелось ответить на ее жест. Но злость и беспомощность завязались в груди в узел, и я единственный раз за все время почувствовала к ней презрение.
Развернулась, ушла. Не оглядываясь.
Ранний вечер четвертого июня. Таким я Пекин не видела еще никогда. Улицы перегорожены выгоревшими баррикадами, похожими на допотопных чудищ. Скелеты подожженных машин, осевших на асфальт. Выбитые стекла домов, кучи мусора – в предвечерних сумерках они напоминали погребальные костры. На боковых улочках попадались одинокие прохожие – казалось, что когда-то людный город население покинуло много веков назад. Время от времени мимо проносилась военная или полицейская машина, свет фар пробивался сквозь серую муть, рокот двигателя постепенно затихал – будто некое примитивное существо уползало прочь сквозь подлесок. Город словно лежал в руинах, его полужизнь отражало состояние моего разбитого контуженного рассудка.
Я вернулась домой, забралась в постель. Лежала и думала про Ланя. Не могла не думать. Все гадала – может, в больнице допустили ошибку, перепутали, умер не он, а кто-то другой. Мне было очень нужно, чтобы он выжил – такой необъятный, добрый и ласковый: от его огромного тела исходило столько тепла. Не могла я себе представить его мертвым, безжизненным в каком-то там морге – странным, отрешенным, не имеющим ничего общего с человеком, которого я когда-то знала.
Мне трудно было представить себе, что я больше никогда не услышу его голоса. Что он не присоединится к нам. При этом я понимала: Ланя больше нет. Думала о последних моментах его жизни. Кто-то держал его за руку? Ему было спокойно? Или наоборот – одиноко, страшно, внутри бился крик страха, а сам Лань не понимал, почему с ним такое происходит?
Я лежала, в глазах остывали слезы, внутри все опустело, осталась лишь одна связная мысль. Вне зависимости от того, сколько я проживу и что будет дальше, от этого мне уже никогда не уйти.
А утром, перед тем как открыть глаза, я подумала про Аньну: какой она предстала мне накануне, насколько хрупкой стала. Более того – меня поразили ее слова: «Может, настанет час, когда Наглые Налетчики еще сыграют свой последний спектакль!» – и это странное, почти чужое выражение ее лица, нечто среднее между надеждой и безумием. Я вся сжалась внутри, поняв, что была к ней несправедлива, вот только бывают моменты, когда приходится до последнего цепляться за свою злость, потому что отпустил – и тебе останется только боль. Я понимала, что Аньна тоже прошла сквозь ад, что не меньше моего, а может, даже сильнее горевала по Ланю – ведь она его знала лучше.
А еще я вспомнила тот ее последний взгляд. Ее слова – «Наглые Налетчики еще сыграют свой последний спектакль», – произнесенные со странным тихим вызовом. Чем больше я про это думала, тем отчетливее понимала, как сильно это отличается от ее обычного поведения. Мысли мои были неотчетливыми, бессвязными, оставались подспудным ощущением – как предмет на краю поля зрения, который толком не разглядишь.
Я откинулась обратно на подушку. Не по силам мне было выйти из комнаты, общаться с родными. Но наряду с осмыслением ужаса последних событий мысль об Аньне, о том, как она себя вела, все навязчивее вторгалась в голову. Она говорила со мной, но обращалась, судя по всему, к самой себе: «Может, настанет час, когда Наглые Налетчики еще сыграют свой последний спектакль!» А что, если она утратила рассудок? Так была потрясена случившимся, что перестала мыслить здраво? Или – ведь я ее хорошо знаю – дело в чем-то еще?
Я попыталась вытеснить эти мысли из головы. Да, в тот момент я от Аньны отвернулась, но, с другой стороны, она отвернулась от нас всех задолго до того. Мне нечего было стыдиться. Неважно, что с ней сейчас происходит, все кончится хорошо: мы еще раз поговорим и всё выясним. Исцелим раны словами, и как-нибудь – хотя как именно, мне тогда было не представить, – жизнь вернется в нормальное русло.
Из спальни я вышла вскоре после полудня. В доме было на удивление тихо. Я пробралась в большую комнату – мама, папа и брат сидели перед телевизором. Они смотрели государственный канал – зернистые прерывистые кадры, на которых танки катились по проспекту Чанъаньцзе. Даже после всех своих слов в адрес студентов мама смотрела в угрюмом молчании. Никто не мог одобрить случившееся, кроме разве что репортера, который восторженно вещал, что коммунистическая партия Китая спасла страну от отщепенцев-террористов.
Во рту пересохло. Я ушла на кухню, налила себе стакан воды. Услышала папин голос.
– Господи, – произнес папа. – Господи.
И всё.
Внутри у меня что-то обрушилось.
Я вернулась в большую комнату – за спиной будто бы катилась волна ужаса, – но была спокойна, я ведь уцелела. Вернулась домой. Вот только не мог папа произнести таких слов. Он никогда не говорил так.
На миг я испытала облегчение. Вот они сидят вместе, вся моя родня. В уюте, безопасности, как всегда. Однако папины слова рассеяли последние остатки чувства защищенности.
Я повернулась к телевизору.
Тут я его и увидела.
Молодой человек – наверняка студент, подумала я. Танки катились по проспекту Чанъаньцзе – и вдруг на широкой магистрали мелькнула крошечная фигурка. Камеры государственных пропагандистских каналов поймали ее в фокус, будто бы не в силах оторваться, как и мы. Я, зачарованная ужасом, придвинулась ближе. Одинокая фигурка перед громадами танков: нечто непредставимое, будто айсберг плывет по теплым гавайским водам. Поначалу мне не удавалось собрать эту сцену во что-то разумное. Фигурка перед колонной танков казалась до смешного крошечной. Тем не менее неизвестный заявил о своем присутствии: первый подкативший к нему танк попытался вильнуть, но он танцевальным движением придвинулся ближе, преградив путь боевой машине.
Я смотрела будто бы под гипнозом – и внутри что-то менялось. Приглушенное ощущение, пока не сформировавшееся понимание, трепет, который испытываешь перед страшным событием. Страх объял меня прежде, чем я отдала себе в этом отчет. Движения молодого человека показались мне знакомыми. Подступило узнавание. Сбоку у него свисали две сумки. То, как он перекинул их через плечо, как подчеркнутым движением забросил их за спину. Артистизм всех его действий.
И тут до меня дошло.
Передо мною был не он. А… она.
На ней была просторная белая рубаха и простые черные брюки – так она одевалась всегда, когда принимала мужское обличье.