Я цеплялась за эти подробности: за ощущение того, что семья моя – одно целое, что они просто живут обычной жизнью прямо за дверью моей комнаты. Я слышала негромкий гул, звуки их жизни, а потом мягко, в мгновение ока провалилась в сон.
Глава пятая
Когда я проснулась, комнату заливал солнечный свет, а события предыдущего вечера казались каким-то далеким сном. Я повернулась в постели, зарылась в одеяло, в уютное дымчатое тепло, которое на миг обволакивает тебя после того, как ты вынырнешь из грез. Я потянулась, лежа на спине. Посмотрела на кроватку брата. Пусто. В квартире стояла тишина. Я сообразила, что нынче утро субботы. Похоже, заспалась.
Я почистила зубы, оделась, прошлепала по холодному полу коридора. Решила, что мама с папой куда-то повели братишку. Тишина казалась непривычной. Притихли даже наши соседи, слышала я только голос птицы, где-то высоко, в свете солнца: нежное далекое печальное воркование. Жизнь вокруг замерла, и тем не менее я ощущала, как в груди распускается блаженство. Ощущение, что ты ненадолго остался один, что никто за тобой не следит, может оказаться до странности ценным для человека, жизнь которого в обычном случае заполняют писк маленького брата и суета родителей и соседей, постоянно пересекающих его орбиту.
И вдруг я услышала какой-то шорох. Замерла на месте, будто вор, пойманный с поличным. Шум раздавался из кухни. Животных в Пекине было хоть отбавляй: здесь жили свиные барсуки и енотовидные собаки, бурундуки и даже сибирские ласки. Мамочки, а если это действительно ласка? Они злющие, и, хотя живьем я никогда ни одной не видела, Цзянь мне как-то сказал уверенным голосом, что они очень опасные, потому что другу одного его друга ласка выцарапала по очереди оба глаза. Я совсем не хотела слепнуть. И дело было даже не в боли, а в том, что я потом больше никогда ничего не увижу, а об этом и помыслить-то было страшно. Как я буду жить? Придется отказаться от всех интересных вещей. А уж как в таком состоянии ходить в туалет…
Сердце заколотилось, и я решила, что дорого продам свою жизнь. Схватила один из папиных научных журналов, свернула в трубочку, получился – скажу без лишней скромности – довольно неплохой меч. Я зашагала в кухню, думая, что сейчас буду убивать. По мере приближения к цели решимость моя ослабевала. Тем не менее я заставляла себя двигаться вперед, добралась до двери, заглянула внутрь – и источник шума оказался у меня перед глазами. На кухне была бабушка, она стояла возле раковины и, как мне показалось, пересыпала какую-то крупу из коробки в мешок. Она почувствовала мое приближение, обернулась. Мы несколько секунд таращились друг на друга – я смотрела вверх, она вниз, обе с сильнейшим подозрением.
– Ты что делаешь? – наконец выдавила я, стараясь говорить как можно беззаботнее.
Бабушка тоже попыталась разыграть беззаботность.
– Суп собираюсь варить.
– Ты в суп столько крупы положишь?
Она сощурилась.
– Да. Я кладу в суп крупу. Это… старинный китайский рецепт.
Я приподняла бровь.
– Старинный рецепт?
Бабушка приподняла бровь.
– Именно так. Старинный китайский рецепт.
Бабушка, если ей нужно было оправдать что-то сомнительное, часто говорила: «Это старинное китайское снадобье», или «Старинная китайская традиция», или «Старинный китайский обычай». По большей части это означало, что она хочет и дальше делать то, что делала. Да, я была еще маленькой. Но ребенком я была вдумчивым, наблюдательным. И успела разобраться в некоторых сомнительных практиках своих взрослых родственников.
Мы с бабушкой еще несколько секунд смотрели друг на друга. Возможно, у меня разыгралось воображение, но похоже, кончики ее губ чуть приподнялись вверх, на них зарождалась улыбка.
– Ну, я пойду к себе в комнату. Мне на эти выходные много уроков задали.
– Думаю, это будет совершенно правильно.
Лицо бабушки выглядело непроницаемым, но глаза поблескивали.
Я вернулась к себе. Но не затем, чтобы взяться за уроки. Я напоказ захлопнула дверь, а потом сразу же открыла ее снова, совсем тихо.
Я ждала. Ждала. Для ребенка пять минут бездействия – целая жизнь. А я прождала за дверью не меньше десяти. Уже хотела все это бросить и тут почувствовала какое-то движение. Выглянула в щелочку. Передо мной мелькнула бабушкина крупная фигура – она стремительно шла по коридору. В руке она несла мешок с крупой. Шагала деловито, как гном из сказки: спина ссутулена, голова опущена, походка размашистая, целеустремленная. При этом двигалась она бесшумно. Оказавшись у двери в квартиру, открыла ее осторожно, аккуратно. Мягко притворила за собой. Я тут же вскочила. Метнулась к двери, выждала пару секунд, потом осторожно ее открыла. Высунула голову в коридор, увидела, что бабушкина фигура скрывается на лестнице. Прокралась следом.
Я последовала за бабушкой на задний двор, потом через газон, где трава спеклась в корку под летним зноем, где ящерицы стремительно перебегали с яркого света в тень, а муравьи суетились у круглых отверстий между стеной здания и твердой прогревшейся землей. Я следила за коренастой бабушкиной фигурой: она вразвалочку пересекала открытое пространство, залитое ярким сиянием позднего утра, и направлялась к разваливающимся сараям, которые будто сами выросли, а теперь жухли на другом конце поляны. Бабушка подошла к одному из сарайчиков, опасливо огляделась, пригнулась и зашла внутрь. Я пошла следом. Приблизившись, я ощутила совсем иную разновидность страха. Она ничем не напоминала панику, охватившую меня, когда я подумала про ласку, которая того и гляди выцарапает мне глаза. Это чувство было слабее, но в чем-то гораздо тревожнее. Я догадывалась, что сейчас увижу то, чего видеть не должна. Бабушкино поведение разбередило во мне нечто странное, взрослое, выходящее за пределы моего личного опыта. Вроде бы нужно прекратить, но какой-то глубинной частичкой души я ощущала, что слишком поздно.
Я неуверенно сделала несколько последних шагов ко входу в сарай, пригнулась, скользнула внутрь. Глаза постепенно привыкли к полумраку. Внутри пахло зерном и застоявшимся теплом – такой воздух бывает в зернохранилище. Потом я увидела бабушку, скрючившуюся в тени, нагнувшуюся над чем-то. Смутно разглядела очерк небольшой выгородки, в середине ее стоял ящик. Я сделала еще шаг, подошва проскребла по сырой земле.
Бабушка развернулась и издала крик.
Я заверещала.
Она заморгала.
– Владыка небесный! Лапочка, я тебя за призрака приняла. Да что, во имя седьмого ада, с тобой такое, ты чего к людям подкрадываешься? Меня чуть инфаркт не хватил!
– Ты что тут делаешь? – нетвердо спросила я.
– Она спрашивает, что я тут делаю! Что я тут делаю?!
Бабушка угрожающе надвинулась на меня. Будучи ребенком, привыкшим уклоняться от оплеух взрослых, отбивать рукой удар учительской линейки и прикрываться от маминых побоев, я сжалась в комок. И тут услышала. Тихое, но отчетливое попискивание.
Бабушка замерла. Я посмотрела туда, где она только что стояла. Инстинктивно подалась вперед, вгляделась в полумрак. И различила на земле движущееся пятнышко.
– Что это? – спросила я зачарованно.
Бабушка посмотрела на меня, досадливо поджав губы. А потом что-то пробормотала – я не смогла разобрать.
– Что? – повторила я.
– Цыпленок, – буркнула она.
– Цыпленок?
– Курочка.
– Вроде тех, которых ты покупаешь на рынке, чтобы положить в суп?
– Да, – подтвердила она угрюмо.
– Но ты… ты ее не убила?
– Как видишь.
Я подошла ближе. Встала на колени. Птичка перестала трепыхаться, наклонила головку, взглянула на меня, снова затрепыхалась. Она клевала принесенное бабушкой зерно. При этом припадала на сторону, двигалась неловко, будто пьяная. Время от времени заваливалась на бок, но потом поднималась и ковыляла дальше. Когда глаза привыкли к слабому свету, я разглядела, что у курочки повреждена лапка, обмотана какой-то тонкой тканью.
– Она повредила лапку?
– Да.
– А ты ее лечишь, по-по?
– Да.
– А как ее зовут?
– Никак, глупенькая. Это ж цыпленок. Слыханное ли дело – цыпленку имя давать!
– Слыханное ли дело – бинтовать цыпленку лапу!
Бабушка стукнула меня по голове.
– Ай, больно!
– Вот и хорошо!
– Мне кажется, ее надо как-то назвать.
Я пододвинулась ближе. Курочка подняла головку. Видимо, ей я казалась гигантом, из тьмы проступало мое огромное лицо. Я попыталась улыбнуться как можно доброжелательнее, но вместо улыбки получилась гримаса. Сложно улыбнуться убедительно, если улыбаться нечему, а ты не сосредоточился. Но курочка, похоже, не обиделась.
– Я буду звать тебя Золушкой, – доверительно прошептала я.
Бабушка вздохнула.
– Не привязывайся к ней, маленькая. Это всего лишь курица.
– А зачем ты тогда ее спасла? И стала лечить?
Я почувствовала, что бабушка смотрит на меня.
– Больно она мелкая, даже для цыпленка. И лапка у нее вон переломилась.
– И чего?
– А того, что она хотя и мелкая, а дралась крепко. Чтобы выжить. А значит, став курицей, она научится быть сильной, сильнее всех остальных. И будет нести отличные яйца.
Я призадумалась. Логика у бабушки была несокрушимая.
– Можно мне ее подержать?
Бабушка кивнула мне сквозь полумрак.
Я медленно вытянула руки. Курочка замерла, но не попыталась убежать. Она как загипнотизированная следила, как я протягиваю руки, осторожно обхватываю ее пальцами. Я сжала ее в горсти, она дрожала крупной дрожью и была такая теплая, мягкая, живая. Наверное, именно тогда я и почувствовала к ней любовь.
Я принялась ласково поглаживать перышки. Бабушка встревоженно нагнулась вперед.
– Аккуратно, не дави…
Я посмотрела на бабушку, которая наблюдала за крошечной курочкой, и в глазах у нее светилось что-то вроде нежности.
Много лет спустя, когда я переселилась в Канаду, детство мое стало мне казаться странным и сюрреалистическим – отчасти потому, что отношение к политике в Канаде было совсем другим. Там каждые несколько лет ходили голосовать, у некоторых были очень четкие политические убеждения, у других нет. Но политика оставалась вещью, от которой можно отключиться, – никогда она не давила на тебя так, как в Китае. Меня – взрослого человека, живущего в чужой стране, – это постоянно сбивало с толку: с одной стороны, так свободнее, с другой – чего-то не хватает.