Кассандра заморгал, заулыбался:
— Как-как? Чаем?
— Ну вы же понимаете. Чашечкой кофе. Мне так нравится разговаривать с вами. Ведь вы моя тетушка, верно?
Кассандра помолчал, размышляя. Потом улыбнулся мисс Кинамон. Зои казалось теперь, что она беседует с двумя прославленными, богатыми женщинами. Каждая из них имела личное право на такое к себе отношение. Каждая обладала как раз такой надменной, насмешливой грацией.
— Чаем, — сказал он мисс Кинамон, произнеся это слово так, точно оно было и смешным и пугающим. А затем взял у бармена карандаш и написал на салфетке номер телефона.
— Тебе следует знать, — сказал он, протягивая Зои салфетку, — что твоя тетя Кассандра убьет тебя, если ты хотя бы раз при каких угодно обстоятельствах позвонишь по этому номеру раньше трех пополудни. Ты меня поняла?
— Да, — ответила Зои. — Поняла.
А мисс Кинамон добавила:
— Нет на свете существа более злобного, чем трансвеститка, разбуженная, когда ей того не хочется. Поверь мне, малыш, с такой лучше не связываться.
1972
Вилл, Инез и Шарлотта в последний раз накапали «кислоту» на промокашки, поклялись в вечной преданности друг дружке и разъехались на лето по домам. Когда родители встретили Вилла на железнодорожном вокзале Гарден-Сити и повезли домой, он с удивлением обнаружил, что город представляется ему и нелепым, и до жути, до изумления знакомым. Ощутил себя пациентом, которого гипнотизер вот-вот заставит вспомнить всю его прошлую жизнь. Он словно ехал по незнакомой стране и сверхъестественным образом понимал, что вот сейчас водитель повернет налево и за низкорослой чернотой шелковицы появится желтый дом с остроконечной крышей. Вилл заранее приготовился к тоскливому раздражению, которое вызовут у него нисколько не изменившиеся лужайки и чопорные богатые дома. Он точно представлял себе чувство невесомости, которое испытает, пока отец будет вести машину, держась обеими руками за руль, а мать рассказывать о новых плавках, купленных ею для него, Вилла, на распродаже. Чего он никак не ожидал, так это ощущения покоя, своей почти сюрреалистической принадлежности к этим местам. Как не ожидал и того, что, когда отцовский «бьюик» свернет за знакомый угол, он почувствует — хоть в каком-то смысле, — что вернулся домой. Выйдя из машины, он постоял на лужайке, вглядываясь в дом, построенный на деньги отца, по-пригородному пышный, раскидистый, глуповато украшенный мансардами и эркерами, выглядевший в летнем свете чистым, как обглоданная кость. Книг внутри дома не было, только бестселлеры в мягких обложках, которые мать читала, отдыхая где-нибудь летом. Не было и вещей — посуды, мебели, — превосходивших годами Вилла. Зато была знакомая еда. Дом был прибежищем. Отец правил им по праву полной и вечной собственности, а Вилл так и оставался — в каком-то отношении, лишенном наименования, но оттого лишь обладавшим большей властью над ним, — слугой отца.
— О чем призадумался? — спросила мать.
— Что? А, прости.
— Я куриный салат приготовила. Ты не голоден?
— Наверное. Да, голоден.
— Ну так пошли. Как хорошо, что ты приехал.
В доме он провел два дня. И сбежать захотел еще в первый. За обедом отец спросил:
— Ну, так что ты решил насчет специализации?
— Я думаю стать учителем, — ответил Вилл.
Соврал. И сам удивился, услышав такой ответ. Учительство было занятием однообразным, неблагодарным и плохо оплачиваемым. А он собирался изучать архитектуру. Хотел строить.
Мать, похудевшая, приобретшая большую, чем прежде, склонность к улыбчивому молчанию, провела пальцами по краешку своей тарелки. Разноцветные пятнышки, маленькие, острые радуги электрического света, вспыхивали и гасли в хрустальных подвесках люстры.
— Учителем, — повторил отец. Он произнес это слово с презрительным безразличием. Произнес, словно кирпич уронил. Отец раздобрел. Тело его обрело округлость, пухловатость, как у человека, рожденного для худобы, но обзаведшегося наслоениями жирка. Вилл подозревал, что отец набрал ровно столько веса, сколько потеряла мать.
— Ну да. Учителем.
Зои, сидевшая в ее карнавальной, залатанной, как у бродяжки, одежде, в ее цыганских украшениях, напротив Вилла, беспомощно улыбнулась ему.
— Кого же ты будешь учить? — спросил отец.
— Детей, — ответил Вилл. И опять удивился. Поначалу он выбрал специальностью английскую литературу, потом занялся лингвистикой, а теперь более-менее переключился на предметы, которые понадобятся, чтобы поступить, закончив основной курс, в какую-нибудь архитектурную школу. Осенью он собирался прослушать лекции по Палладио и Фрэнку Ллойду Райту. Он уже знал, как делается в доме электрическая проводка. Однако отцу следовало предъявить жизнь совершенно иную. Ничем не схожую с его.
— Мне было бы интересно учить детей, на которых все уже махнули рукой, — добавил он. — Инвалидов, умственно отсталых, бедных.
— Я думаю, ты хорошо поладишь с детьми, — сказала мать. — Из тебя выйдет чудесный учитель.
— И ради этого тебе потребовался Гарвард? — спросил отец. — Чтобы учить негритосов, хватило бы и двухгодичного колледжа.
— Будь добр, не произноси при мне этого слова, — сказал Вилл.
— Ах, извини. Нигеров. Цветных. Я одного не понимаю. Какому псу под хвост пойдет все твое шикарное образование?
— Нет, это ты мне ответь, папа. Откуда берется твоя ненависть? Какой в ней смысл? Что она тебе дает?
— Ради бога, не заводитесь, — попросила мать. Ногти ее скребли фарфор, создавая звук сухой и чистый.
— Какая еще ненависть? — удивился отец. — Я ни к кому ненависти не испытываю, если, конечно, мне не дают поводов для нее. Я хочу понять, зачем ты поступил в Гарвард, в Гарвард, черт его подери, если все, чего ты хочешь, — это учить маленьких нигеров?
— Ну хватит, — сказал Вилл и, сняв с колен салфетку, бросил ее на свою тарелку — Обед был очень вкусный, мам.
— Милый, ты же ничего не съел.
— У меня пропал аппетит.
— Брось, — сказал отец. — Не изображай примадонну. Если тебе не под силу выдержать разговор начистоту, что же ты будешь делать в классе, набитом прискакавшими из джунглей обезьянами?
Вилл встал. Взглянул сверху вниз на отца, который сидел, окруженный своим достатком, и спокойно жевал. На его зеленые клетчатые брюки. По обоям вставали над сельскими мостиками и бредущими по воде журавлями голубые пагоды. Виллу хотелось лишь одного — стать чужим для своей семьи. Исчезнуть. На миг он подумал: может, стоит, спокойно глядя в лицо поглощающему пищу отцу, сказать: «Я сплю с мужчинами». Или поцеловать его на прощание. Вилла переполняло бешенство, стыд и некое непонятное желание, вскипавшее в крови так, точно в нее ворвался пчелиный рой.
— Билли, — сказала мать. — Милый, сядь и закончи обед.
Билли. Под звук его старого имени, произнесенного голосом матери, Вилл и покинул столовую. Отец сказал ему в спину: «Если ты не можешь спокойно вести откровенный разговор, остается только пожелать тебе удачи». У Вилла свело живот. Нет, к исчезновению он пока не готов. Он еще не знает о себе всей правды, а если сказать слишком многое, возврата сюда для него не будет.
В тот вечер к нему пришла Зои. Она стукнула в дверь так тихо, что Вилл мгновенно, не задавая вопроса, понял, кто это. «Входи, Зо», — сказал он. Отец бухнул бы в дверь кулаком. Мать постучала бы — вежливо, но твердо и ровно, — осыпая дверь мерным градом благих намерений. И только Зои словно пыталась сказать, что ее можно и проигнорировать.
Она была в рваной оранжевой майке с рекламой «Карлсбадских пещер», которых никогда не видела, и в тонкой, украшенной красными арабесками юбке. С шеи свисал на черной бархатной ленточке колокольчик, похожий размером и формой на ноготь женского большого пальца.
— Привет, — сказала она с порога.
— Ну входи же, — ответил он. В комнате еще сохранились украшения из его детства. Плакат Дилана, приклеенные к потолку звезды из фольги. — Входи, посидим с тобой на кровати.
На миг он подумал о Коди, уверявшем, что видит источаемый человеком свет. По временам и Виллу казалось, что он различает облекающий Зои свет, не похожий, впрочем, на те электрические поля, которые описывал Коди. Этот был едва приметным, фосфоресцентным, как будто призрак Зои иногда отрывался от ее кожи и парил в четверти дюйма над ней. К мистике Вилл никакой склонности не питал. И никогда не задумывался сколько-нибудь серьезно об обманах зрения. Однако сейчас он признался себе, что временами, бросив на Зои быстрый взгляд, с изумлением замечает летящий над нею бледный мерцающий свет.
Она вошла, присела, пахнув пачулями, на краешек его кровати. Как удалось такой шумной, корыстной семье произвести ее на свет?
— Ну, как дела? — спросил он и коснулся ее спутанных черных волос. Только к Зои испытывал он мучительную привязанность. Нет, он любил и всех остальных, но Зои была единственной, за кого он тревожился, за кого боялся. В ней отсутствовала основательность, надежность — вот она есть, Зои, а вот ее уже нет.
— Я рада, что ты приехал, — сказала она. — Я по тебе скучала.
— Все лето я здесь не выдержу, Зо, — сказал Вилл. — Думаю, мне лучше вернуться в Кембридж.
— Уже? — спросила она.
— Господи, Зои, что ты делаешь со своими волосами? У тебя в них пауки не водятся?
— Так быстро, — произнесла она. — Ты еще и с Биксом не повидался, с Ларри — ни с кем.
— Да ведь все только к худшему пойдет. Через пару дней мы с папой просто передеремся. Помнишь прошлое лето?
— А что ты в Кембридже будешь делать? — спросила Зои.
— Найду какую-нибудь работу, не важно какую. Если тебе все равно, что делать, работу ты всегда получишь.
— Может, все-таки останешься ненадолго? На неделю?
— Нет, лучше уехать, — сказал он. — Я даже сумку разбирать не стану.
— Ну пожалуйста.
— Перестань.
Она кивнула:
— Это я из эгоизма. Просто боюсь, что в один прекрасный день мы станем просто… ну, знаешь… дальними родственниками.