— А если ты умрешь, мне придется жить с отцом?
— Нет, — ответила она.
— Хорошо.
Зои погладила его по голове. Он откусил кусок сэндвича, пожевал, проглотил. В потолке глухо шумела труба.
— Если ты умрешь, я лучше с Кассандрой буду жить.
— Ты любишь Кассандру. Верно?
— У меня ведь нет вируса. Так?
— Нет. Я проверила несколько лет назад, ты этого, наверное, не помнишь. Доктор взял у тебя кровь, ты потом ревел полчаса. Но с тобой все в порядке.
— Можно, я к Эрнесто пойду?
— Ты ни о чем больше спросить у меня не хочешь?
— Нет.
— Уверен?
— Да.
— И тебе действительно хочется пойти к Эрнесто?
— Угу.
Он встал из-за стола, направился к двери.
— Джамаль? — произнесла она.
— Что?
— Будь поосторожнее.
— Ладно.
— И не играйте с Эрнесто в коридорах. Оставайтесь в его квартире.
— Ладно.
— Пару дней назад я видела, как у его дома околачивается, ну, в общем, не очень хороший мужчина. И думаю, вам с Эрнесто не стоит больше играть в коридорах. Ладно?
— Ладно.
— И не засиживайся у него надолго, ладно?
— Ладно.
— Ну хорошо. Пока.
Джамаль прошел в дверь, закрыл ее за собой. Потом Зои услышала, как он спускается по лестнице.
Вот таким был разговор, который она завела, чтобы сообщить сыну о своей болезни и возможной смерти. Чего она ждала — криков, обвинений? Рыданий в ее объятиях? Может быть, оно было бы и лучше. И все-таки Зои обиделась на сына за его невозмутимость, за вопросы о том, что будет с ним. Она ощущала облегчение, гнев и печаль, почти непереносимую. Не окажется ли такой и сама смерть — неловкой, обыденной? Может быть. Смерть, возможно, удивит ее своим сходством с любым другим событием. Ведь вовсе не обязательно должна она класть конец не выражаемым словами чувствам, заботе о своих интересах — да, собственно, и ощущению неловкости перед людьми. Сидя за кухонным столом, глядя на стеклянную банку с оранжерейными тюльпанами, на не доеденный сыном сэндвич, слушая, как погуживает в ее крови вирус, Зои понимала, что может умереть оплакиваемой только ею самой, окруженной людьми, которые будут держать ее за руку, гладить по лбу, но и в горе своем потаенно желать, чтобы она поскорее ушла и позволила им вернуться к их собственным жизням. И благодарность тоже будет испытывать она — не они.
Совсем не этого хотела Зои, не этой горечи, не глухого страха. Она хотела преображения. Блаженства.
Нет. Даже не этого. Она хотела по-прежнему покупать в магазинах продукты, слушать музыку, читать в постели газету. И была так погружена в эти насущные пустяки, так привязана к ним, что вдруг поняла: она не умрет. Не умрет. Слишком всецелым было ее присутствие здесь — на кухне, в собственном теле.
Зои подняла к носу запястье, принюхалась к своей коже. А потом протянула руку к недоеденному сэндвичу, взяла его. На сэндвиче остались отпечатки зубов сына. Она сидела за столом, держа сэндвич в руке.
— Ну, голубушка, — сказала ей по телефону Кассандра, — а чего ты от него ждала?
— Не знаю, — ответила Зои. — Честно, не знаю.
— Попытки понять, как он относится к твоей болезни, станут для него частью пожизненной работы. А ожидание, что он поймет это в первые же пять минут, оно, знаешь ли, свидетельствует о чересчур экстравагантном восприятии реальности.
— Ты-то как себя чувствуешь?
— Сносно, с учетом всех обстоятельств. Купила сегодня утром шесть пар непрозрачных черных колготок. Подкрашивать еще и ноги я не собираюсь, всему есть пределы.
— Про тебя я ему еще не сказала.
— Наверное, это разумно. Не стоит сразу вкатывать ему полную дозу.
— Но, если честно, я не понимаю, кто будет заботиться о нем, когда ни ты и ни я не сможем.
— Я предпринимаю попытки привлечь к этому делу твою мать.
— Не знаю, хочется ли мне, чтобы он жил с ней. Она приложит все силы, чтобы…
— Конечно, она матрона из пригорода, а он диковатый мальчишка, выращенный двумя наркоманками. Я понимаю. И все же подумай об этом, милочка. Ни у кого из наших друзей материнский инстинкт не развит.
— Им могли бы заняться Алиса с Луизой.
— Алиса могла бы, — согласилась Кассандра. — Луиза всего лишь согласилась бы на это, потому что так захотелось Алисе. Намерения у нее будут самые лучшие, но в течение трех недель она обратит жизнь мальчика в ад. Как только он оставит открытой банку с ореховой пастой, у нее немедля рука к плетке потянется.
— Может, ты и права. А Сэм?
— Я не хочу, чтобы Джамаль жил с алкоголиком. Точка.
— Он не алкоголик, — сказала Зои.
— Ну, по мне, если человек пьет две ночи из трех, он — готовый претендент на это звание.
— А близнецы?
— Близнецы и о себе-то едва-едва позаботиться могут. Если бы Джамаль их усыновил, в этом было бы больше смысла.
— Тим, Марк и Роберт тоже больны, — сказала Зои.
— У твоей матери есть деньги, есть куча свободного времени, она не психопатка. Во всяком случае, не большая, чем другие.
— Я подумывала о моем брате.
— Об этой кукле, бой-френде Барби? Фу.
— Совершенно не понимаю, почему вы никак не поладите. Для меня это загадка.
— Никакой загадки тут нет. Я — сказочное творение собственного моего подсознания, он — мускулистый малый, который верит всему, что пишут в журналах. На чем же мы можем поладить?
— Он совсем не такой. Ты несправедлива к нему.
— Ну, может быть, — сказала Кассандра. — Тут я ничего поделать не могу, — он носитель всех человеческих качеств, от которых меня воротит. Он любит маленькие бары и ресторанчики, следит за модой, да еще и живет в Бостоне, господи прости.
— Он учитель, у него любовь с врачом. Ты не хочешь видеть его как целое, просто постановила, что он тебе не нравится, и все тут.
— Может быть, может быть, — сказала Кассандра. — Такое уж у меня хобби, на дух не принимать красавцев, которые полагают, что солнце и встает из их жопы, и садится в нее же. Прости за нехорошее слово.
— Вилл будет добр к Джамалю. Он любит детей.
— Он научит Джамаля одеваться как все и любить вечеринки с коктейлями. Да еще и в Бостон его уволочет. И целые годы моих трудов пойдут насмарку.
— Я все равно позвоню ему, — сказала Зои. — Мне уже пора рассказать обо всем родным. Вот я с него и начну.
— Лучший выбор для Джамаля — твоя мать. Я в этом уверена.
— Ну, он все-таки мой ребенок. Ведь так?
— Он наш ребенок, голубушка. Не корчи из себя старшую по званию.
— Кассандра, это решение должна принимать я.
— Минуточку. Ты как же, и вправду думаешь, что я провела столько лет, меняя подгузники и гуляя по зоопарку, только для того, чтобы, когда в сортире гейзер забьет, меня отправили в отставку, будто впавшую в слабоумие старушку няню?
— Давай не будем ссориться, ладно?
— Давай и командовать друг дружкой не будем, ладно? То, что ты произвела его на свет, еще не дает тебе права окончательного вето. Я точно так же, как ты, вкладывала в этого маленького прохиндея всю душу. Он и мой ребенок тоже.
— Я понимаю. Просто…
— Ничего не просто, — сказала Кассандра. — Ты ведь хорошо меня знаешь. Не путай меня со смиренной мелкотой, которая понимает, где ее место. Я могу быть волшебной крестницей, но могу и Медеей.
— Я знаю.
— Ну и прекрасно. Полагаю, мы с тобой это еще обсудим. Лучше скажи, как ты себя чувствуешь?
— Хорошо. Устала немного.
— По магазинам пройтись не желаешь?
— Пожалуй, нет, — сказала Зои. — Все, что мне нужно, у меня имеется.
— Милочка, если бы это мешало людям ходить по магазинам, экономика давно уж лежала бы в руинах.
— Ну, просто мне хочется провести этот день дома. Почитать что-нибудь.
— Как скажешь. А я собираюсь сходить, обзавестись парой побрякушек, может, в «Блумингдейл» загляну, на второй этаж. Я так давно не была там, что меня, наверное, уже и забыли.
— Ладно. Повеселись.
— Непременно. Ничто так не освежает женскую душу, как поход по магазинам. И еще, Зои?
— Мм?
— Я ведь только одного и хочу — чтобы Джамалю было лучше.
— Знаю. Как и я.
— Господи, ну кто бы в такое поверил? Я ухитрилась обратиться в глас разума и респектабельности. Ладно, никто не знает заранее, что с ним может случиться, верно?
Зои позвонила в Бостон, Виллу. Оставила сообщение на его автоответчике, и спустя несколько часов он перезвонил.
— Привет, Зо.
— Здравствуй, Вилл. Как ты?
— Хорошо. Вернее, вроде того. Денек был на редкость дерьмовый.
— Извини, — сказала она.
— В моем классе учится мальчишка, такая, знаешь, образцовая бестолочь. Я задержал его после уроков — не в наказание, хотел позаниматься с ним отдельно, надеялся, что смогу научить его хоть чему-то. Мне, между прочим, за это не платят. Просто мальчишка мне нравится — по какой-то извращенной причине. Любой другой наш учитель всего лишь терпел бы его присутствие, пока он не подрастет настолько, что его можно будет выгнать из школы. Мальчишка считает себя тупицей и думает, что, если он будет срывать уроки, если развалит весь учебный процесс, глядишь, никто этого и не заметит. В общем, вызываю я его родителей, рассказать им, чем они могут помочь ему дома. И они оказываются чистым кошмаром. Мамаша — этакая пигалица с тонкими поджатыми губами, чопорная и пакостная одновременно, из тех баб, которые давали в школе кому не лень, забеременели лет примерно в четырнадцать, а потом ударились в религию. И отец. Толстый бугай с подловатой физиономией. Оба в жизни своей ни единой книжки не прочитали и скорее всего держат дома по пистолету в каждой комнате. Посреди разговора папаша пронзает меня лукаво покровительственным взглядом и говорит: «Нынче мужчины среди учителей не часто встречаются». Первый раз рот раскрыл. А затем он бросает понимающий взгляд на супругу, и она ему отвечает таким же. И до меня вдруг доходит — они сообразили, что я гей, и наверняка скажут сыну, чтобы он ко мне и близко не подходил. Я, может быть, единственная надежда мальчишки, я тебе точно говорю, он никому больше в школе не нужен, а эти мудаки намереваются настроить его против меня. Плевать им, как учится их сын, им нужно одно: чтобы он вырос таким же дуболомом, как они. Полная безнадега. Понимаешь, вокруг столько подлости и тупости, — они до того въелись в души людей, да, по-моему, еще и