постель. И стала ждать, когда зазвонит будильник.
Зал прощания чем-то напоминал дом, в котором она выросла. От него веяло таким же душком старательно организованной нормальности. Здесь стояли поддельной кожи кресла и кушетки, обтянутые тканью с имитацией богатой вышивки. Стояли овальные стеклянные столики и латунные торшеры с плотно плиссированными абажурами, имелся безупречный, ни пятнышка, камин, на решетке которого покоились три березовых полена. Гроб Бена стоял, точно часть меблировки, на глубоком ковре цвета припорошенного пылью лайма, перед безмолвным скоплением бронзоватых металлических стульев с мягкими белыми сиденьями.
Сьюзен настояла на том, чтобы гроб остался закрытым. И теперь сожалела об этом. Теперь ей хотелось нарушить стеклянистый покой этого зала с его лаймово-бронзовыми претензиями на домашний порядок. Она почти уж надумала попросить распорядителя снять с гроба крышку, однако передумала, сообразив, что тело сына, его нарумяненное лицо и сложенные на груди руки могут оказаться слишком уж под стать всей прочей обстановке зала. И гроб остался закрытым. Она разговаривала с приходившими проститься с Беном людьми, и лишь один или два раза за все эти послеполуденные часы у нее мелькнула мысль о том, какое точное воплощение скорби представляет собой этот зал с его чистотой и химическим безмолвием. В детстве мы воображаем покосившиеся надгробия, шевеление мрака, рассекающие луну тучи и думаем, что они-то и отражают наши глубочайшие страхи. Мы ошибаемся. Подлинный ужас, поняла Сьюзен, таится в таких вот кушетках с печатным рисунком бледно-зеленых и голубых кружев, в таких полках с фарфоровыми фигурками. В таких ухоженных, пустых комнатах. Мертвые растворяются в них.
Сьюзен делала все, что надлежит делать женщине на похоронах ее единственного сына. Она еще не прошла через них, не прошла до конца. И не могла не играть положенную роль. Столько людей нуждалось в ее храбрости. Время текло мимо нее, и Сьюзен говорила себе, что существование рамок, за которые она не вправе выйти, — это благо. Думала, что, возможно, необходимость поддерживать Тодда, которого била сухая дрожь, Тодда, распятого горем, уведшим его туда, где уже нет слез, спасительна для нее, так же как и необходимость утешать свою мать, Вилла, родителей Тодда, плакать вместе с ними и обнимать их, успокаивая. Так же, как добрые слова, с которыми она обратилась к Джамалю, стесненно замершему в углу зала.
— Здравствуй. — Она, чуть наклонившись к нему, выговорила это слово с такой отчетливостью, словно безмолвный Джамаль отчасти утратил способность и слышать и видеть.
Он слабо улыбнулся в ответ.
— Я рада, что ты пришел, — сказала она.
Джамаль кивнул.
— Тебе ничего не нужно? — спросила она. — Стакан воды?
— Нет, спасибо.
Она выпрямилась, отстранившись от него. Может быть, он нуждается в одиночестве, этот странный мальчик. А может быть, при всей ее прилежной любезности, он все же заметил что-то в ее лице. Она старалась не думать об этом: он-то по-прежнему жив. Этот мальчик, не плохой, нет, но и ничем не замечательный, продолжает жить, а ее сын умер.
— Если тебе хочется посидеть, — сказала она, — вон там очень удобные стулья.
— Нет, спасибо.
— Ну хорошо, — сказала она и отошла от него.
Ее отец сидел в первом ряду, рядом с Магдой. Он плакал — в начале, теперь нет. Сидел, сгорбившись, упершись локтями в колени и прикрыв ладонями нос и рот, словно страшился того, что он может унюхать или произнести.
Сьюзен опустилась на пустовавший справа от него стул. Кивнула Магде, и та кивнула в ответ с выражением, которое могло обозначать горе, а могло — и недовольство всей этой парадной скорбью. Сьюзен подумала, что надо бы обнять отца за плечи, но, поколебавшись, просто опустила руки на колени.
— Сьюзи, — произнес отец сдавленно, косноязычно.
— Да, папа?
Она хозяйка здесь и должна все время помнить об этом. Она сидела, выпрямившись, на металлическом стуле. Сбоку от нее со всхлипами дышал отец, перед ней лежал в гробу ее сын. И она вдруг увидела, как сильно выбранный ею гроб похож на стереопроигрыватель, стоявший некогда в доме ее родителей. То же каштановое поблескивание, такая же скругленная крышка. Когда они с Тоддом выбирали гроб, она, сама не зная почему, сразу остановилась на этом.
— Сьюзи, — повторил отец. Он потянулся к ней, обнял ее рукой за плечи, прижал к себе. Она различила знакомый запах его одеколона, мускусный душок старческой кожи. И почувствовала себя так, точно он берет ее. Она знала, чего он ждет от нее, какой любви и какого прощения.
— Убери руки, — сказала Сьюзен. Только что она ничего говорить не собиралась. И уж тем более говорить так громко.
Отец прижал ее к себе еще крепче. Губы Сьюзен коснулись шероховатой покатости его щеки, ей показалось, что она ощущает вкус отца — сочетание корпии, старости и зловонных, надушенных чресел.
— Чшш, — произнес он. — Тише, прошу тебя.
Она освободилась от его объятия и сказала еще громче:
— Убери от меня руки.
И встала. Одна ее часть действовала, другая наблюдала за этим. Отец, словно защищаясь, поднял к груди руки, ладонями от себя. Магда смотрела на Сьюзен с жалостью, куда более страшной, чем любой гнев.
— Я не хочу, чтобы ты был здесь, — сказала Сьюзен. Теперь она слышала, как громко звучит ее голос среди всех этих кушеток и протертых от пыли полок.
— Сьюзен. Милая. Пожалуйста.
— Уходи, — сказала она. — Ты засвидетельствовал свое почтение, увидел то, что пришел увидеть. А теперь уходи. Я тебя видеть больше не могу. И не хочу, чтобы ты прикасался ко мне.
Она ощущала наступившее в зале молчание, ошеломленный ужас. И машинально поглаживала свои волосы кончиками пальцев.
Отец оглянулся, словно в поисках помощи. Магда встала, шагнула к Сьюзен, сказала:
— Сядь, дорогая, ты сама не знаешь, что говоришь.
Сьюзен отступила от нее.
— Я знаю, — сказала она. — Я точно знаю, что говорю. Я хочу, чтобы ты отвезла его домой, Магда. Чтобы убрала его отсюда. Сделай это, и я никогда ни о чем тебя больше не попрошу.
Чья-то рука коснулась ее плеча. Рука Билли.
— Все в порядке, — сказал он ей на ухо.
— Нет, не все, — ответила она.
— Давай пройдемся немного. Выйди отсюда, прогуляйся со мной, ладно?
— Нет. Я не могу уйти.
— Мы же вернемся. Ну, пойдем.
Он взял ее за руку, и Сьюзен обнаружила, что идет за ним. Вовсе того не желая. Они шли по оставленному между рядами кресел проходу. Тодд нагнал их, попытался что-то сказать. Билли махнул ему рукой: отойди.
— Нам с ней нужно поговорить с глазу на глаз, — сказал он. — Я приведу ее назад.
— Сьюзен? — произнес Тодд.
— Все хорошо, — сказала она. — Я пройдусь с Билли.
Они покинули морг, пошли по каменным плитам дорожки к улице. Морг стоял, окруженный богатыми старыми домами, на улице, вдоль которой выстроились деревья, уже начинавшие понемногу желтеть. Билли, держа Сьюзен за руку, вел ее по тротуару, испещренному трещинками, в которых рос густой изумрудный мох.
И Сьюзен поняла, что может быть рядом с братом. Только с ним, только его присутствие она готова была сносить. Может позволить ему держать ее за руку. Может идти бок о бок с ним.
— Крутенько ты обошлась со старым мерзавцем, — сказал Билли.
— Я не могу разговаривать.
— И не надо. Просто погуляй со мной, пока не почувствуешь, что успокоилась и сможешь выдержать службу. Лучше поприсутствовать на ней, если тебе это под силу.
— Не уверена, — сказала она.
— Поживем — увидим. Пройдись немного и посмотри, что будет дальше.
Она шла рядом с братом. Ничего другого ей не оставалось. Позволяла ему держать ее за руку, вести мимо домов с их лужайками, крылечками, цветочными клумбами. И спустя какое-то время сказала:
— Я не могу выносить его присутствие.
— Ты убьешь его, если заставишь уйти, — ответил Билли. — Он и так уж чувствует себя страшно виноватым.
— Он в жизни не чувствовал себя виноватым хоть в чем-то.
— Сейчас чувствует. Поверь мне.
— Ты ничего не знаешь. Даже представления не имеешь.
— Это ведь я хотел когда-то убить отца, — сказал Билли. — А ты его защищала.
— Тогда мы были детьми.
Некоторое время они шли в молчании. Сьюзен наполняла добела раскаленная, бесстрастная ярость, не походившая ни на что ей известное. Она желала краха людям, владевшим этими уютными домами, ухаживавшим за этими дворами или платившим за уход кому-то другому. Она желала им разорения, болезней, немыслимых утрат. Она коснулась ствола одного из деревьев и представила наводнение, волну, которая катится по этой безобидной улице, стену вспененной грязи, выламывающей двери домов и выносящей из них часы, книги, кресла. Ей хотелось вернуться на такой волне в морг, броситься на гроб сына и лететь на нем по воде, сметающей разрушенный мир. Воображению Сьюзен явились тонущие живые люди и мертвецы, выплывающие из могил, — батальоны гробов, несущихся мимо безмолвных разбитых фасадов домов и магазинов.
— Ну что, получшело немного? — спросил Билли.
— Не знаю. Может быть.
— Службу выдержишь?
— Наверное.
Они развернулись и пошли назад, к моргу. Билли сказал:
— Он всего лишь старик. Постарайся не забывать об этом.
— Ты помнишь, как он тебя избивал? — спросила Сьюзен.
— А помнишь, ты все твердила мне: он сам не знает, что делает.
— Да.
— Как давно это было, — сказал Билли.
— Да уж, давно.
— А теперь он старик, и, знает он или не знает, что делал, когда мы были детьми, сейчас он почти сходит с ума от чувства вины за случившееся. И может, нам не стоит его добивать, как ты думаешь?
— Наверное.
— Да и тебе бы от этого легче не стало. Ты только не думай, что я лезу к тебе с советами или еще что.
— Нет. Я понимаю, о чем ты говоришь.
Они вернулись к моргу, прошли по каменной дорожке, миновали скромную железную табличку с витиевато оттесненными на ней именами владельцев похоронной конторы — двух братьев. Внутри, в вестибюле, в зеленом коридоре ничто не изменилось. Такими они и останутся навсегда. Билли проводил ее до зала прощания, и когда они вошли туда, по рядам скорбящих прокатился приглушенный рокоток узнавания. Сьюзен услышала его. И вспомнила день своего венчания, тот миг, когда зазвучал марш и она — в свадебном платье и фате — вступила в проход церкви. Рядом с ней шел Тодд, а по другую ее руку — мать.