нной непристойностью, а правильным и справедливым естеством. Душе он мог бы даровать жизнь вечную. Плоть, наполненную вещами, о которых говорить неприлично, бог не захочет и не сумеет объявить вечной вопреки разуму. Ведь он сам — разум всего сущего; он поэтому не может поступать вопреки самому Себе. Но, впрочем, хватит об этом. Я расскажу тебе одну необычную историю, которую поведал мне — было это давно — некий из жрецов Фив. То ли сам он сочинил эту историю, то ли кто-то передал ему ее, не знаю, ибо никогда не занимался ненужными расспросами. Но поведал он эту историю мне с одним условием: никому не должен я ее раскрывать, кроме одного человека и незадолго до моего ухода из этой жизни. И поскольку это произойдет довольно скоро, слушай и будь внимателен, Плотин.
В этот момент полулежащий Аммоний поднял прямые мизинец и большой палец, затем резко сжал все пальцы, и раздался сухой и необыкновенный треск. Свеча потухла, и вдруг какая-то сила словно рванула меня вверх. Стало трудно дышать. А потом сразу появился свет…
…Ранний предутренний свет. Еще усеяно темно-синее небо мерцающими иероглифами звезд. Даже отдаленно не прожились еще знаки приближающейся колесницы величавого Амона. Но уже медленно исчезает сила темноты, и воздух становится прозрачнее, смелее и прохладнее. Невысокие холмы, покрытые кустарником и группами невысоких апельсиновых деревьев. Правее высится одно-единственное довольно высокое дерево, странное хотя бы тем, что не видно нигде его тени. Под ним сидит человек, подняв колени. Я пытаюсь всматриваться в него, но не вижу, совсем не вижу его лица; то ли некие черты расплываются в предутренней сумеречности, то ли разные образы с огромной скоростью несутся, мелькают на его лице-экране.
И вдруг я понимаю, что я сам какой-то живой, личный образ для него. И быстро, очень быстро поглощает меня чувство, что я становлюсь или уже стал неким новым отражением его самости и в то же время чем-то очень важным и неотъемлемым…
«Итак, цель, которую они поставили, не достигнута. Я не знаю сейчас, сделал ли я все, что мог сделать. Я не знаю, но я спокоен. Я вижу приближение великой Пустоты. Остается мало времени. Необходимо в последний раз очиститься.
…Я очень стар, и я сконцентрирован на одном, вполне определенном для меня аспекте силы Величайшего Бога. Я беспрестанно путешествую в этом аспекте, являясь глубиной и сутью его. И только иногда, когда я участвую в ритуальных процедурах жертвоприношений, единственно помогающих проникнуть в юность нашего мира и вкусить благоуханную свежесть взрывающегося Первого Бутона, меня видят в облике жреца с белой накидкой на лице, и потому-то я и являюсь в этот миг жрецом…
… И, наконец, пришло время: я встретился со свернутой в клубок темно-красной змеей с двумя продольными черными линиями. Мне сказали, что меня ждут, и я от нее получил указания, где должна произойти встреча…
…Я неслышно спускаюсь в подземелье по широкой каменной лестнице. По темно-зеленым стенам стекают медленно крупные капли воды, а снизу струятся тонкие потоки тумана. Постепенно туман усиливается, и мне труднее видеть стены, потолок, нащупывать ногой ступени, чувствовать тусклый свет. Но я концентрируюсь на самом тумане и скоро ощущаю себя невесомым и парящим. Уже нет пути в подземелье, нет узкого коридора, нет самого моего тела, есть только парение. И я во второй раз слышу беззвучный голос Мастеров — носителей силы божественного Гермеса Трисмегиста. Это было указание о последнем испытании в этой Реальности.
…Я должен был помочь одному из наших юных адептов, — ему было всего лишь тридцать лет. Он оказался у нас случайно, в том смысле, что его не искали. Его обучали в Мемфисе, Фивах, Элефантине. Затем отправили к лемурийцам: он должен был завершить начальный цикл своего образования у южных брахманов и у магов в северной горной стране. Он казался очень способным и талантливым: стал Учителем, что довольно редко в его возрасте. Он возвращался к себе на родину, и я не знаю, как была сформулирована для него задача. Моя же цель заключалась в том, чтобы создать собственную духовную модель перехода от человекобога к богочеловеку.
Я знал о нем все, он же обо мне не должен был знать ничего. Я изменил свой возраст и свою внешность — теперь мне было около тридцати лет, высокий рост, у меня были навыкате глаза, нос с горбинкой, черные жесткие кудрявые волосы, и я хорошо говорил на местном языке — арамейском.
Когда мы наконец встретились, у него уже было несколько последователей — совершенно бесталанных и необразованных. Когда через некоторое время я спросил его, почему в ученики он берет людей неподготовленных, он печально улыбнулся и сказал, что и у таких тоже должна быть надежда. Я промолчал: маг не должен общаться с неподготовленными живыми существами, иначе он просто будет терять свою силу. Он был Учитель и этот принцип знал, следовательно, у него были какие-то другие намерения.
Все эти три года я находился рядом с ним: я всегда был в тени, я говорил только тогда, когда он меня спрашивал. Его ученики — все эти суетливые и нечестные люди — так же как неискренне любили его, так же самозабвенно боялись и ненавидели меня. Но это было одно из условий Игры, о которой он начал догадываться только в самом конце.
Я опять повторяю: я не знаю, в чем была его задача. Хотел ли он помочь этому народу, или создать свою религию, или что-то еще — не знаю. Он был молод, и был Учителем, и мог даже варьировать цели, но у меня была единственная задача — создать модель перехода от человека к богочеловеку.
Я ему помогал развить его способности, его внутреннюю силовую оболочку. Я вкладывал в него все, что было во мне и что было мною. Он действительно был талантлив, его внутренняя силовая целостность совершенствовалась таким образом, что он уже мог противостоять местным иудейским магам, черпающим силу в своем боге Яхве.
Но я видел и другое: он безуспешно пытается передать свою силу, научить своему знанию тех, кто его окружал. Он для этого говорил, рассказывал притчи, показывал ошеломляющие для толпы явления, „чудеса“, и все было напрасно. Чернь восхищалась его чудесам и требовала новых, а затем, опомнившись, за его спиной грозила ему мучениями за „колдовские чары“.
Я помню его безутешное, одинокое отчаяние. Мне даже захотелось его успокоить, обнять и сказать, что в Игре надо быть экономным и эффективным. Это произошло тогда, когда он огромной концентрацией воли сжал свою силу в виде прозрачного голубого потока и оживил старого иудея, уже благополучно умершего и даже источавшего зловоние. Когда этот иудей вышел из пещеры, весь в трупных пятнах, толпа была парализована, потрясена, испугана. Эти люди, казалось, были готовы, не зная и не чувствуя этого, воспринять Знание. И тогда он с поразительной силой бросил в них, как молнию, мысль-приказ: „Будьте прохожими“. В этот момент я смотрел на него: он увидел, что ничего не произошло и не произойдет. Большинство просто не было подготовлено к этому своими предшествующими жизнями. Несколько же человек, которые как-то отреагировали, рано или поздно поплатятся за это: они сойдут с ума, не выдержав внутреннего растущего не зависящего от них напряжения.
Он был в глубоком, темном отчаянии и, опустив руки, медленно оглядывал замершую в испуге толпу. А затем мы встретились с ним глазами, и я ему улыбнулся. И он в первый раз догадался, что я не тот, за кого себя выдаю. А у меня в этот момент зародилось подозрение, что он не знал вполне точно о своей задаче. И тогда я сделал первую фатальную для себя ошибку, я осуществил процедуры, которые должны были убедить его в том, что, только представив себя единственным сыном божьим, он сможет добиться своих целей. И по-прежнему эти его личные цели, которые он мучительно искал, меня не особенно интересовали.
И наступил тот день, когда он понял, что все исчерпано, и что он по-прежнему в пустыне человеческих теней. Он был на грани срыва, он был почти разбит, всем своим последователям он кричал, что они его предадут. Потом, когда мы оказались с ним вдвоем, он заплакал и сказал, что единственное, что у него осталось, — использовать для долгосрочного воздействия ту энергию, которая образуется при конечном уходе из физического тела. Я знал, что он ошибается. И он сам это тоже знал, но ждал моего ответа. Ибо для него я уже был голосом Мастеров, хотя мы об этом никогда не говорили. Я промолчал. А он это воспринял как приговор. Это была моя вторая ошибка — мне надо было его переубедить, в соответствии с принципом помощи Знанию. Но я хотел довести до конца эксперимент и реализовать программу, создать свою модель. И я его не отговорил.
А дальше… дальше он спланировал сам свою телесную смерть. И сейчас он распят — и медленно, мучительно умирает…
…Я не выполнил задачу Мастеров. Я ошибся, речь шла не о нем. Речь шла обо мне. Чтобы стать богочеловеком, надо оставаться прежде всего человеком, ибо богочеловек — это не отрицание человеческого, а конечное предельное развитие человеческого. И я знаю формулу перехода, но я уже не смогу перейти: нужны новые испытания… А он не знал, но сделал это… Он реализовал План и выполнил задачу».
…Лучи солнца осветили дерево, на котором висел человек. Но это было очень странно — ни дерево, ни труп не имели теней…
— Когда умер Аммоний?
Я встал и потянулся: теплая волна пошла сверху вниз. Затем я сделал несколько дыхательных упражнений и повернулся к машинам. Мне вдруг показалось…
— Аммоний Саккас умер осенью 242 года в Александрии.
…Я смотрел на пылающий погребальный костер. Ветер, играя, раскачивал черный дым: он позволял ему подняться на высоту двух десятков локтей, а затем начинал легко вращать его в разные стороны.
Я вижу себя, полузакрытые глаза, опущенные руки, и словно притрагиваюсь к напряженным, как тетива лука, мыслям: «Как тихо сегодня… И огонь словно жадно поглощает… одиночество… И почему я чувствую такую скорбь… Ведь он мне говорил, что уход, называемый нами смертью, одно из самых важных испытаний Пути… Нет, причина моей скорби в том, что я вижу погребальный костер иначе, чем видит он… сам…»