Вот еще о чем поведаю я тебе, Марциан, в этом письме — о бесплатной раздаче пропитания бедному населению.
Одна из главных забот императоров — снабжение столицы хлебом. Даровой хлеб сейчас получают свыше двухсот тысяч человек. Ведь стоит только поползти слухам о недороде, о том, что надвигается голод, как население города сразу же начинает волноваться, и удержу здесь часто не бывает.
Со времени Клавдия раздача хлеба происходит в Минуциевом портике, на Марсовом поле. Те, кто занесен в списки имеющих право на даровой хлеб, получают в качестве документа, подтверждающего это право, «хлебную тессеру» — деревянную дощечку с обозначением дня получки и отделения Минуциева портика, где им отпустят их долю зерна — 5 модиев ежемесячно. Эта дощечка является постоянным документом; кроме нее, дается еще контрольная марка, с которой получатель и идет к Минуциеву портику, отдает эту марку тому, что производит раздачу, и получает свой хлеб и другие продукты. Ведь и вино, и оливковое масло ныне раздаются или бесплатно, или по очень низким ценам.
Еще вот о чем я хочу с пристрастием написать тебе, Марциан: Август, включив в городскую черту предместья на расстояние в тысячу шагов от Сервиевой стены, разбил Рим на четырнадцать районов и разделил каждый из них на кварталы. Он же создал муниципальных магистратов. На первых порах ими оказались старые республиканские власти. Между преторами, эдилами и народными трибунами происходит жеребьевка: кому из них ведать в этом году тем или иным районом. Магистрату, которому выпал такой-то район, поручен общий верховный надзор за ним: он дает «начальникам кварталов» разрешение на постройку часовен Ларам и гению императора и ревизует их строительную деятельность, совершает в своем районе положенные жертвоприношения. Император Александр Север создал «муниципальный совет» из четырнадцати кураторов-консуляров с правом совещательного голоса; вместе с префектом города они обсуждают городские дела.
Каждый из четырнадцати районов состоит из кварталов. Во главе квартала — коллегия из четырех начальников, назначаемых на год самим императором или префектом города. Если здесь живут императорские отпущенники, то «начальников» выбирают из их среды, и вообще должность эту замещают людьми простыми. Обязанности их в первую очередь сакральные: в их ведении находится культ императора и Рима; они организуют два праздника Ларов: 1 мая и 1 августа. Но у них, начальников кварталов, и другие обязанности, и тут они выступают настоящими хозяевами своего квартала. Они поддерживают в нем порядок, помогают ночным патрулям пожарников, надзирают за торговлей в своем квартале и являются перед властями официальными его представителями. У них есть свой календарь, и, кроме общего летосчисления, квартал имеет свое собственное.
Управление всем большим городом находится в руках префекта города. Префекта назначает император, и он остается в своей должности столько, сколько угодно императору, — иногда пожизненно, иногда несколько лет. Основной и первоначальной обязанностью префекта города является охрана порядка и спокойствия в Риме и надзор за политической благонадежностью его обитателей. Он не только следит и распоряжается: его юрисдикции подведомствен ряд уголовных преступлений, нарушающих спокойствие и благочиние или создающих им угрозу. Он может произносить приговор один, ни с кем не совещаясь; может приглашать на совет почтенных и сведущих в праве людей.
Префекту города подчинены три городские когорты — римская полиция. Караульные посты этих когорт разбросаны по всему Риму: префект города должен расставить их, дабы охранять покой населения и получать сведения о всех городских происшествиях. В каждой когорте состоит по тысяче человек.
Рим не являлся и тем более сейчас не является городом, в котором имущество и жизнь граждан находятся в безопасности. Город ночью погружен в абсолютную темноту, и уже это одно дает широкий простор всяческим злодеяниям. Помптинские болота и Куриный лес на берегу Кумского залива, протянувшийся на много стадий, весь в зарослях кустарника, песчанистый и безводный, служат убежищем для разбойничьих шаек, совершающих набеги на Рим. Помимо них, в Риме достаточно всякого подозрительного и беспокойного люда. Сюда стекаются со всего света искатели легкой наживы и авантюристы всякого вида и толка. Здесь, в этом людском море, ищут приюта преступники, ускользнувшие от суда и тюрьмы; здесь прячутся беглые рабы; ищут наживы нищие и бродяги. Римской полиции не приходится сидеть без дела…
…Я вижу сбоку луч сумрачного света. Я хочу повернуть голову, но не могу… И я чувствую, что мне еще труднее дышать… и не могу я приподнять невидимую, но тяжелую грудь, чтобы побольше вдохнуть воздуха…
…И я снова лечу в неизвестное, где вращаются все сильнее и сильнее разные цвета…
…Чувство глубочайшей благодарности. Я нахожусь в имении Рогациана. Знакомая мне лужайка. Беззвучный родник. Вокруг меня они — Рогациан, Малютка, Зеф, Амелий. Я и есть это чувство глубочайшей благодарности, ибо они для меня — Учителя. Учитель поистине Учитель только другим Учителям: ведь ты даешь то, что у них уже есть, а они призывают к тому, чтобы ты раскрыл в себе то, что ты сам еще не так явственно, не так ярко помнишь.
…Усталость — от старости и благостного напряжения ума. И вот эта благостность молчания — не как отсутствие слов, а как незримая сверхсловесность.
И беззвучно говорю я, обращаясь к этому молчанию:
— Угроза.
И сразу откликается Рогациан:
— Следует быть предельно смиренным и не иметь ничего, что требовалось бы защищать, — даже собственную тайну пути. Собственный путь должен быть защищенным, но не защищаемым.
И тихий, прерывистый голос Малютки:
— Совершенствующийся никогда не бывает осажденным. Находиться в осаде означает, что имеешь какую-то личную собственность, которой могут угрожать. У совершенствующегося ничего в мире нет, кроме его безупречности, а безупречности ничем нельзя угрожать.
И тут же Зеф:
— Угроза — препятствие. Всякое препятствие — рождение возможности. Но путь совершенствующегося неизменяем. Вопрос лишь в том, насколько далеко уйдет он по этой узкой дороге, каким неуязвимым будет он в этих нерушимых границах. Если на его пути встречаются препятствия, совершенствующийся непоколебимо стремится преодолеть их. Ибо всякое препятствие — рождение возможности. Поэтому благословенны препятствия: через них совершенство!
И вновь я вмешиваюсь, глядя на Амелия:
— С чего же начинать каждое действие?
И он отвечает тут же, не раздумывая:
— С самого необходимого, ибо каждое мгновение имеет свою необходимость.
Поворачиваюсь к Зефу:
— Как возникает очевидность необходимости?
— Нить необходимости проходит через все миры, но не понявший ее останется в опасном ущелье и не защищенным от камней.
Я молчу и слушаю, что говорит мне ветер. Затем я вновь безмолвно говорю:
— Жертвоприношение…
Я чуть прикрываю веки и слушаю:
— Жертвоприношение — отказ от себя.
— Удача следует за жертвой.
— Жертвоприношение — указание о Рождении.
Я вновь обращаюсь к Рогациану.
— Скажи о жертвоприношении.
И он сразу же начинает:
— Трусом назову того, кто уклоняется от трудов, жертв и опасностей, выпавших на долю его народа. Но трусом и предателем вдвойне будет тот, кто изменит принципам духовной жизни ради материальных интересов, ради власти, кто, например, согласится предоставить имеющим власть решать, сколько будет дважды два. Ибо пожертвовать любовью к истине, высшей честностью, верностью указаниям духа ради каких-либо иных интересов есть предательство, есть отказ от прошлых своих жертвоприношений.
Жертвоприношение — это совершенствование самого себя, понявшего, что Благо в себе, а не в понятиях и книгах; что Истина должна быть пережита, а не преподана. Жертвоприношение — это битва, это пробуждение, когда важна реальность и то, как ее пережить, как выстоять. Пробуждаясь, уже не стремишься проникать в суть вещей, в истину, а схватываешь, осуществляешь или переживаешь отношение себя самого, своей души к положению вещей в данный миг. При этом ты обретаешь не закономерности, а решения, проникаешь все глубже в самого себя.
Вот почему то, что при этом чувствуешь, так трудно высказать, вот почему столь удивительным образом это ускользает от слов и понятий. Возможности человеческого языка не рассчитаны на сообщения из той сферы. Если в виде исключения найдется человек, способный понять тебя несколько лучше, нежели другие, — значит, человек этот находится в таком же положении, как и ты, так же страдает или так же пробуждается…
Я перебил его:
— Скажи, что любит быть захороненным?
Он сразу ответил:
— Зерно и намерение.
— Как пробудить намерение?
Я посмотрел на Зефа.
— Надо быть текучим и чувствовать себя легко в любой ситуации. Для этого прежде всего надо оставить желание цепляться за все: за пищу, к которой привык; за горы, где родился; за людей, с которыми нравится разговаривать. Но больше всего за желание быть важным. Чувства создают границы вокруг чего угодно. Чем больше любим, тем сильнее границы, тем сильнее упираемся в них. И тело не что иное, как мысль, выраженная в форме, доступной зрению. Если разбить цепи, сковывающие нашу мысль, то можно разбить и цепи, сковывающие тело. Потому нельзя верить своим глазам: они видят только преграды.
Чтобы пробудить намерение, необходимо потерять форму, за которую цепляешься и которую называешь человеческой: надо освободиться от всего этого балласта Преимущество бесформенности в том, что она дает паузу на мгновение, при условии, что мы имеем мужество, необходимое, чтобы воспользоваться ею. Потеря такой формы приносит свободу — свободу вспомнить себя, каким ты был, есть и будешь. Потеря человеческой формы подобна спирали. Она дает свободу вспоминать, а это, в свою очередь, делает тебя еще более свободным.
Я кивнул. В ветвях раздалось изумительное пение неведомой птицы. Она напомнила о том, что нужно было именно в этот миг. Я чуть приподнял руку и сказал: