Здешняя материя, пожалуй, противоположность той, так как здесь она только отчасти все и только отчасти одно и то же в каждой отдельной вещи. Поэтому раз одно выталкивает другое, то ничего и не остается в ней пребывающим. Поэтому она в чувственном мире и не самотождественна постоянно. А там, в умственной реальности, она есть все одновременно.
Поэтому вполне правыми следует считать тех, которые утверждают, что материя есть сущность, если это говорится об умной материи. Лучше же сказать, сущность, мыслимая вместе с находящимся при ней эйдосом, целостна, то есть как материя и эйдос, одновременно пребывающие в свете. Тогда понятно и то, почему делим и неделим одновременно эйдос.
— В самом деле, умственная реальность, с одной стороны, совершенно и окончательно неделима сама по себе. С другой же — как-то и делима И если части удалены друг от друга, то также деление и удаление в уме есть аффекция материи, поскольку последняя и есть то, что в данном случае раздельно. Если же эйдос, оставаясь множественным, неделим, то многое, находясь в едином, существует в материи, будучи формами этого единого. Такое единое, данное как многое, надо мыслить разновидным и многообразным.
— Таким образом, материя в чувственном мире является образом материи в Нусе и Универсальной Душе. Материя в нашем чувственном мире есть мрак в смысле своей абсолютной неопределенности, бесформенности, поскольку она инаковость по отношению к Душе, которая самоутверждается в ней, в своей внешней множественности. В этом смысле чувственная материя есть фатальное порождение дерзающей души. Но умственная материя, в отличие от чувственной, обладает жизнью и мышлением. И потому-то она есть подлинная сущность бытия.
— Вот так ум мыслит о себе самом и из себя самого. В этом смысле он есть то, что он мыслит, он же есть те реальности, которые существуют в нем и тождественны с ним. Ум и мыслимые им реальности — одно и то же. Абсолютный Ум содержит все истинно реальное в себе, как семя содержит потенции. Но если ум есть мышление находящегося в нем, то он есть имманентный ему эйдос в том смысле, что Ум как целое есть целосовокупность эйдосов. Или иначе говоря, Ум есть эйдос эйдосов.
— Активность и природа сущего и ума тождественны: реальное и активность реального есть ум, а мысли суть эйдос реального и активность его. Все это неотделимо друг от друга.
— А что касается чувственного мира, то он — образ умственного. В этом образе раздробленные эйдосы существуют, борются, отрицают друг друга, в то время как в прообразе — все во всем. Пространства, например, в умственном мире находятся одно в другом, а в чувственном мире они разделены, могут сталкиваться, конфликтовать.
…Я внезапно оказываюсь в Темноте. Это действительно Темнота — она вне меня сверху и снизу, она — внутри меня. Темнота, дышащая Темнотой. И я неожиданно слышу Голос:
— Однажды некий юноша, изучающий математику, решил покинуть свой родной город и отправиться на поиски великого Знания. Его учитель посоветовал ему идти на юг и сказал при этом:
— Узнай значение павлина и змеи.
Над этими словами и размышлял юноша в дороге. Достигнув конца дороги, он в самом деле увидел змею и павлина, которые о чем-то беседовали. Юноша приблизился к ним и спросил, о чем они говорят.
— Мы сравниваем наши достоинства, — ответили они.
— Продолжайте, прошу вас, — сказал юноша, — это как раз то, что меня чрезвычайно интересует.
— Я думаю, что я гораздо важнее змеи, — начал павлин. — Я олицетворяю вдохновение, устремленность к небесам, к вечной красоте, другими словами, высшее Знание. Мое предназначение — напомнить человеку о его собственных качествах, известных ему.
— Я, — прошипела змея, — олицетворяю собой то же самое. Подобно человеку, я привязана к земле. Этим я напоминаю человеку его самого. Я такая же гибкая, как он, потому что ползаю по земле, извиваясь. Человек об этом часто забывает. И я же — страж подземных сокровищ.
— Но ты вызываешь отвращение! — воскликнул павлин. — Ты лукава, скрытна, ядовита.
— Ты перечисляешь лишь человеческие черты, — ответила змея, — между тем как я хочу указать на мое назначение, которое только что описала. Но взгляни на себя самого. Ты тщеславный, отвратительно толстый, и у тебя противный голос; ноги твои непомерно велики, а перья длинны.
Тут юноша вмешался в беседу.
— Наблюдая ваш спор, я понял, что ни один из вас не прав полностью. И все же вы можете ясно увидеть, если отбросите ваши личные предубеждения, что вместе вы являетесь поучительным примером для человечества.
Человек привязан к земле, как змея. У него есть возможность подняться ввысь, подобно птице. Но, имея в себе что-то от жадной змеи, он остается эгоистичным даже в этом высоком стремлении и становится похожим на надутого гордостью павлина. В павлине можно видеть большие возможности человека, которые так и не смогли развиться правильно. Сверкающая чешуя змеи говорит о возможной красоте, а в павлине эта возможность проявляется в пестроте хвоста…
И вновь Темнота, и я жду. И вновь слышу голос:
— Но это еще не все. Павлин и змея наделены жизнью. Но они спорят друг с другом потому, что каждый из них привязан к своему собственному образу жизни, полагая, что своим существованием он осуществляет нечто истинное. Однако змея охраняет сокровища, но не может воспользоваться ими. Павлин, отражая красоту, напоминает о сокровищах, но это нисколько не помогает ему измениться…
…И словно я вновь, гигантским скачком, как бы возвращаюсь…
— А как же связано время с вечностью?
— Единое — выше бытия. Единое не есть ни движение, ни покой, оно не во времени и не в пространстве. Тем самым оно превосходит и всякую длительность. Единое превосходит даже саму вечность.
— Следовательно, вечность есть специфическое свойство абсолютной умственной реальности, Нуса Вечность — это свечение умопостигаемой реальности, в силу которого эта природа являет свое совершенное самотождество.
— То есть нельзя мыслить действительную цельность, не мысля при этом вечности?
— Да, и поскольку вечность тождественна цельности, она не заключает в себе ни промежутков, ни спиралей, ни протяжений. Вечность есть предельная собранность всех возможных становлений в одно нерушимое целое.
— Для вечности поэтому нет будущего и прошлого. С ней ничего не может произойти, потому что она, как реальность Нуса, в котором воплощены все реальности, ни в чем не нуждается. Вечность есть постоянно цельное, это всегда завершенное движение, всегда удовлетворенное желание, нечто всегда преуспевшее, достигшее равновесия. Но стоит малейшему препятствию, как бы ничтожно оно ни было, отделить намерение от его осуществления, как равновесие распадается. Это нарушение полноты в лоне вечного и порождает время. Время как бы «выпадает» из вечности.
— С другой стороны, время — это образ вечности. Время вызвано к жизни душой, которая решила осуществить себя в своей дерзкой свободе и устремилась к тому, чего еще нет. И сквозь это время человек постоянно ощущает как бы веяние неподвижной вечности.
— Но если душе удается возвратиться к цельности умственной реальности, то есть к неподвижной вечности, то время прекращается. Желая показать сущность времени, божественный Платон говорит, что время возникло вместе с Небом по образу вечности и есть ее подвижный образ. Одна и та же жизнь Мировой Души сооружает и Небо и время. Поэтому, если бы эта жизнь свернулась в такое неподвижное единство, то вместе прекратило бы свое существование и время, находящееся в этой жизни, равно как и Небо, которое бы уже не содержало в себе этой жизни.
— Но время не есть пространственное движение, а то, что его осмысливает. Время есть протяжение вечной жизни души, непрерывно, энергично и безмолвно проявляющейся в закономерных изменениях…
— А если спросят: не может ли прекратиться эта сила души?
— Нет, ведь, если бы она прекратилась, кроме вечности, ничего не было бы. И не было бы никакого различия в Едином, не было бы ни «раньше», ни «позже», ни «больше». Душа не могла бы ни обратиться к иному (так как это и было бы ее деятельностью, то есть временем), ни к себе самой (так как для этого нужно сначала отвратиться от себя).
— Но время не может быть численно определенным через душу, ибо последняя сама есть время и, кроме того, невидима и неосязаема. Отсюда-то — происхождение ритмики дня и ночи, служащей измерением времени, чтобы численно зафиксировать временную инаковость.
— То есть не время является мерой движения, но движение есть мера времени или измеряется по времени. Иначе говор 1, движение есть акциденция времени, «иное» времени, служа его воплощением и подражанием.
— А существует ли также в каждом человеке время?
— Несомненно. Оно есть в каждой такой душе и единовидно у всех людей, поскольку все души — едино. Поэтому и не дробится время, равно как и вечность, которая существует по-разному во всех одновидных сущностях.
— Таким образом, не существует никакого времени и даже никакого мельчайшего момента времени, где не отражалась бы вечность. Время есть подвижный образ вечности, а вечность есть неподвижный образ времени. Вечность бурлит и клокочет в умственном мире, борется в нем так же, как и в чувственном бытии. Но все моменты становления, изменения и моменты реального времени собраны здесь в Нусе, в одно неделимое целое. Вечность — это и несокрушимо становящееся течение всего и в то же время неподвижный, вечный миг.
— Существуют ли эйдосы отдельных предметов в чувственном мире? Можно согласиться, что, например, есть эйдос человека вообще, а есть ли эйдос конкретного человека, например, Сократа?
— Если не считать повторений великих мировых периодов, то в данном периоде недостаточно эйдоса человека вообще для образца нескольких людей, которые отличаются друг от друга не только материей, но и бесчисленными видовыми различиями. Таким образом, есть не только эйдос человека вообще, но и эйдос (как душа) Сократа, и любого другого человека. И не надо бояться бесконечного количества в умственном мире. Эта не дурная бесконечность, ведь все это в неделимом.