После смены Юра пришел в правобережную столовую «Под скалой», где провожали на пенсию единственного ветерана третьей бригады Степана Митрофановича Крутикова. Парни успели переодеться и почиститься, попричесали свои длинные космы, и, когда уселись за сдвинутыми столиками, их было просто не узнать. Сидели чинненько, переговаривались вполголоса и с полнейшим равнодушием, не то показным, не то искренним, взирали на бутылки сухого вина, расставленные по всей длине общего стола. Они, конечно, хотели бы чего-нибудь покрепче, но понимали: сухой закон — сухое вино. А может, и запаслись другим каким напитком и потому без интереса взирали на бутылки официального «сухаря».
Митрофаныч и бригадир уселись во главе стола. Оба были среднего роста, оба худощавые и жилистые, но и очень разные. Шишко светлоглазый и светловолосый с несколько удлиненным приятным лицом, а Крутиков — с черными, без седины, волосами, с круглым и темным, словно бы прокопченным, лицом, с узкими глазами неопределенного цвета. «У нас на Алтае говорят: глаз нет, нос нет, вся — лицо», — любил он веселить ребят такой прибауткой. Скажет — и радуется, сияет своими действительно узенькими, будто съежившимися, будто спрятанными от ветров и солнца глазами.
Сегодня он сидел серьезный, отрешенный, чуть окаменевший — как Будда. А бригадир волновался, снова и снова оглядывая стол и вопросительно посматривая то на завстоловой, то на Юру.
В комсомольско-молодежной бригаде, сколько она существует, никого еще не провожали на пенсию, и Славе Шишко хотелось, чтобы сегодня и старик Митрофаныч был доволен, и ребятам все это надолго и хорошо запомнилось. Он собрал на подарок ветерану триста рублей и долго советовался со всеми, что же купить на них, пока не догадался через кого-то третьего разведать у самого ветерана, что ему больше всего хотелось бы. Ветеран не раздумывал ни минуты. «Шифоньерку хочу», — сказал он. И пожаловался: «Жена ушел, шифоньерку увез — нет больше шифоньерки дома». Так выяснилось, что перед уходом на пенсию он еще и одиноким остался, и тут уж ребята на все были готовы, лишь бы поддержать человека. А жена ушла к другому. В пятьдесят-то с лишним годков…
Но вот бригадир поднялся, чтобы сказать речь. Юра стал слушать — и не мог не подивиться. Выбрал Слава очень верный тон — и задал его остальным. Все говорили и толково, и не длинно. Митрофаныч только и знал, что обходил всех по-за спинками стульев и повторял:
— Спасибо, ребята, спасибо!
А когда Женя Лукова, единственная в этом собрании женщина, подошла к нему и поцеловала, он прослезился и смущенно проговорил:
— Ну это ты, девка, поди-ка, кого же…
И снова повторил свое:
— Спасибо, ребята, спасибо!
Кто-то шепотом помянул его старуху-эмансипатку, а другой тут же предложил тост за верную мужскую дружбу. Тост подхватил Слава Шишко и сказал ветерану слова, которых он, может быть, особенно ждал в этот день:
— Ты, Митрофаныч, знай и помни: работа в бригаде по твоим силам и по твоим рукам всегда найдется. Отдохни пока, сколько тебе захочется, но если заскучаешь — иди к нам.
И снова повторил старик свое благодарственное заклинание:
— Спасибо, ребята, спасибо!
На стол было выставлено только сухое, но что за пир для бетонщика без водки? И вот уже начали склоняться волосатые головы к подстольным запасам, зазвенело горлышко посуды о стаканы, и кто-то затянул, для прикрытия звуков, «Ермака». Нашлись в бригаде запевалы, басы, баритоны — просто диво! Столько лет с ребятами видишься, ругаешься, шутишь — и не знаешь, как они поют! А бригадир еще раз удивил Юру: спел без аккомпанемента сложную длинную песню «Мадагаскар», а затем пел романсы. У него оказались сильный чистый голос и отличный слух.
К Юре подсела Женя Лукова и спросила о здоровье Николая Васильевича. Юра сказал, что шеф поправляется.
— Он ведь такой крепкий еще, — проговорила Женя, глядя на Юру не то с вопросом, не то с ожиданием.
— Он и не считает это болезнью. Тихая симуляция, говорит. — Юра неосознанно, из какой-то мужской солидарности, поддержал авторитет «шефа» в глазах молодой женщины.
— Передай ему привет.
— Спасибо.
— Ну вот…
Она начала как-то замедленно улыбаться, приоткрывая чудесный ряд своих ровных и плотных, один к одному, зубов. А в глазах ее разрасталось почти озорное нетерпение. Ей так хотелось что-то сказать, выплеснуть, что она еле сдерживалась. И было в этих глазах уже знакомое Юре чарующее бабье колдовство. Он даже съежился внутренне под этим ее взглядом, под этой улыбкой тайного вызова, ему даже подумалось, что Женя возьмет да и предложит сейчас пойти с нею — и что тогда делать? Что придумать?
— А ты похож на него, — сказала наконец Женя.
— На кого? — не понял Юра.
— На отца своего. На шефа.
— Удивила!
— Удивила бы я тебя, Юрочка, ох, как удивила бы, да вот все еще не могу понять, надо ли.
— Не надо, — попросил Юра.
— Не буду! — решила Женя. — Потому что уважаю обоих… На свадьбу-то позовешь? — быстро и вроде бы ловко перескочила она с одного на другое.
— Может, сперва твою сыграем? — в тон ей ответил Юра.
— За Крутикова выйти, что ли? — тихонько рассмеялась Женя и доверительно ткнулась Юре в плечо.
— Не прибедняйся.
— А что? — вроде как всерьез продолжала Женя. — Человек он тихий и свободный теперь. Стабильная пенсия. Новый шифоньер ему подарили. Он бы любил меня.
— Шифоньер-то?
— Дурачок ты, Юрочка, ох, дурачок! — обозвала его Женя, все равно как приласкала. А что при этом подумала, опять было неясно. Скорей всего — сразу о многом, за каждым простым словом двойной смысл держала. И оттого Юре все труднее, все невозможнее становилось оставаться рядом с нею, видеть ее глаза, слышать ее голос с многозначными интонациями. Ему почудилось в Жене опасное всепонимание. Казалось, она читает тебя, как открытую книгу, и может по собственному произволу выбирать любые нужные ей страницы.
— Мы же с тобой ровесники, Юра, ты знаешь это? — еще раз перекинулась Женя на новую тему. — Даже в одном месяце.
Юра все понял и пожалел Женю, но ничего ей не ответил.
Но тут он словно бы ожегся. Потому что против Наташи «работала» эта непроизвольная и неожиданная мысль.
А Женя вдруг встала, церемонно поблагодарила его:
— Спасибо, Юрочка, за компанию, за хорошую беседу, а за хлеб-соль я пойду поблагодарю бригадира.
— А то посиди еще, — не очень уверенно предложил Юра.
— Да нет, надо идти. Меня дочурка ждет.
Она пробралась вдоль стенки к Крутикову и бригадиру, еще раз чмокнула ветерана в щеку, сказала им обоим что-то веселое. Затем прошла к двери, помахала всем оттуда рукой, одарила всех воистину белозубой улыбкой, повеселила частушкой:
Я любила ягодиночку,
Любила его мать.
Развеселую семеечку
Пришлося забывать.
— Женя, стой! — закричали ей ребята из-за стола. — Куда торопишься? За что обижаешь?
Захмелевший Лысой вылез из-за стола и, по-медвежьи потопав по полу, пробухал в ответ Жене свою частушку;
Тараторочку на полочку,
Топорик на плечо.
Свою милку на вечерочке
Обидел ни за чо!
Лысой, наверно, тоже хотел, чтобы Женя осталась, и не уходил с круга, ожидая ее ответа, но Женя поулыбалась-поулыбалась в дверях и убежала…
— С вами тут усмеешься и уплачешься! — крикнула на прощанье.
При последней встрече с врачом — молодой, но очень уверенной женщиной — Николай Васильевич ни словом не обмолвился насчет выписки на работу. Раньше он при ее посещении обязательно говорил что-нибудь такое: «Не пора ли долечиваться симулянту на плотине?» А теперь, когда и самочувствие и последняя электрокардиограмма были вполне приличными, он вдруг перестал проявлять нетерпение. Докторша сама готова была в этот раз выписать его, а он молчал, не напоминал и не просил. И тогда забеспокоилась она сама:
— Вам не стало хуже?
— Нет, — коротко ответил Николай Васильевич.
— Но что-то вас все-таки тревожит?
— Живого всегда что-то тревожит.
— Ну-с ладненько, ладненько…
Она еще раз послушала, постукала, повертела его и вынесла решение:
— Давайте посидим дома еще денька три — для надежности. На улицу выходить можно.
— А как насчет рыбалки? — неожиданно для себя спросил Николай Васильевич.
Докторша смотрела на него с недоумением и непониманием.
— С берега, — уточнил он.
— Ладно, с берега порыбачьте. Только не утомляться, не нервничать.
— Это меня не утомит. Там одни только положительные эмоции, — ввернул он медицинское словечко.
Дождавшись предвечернего часа, он наладил удочку и отправился на Реку. Прошел почти до пристани и обнаружил там отличный пенек прямо над обрывистым берегом и расположился, можно сказать, с удобствами.
Здесь и провел он оставшиеся два больничных дня, прокручивая свои новые, открывшиеся во время болезни мысли.
Нового в них было не так уж много, но кое-что было. Во-первых, приходилось согласиться, что здоровье у него отнюдь не богатырское и, стало быть, надо не торопиться к инфаркту, как сказала мудрая молодая докторша. С другой стороны, чем меньше остается у тебя в запасе времени, тем больше надо торопиться, если хочешь побольше сделать. Всякий настоящий человек думает, конечно, о том, чтобы побольше сделать, побольше оставить после себя. Однако на это способен только здоровый, сильный, в меру спокойный человек.
Наконец оставалась и давно известная проблема: сын!
В этой проблеме тоже ничего не появилось нового. Сын опять оказался на высоте. Он подробно докладывал обо всем, что делается на участке, и можно было только радоваться, слушая его. Хотя с участка ушла лучшая, надежнейшая бригада Ливенкова и не было в строю самого начальника, план месяца выполнялся. «Молодец!» — только это и оставалось повторять изо дня в день Николаю Васильевичу. Да еще записывать в свою заветную книжицу данные по забетонированным новым блокам. И потихоньку гордиться сыном-работником, справедливо видя в его умелости и свою долю. Сам же воспитал и взрастил его!