Вскоре пришла Евдокия с поклажей. Козонков выставил на стол свои «шти», которым было весьма далеко до тех, хозяйкиных. Евдокия ушла из скромности, а Козонков позвал Славка обедать. Славко слез, но реветь не перестал. Тогда Авенир налил в чашку сколько-то водки и подал мальчишке. Славко перестал реветь и потянулся ручонкой, чтобы чокнуться. В другой ручонке была зажата конфета…
Козонков строго пригрозил внуку:
– Не все сразу!
Я пытался протестовать: мальчишке было всего шесть или семь. Но Козонков даже не повел ухом и принял протест как шутку. Я чокнулся с обоими… Славко глотнул, судорожно дернулся, лицо его исказилось. Но водку он все же удержал внутри и с радостным испугом поглядел сперва на деда, потом на меня. Слезы ручьями текли из глаз мальчика, но он улыбался с восторгом победителя. Я, плохо соображая, продолжал слушать Авенира…
VIII
– Вот, значит, пивной праздник. Похлебали мы моих щей, а я взял да и сунул в карман точильный брусок. Олеха гулять не пошел, а мы со Степкой. Пошли, вышли в поле. Я брусок-то вынул да как дал в затылок Степке-то, сбил с ног да и давай молотить. Дак он, чудак, еле из-под меня вывернулся, соскочил да бежать. На другой день прихожу на работу, мне подрядчик говорит: «Иди куда хошь, мне таких боевых не надо». Куда деваться?
Ладно. Подрядились мы со Смолиным к купцу, церкву он ладил. Неделю-полторы пожили, бревна на церкву тешем. Один раз пошли гулять к девкам. А денег нету, только полтинник. Я говорю: «Дай, Олеха, полтинник-то, я хоть вон конфет куплю». Он пошел, а я говорю: «Иди, я догоню». Сам захожу в лавочку. Уж темно стало. В лавочке лампа горит, никого нету. Я, чудак, что делаю? Я постоял, постоял да – раз с прилавка штуку ситцу. Под полу этот ситец запехал. Потом взял гирю да и давай колотить о прилавок-то. «Есть, – кричу, – тут кто?» Прибежал хозяин-то, я ему и говорю: «Вот зашел, а в лавке нет никого». – «Ох, – говорит, – спасибо! Приказчик в гости ушел, лавку не запер. Ведь меня бы, – говорит, – обчистили, хоть ты, парень, меня выручил. Чего тебе за это, спрашивай сам». Я говорю: «Мне бы маленькую да папирос, ну еще конфет каких, для праздника». Он мне две маленьких, папирос три пачки да еще полтора фунта конфет наворотил. «Ой, – говорит, – тебе спасибо, ведь меня бы могли обчистить!»
…Козонков успевал наливать в стопки и беспрестанно курил. Тем временем зажегся свет, включили электростанцию.
– Не сделал «лампочку Ильича»-то? – спросил Авенир. – Вон у нас так шесть лампочек, и на сарае горит, и в хлеву.
Козонков выпил и продолжал рассказывать:
– Ну, я из лавочки вышел да бегом. Олешу догоняю. «Гляди, – говорю, – какая депутация!» Он и глазам не верит. Сели на канаву. «Пей», – говорю. Он не пьет. «Верни, – говорит, – все обратно». А для чего дано, чтобы обратно нести? Ну, выпил. А я ему из-под полы еще и штуку показываю. Он перепугался, я ему еще налил. Тут шла телеграфная линия. Я говорю: давай смеряем, хватит или не хватит от столба до столба. Давай мерить. Скрутили. Я и говорю: «Придем в деревню, я пьяным прикинусь, а ты меня ругай: «Вот, мол, дурак, все деньги ухлопал, для чего штуку купил?» Недоглядели мы, что, когда штуку меряли, ехал кто-то на тарантасе. На другой день – раз, урядник! И пошло следствие. Олеху моего таскают, а я ночевал тайно в сеновале. Ему, дураку, нет бы струментик собрать да уйти потихоньку. А я думаю: «Нет, голубчики». Ночевал в сеновале, что делать? Денег нету. А церкву как раз только заложили. Я ночью колышком бревна-то поворотил да все деньги, какие под углы-то были накладены, и собрал. И по рублю было, и по полтиннику, насчитал – семь рублей с копейками, а билет на паровоз стоил шесть рублей. На другой день приехал купец. Углы-то у заклада проверили – нет денег! Вижу, опять кладут. «Ну, – думаю, – хорошо как, это мне на харчи». Только стемнялось – як церкви. Хотел колышком бревно отворотить, а мне как хрястнут по спине, так у меня и в глазах круги. Сторожей, вишь, поставили. Еле успел отскочить, да через канаву, да за гумно в неизвестном направлении. Свист, крики сзади, а я бегом да на станцию, ночи были темные. И топор с котомкой на квартере оставил, уехал домой.
…Козонков кинул окурок на пол и налил еще. Выпил уверенно, словно в награду за тот удачный ночной побег.
– Спина, правда, долго болела, стукнули чем-то березовым.
– Березовым?
– То ли коромысло, то ли еще что. Приехал домой, денег ни копеечки не привез. Сказал матке, что обокрали в дороге.
…Я взглянул на старика: говорить об Олеше уже не было смысла. Козонков был пьяный и рассказывал про свою молодость. Я молча слушал, дивясь его памяти, а он выпил опять и вдруг надтреснутым, старчески-тоскливым голосом затянул песню. Он пел печально про то, как по винтику, по кирпичику растащили целый завод, как товарищ Семен встречался с невестой, «где кирпич образует проход», и как потом снова собирали завод по винтику. Как раз в это время и вернулись из гостей Авенирова старуха и дочь Анфея с ребенком. Козонков не обратил на их приход никакого внимания. «Стал директором, управляющим, на заводе товарищ Семен», – пел он, клоня сухую седую голову.
– Сам-то ты Семен… Вишь, нахлебался опять и лыка не вяжет, – сказала Авенирова старуха.
– А кто хозяин в доме – я или курицы? – Козонков сделал попытку стукнуть по столу кулаком.
…Анфея была чуть постарше меня. Помню, как она приезжала с лесозаготовок и ходила на игрища вместе с Олешиной дочкой Густей. Сейчас она жеманно поздоровалась и ушла за перегородку. Мальчишка, ее сын, с ходу, не раздеваясь, начал сосредоточенно возиться с каким-то колесом. Он не глядел ни на кого. Подошел к столу и, никого не спросясь, взял две конфеты. Анфея вышла из-за перегородки уже не в валенках, а в туфлях и в капроне. Мальчишка фамильярно дернул ее за руку, басом спросил:
– Мам, а клопы летают?
– А ну, атступись! – отмахнулась Анфея, но мальчишка и сам уже забыл про свой вопрос. Она, видно было, усиленно стремилась говорить по-московски, на «а», однако изредка из нее прорывалась родная стихия. Один раз она назвала стакан стоканом.
Время было уже много, и Козонков спал, уткнувшись головой в стол. Потухший окурок торчал меж тонких, не по-крестьянски белых пальцев. Я попрощался и пошел домой.
IX
Наутро Олеша на баню не явился.
«Вот черт, старый колдун! Обиделся за то, что я сделал визит к Авениру. Конечно, это Евдокия постаралась еще вчера, и вся деревня узнала о моей встречи с Авениром. Олеше доложили все подробности. Сельская, так сказать, принципиальность…»
Почему-то мне стало весело.
Теперь, после недельного затворничества в холостяцкой своей юдоли, я знал, что посуду лучше мыть сразу после еды, а выметать сор из избы удобнее, когда пылает русская печь, потому что пыль вытягивается в трубу. Правда, как раз когда топишь печь, хлопоча со всяким хозяйством, как раз тогда и набирается в избу еще больше всякого сору, который снаружи пристает к ногам, а в избе обязательно отваливается. Все же посуду мыть лучше сразу… Потому, чтобы не затягивать конфликт, я двинулся устанавливать отношения с Олешей.
Смолин же поздоровался как ни в чем не бывало. Старик вслух читал вчерашнюю газету. Он отложил чтение и положил очки в допотопный футляр.
– Бог ты мой, иной раз задумаешься, даже дух заходится…
– ?..
– …а сколько на земле должностей всяких. Начальники, счетоводы, заместители, заведующие. Плотники. Где государство и денег берет?
– А толку нет, так в няньки иди, – смачно сказала Настасья. Она сидела довольно близко и сбивала мутовкой сметану. – Люди вон учатся по пятнадцати годов, читают все заподряд. Думаешь, легко голове-то?
– Читака… – Олеша даже отодвинулся. – Разве я про то говорю?
– А про чего?
Но Олеша не удостоил жену ответом. Словно сожалея, что дал себя втянуть в пустой разговор, он обратился ко мне:
– Вот, друг мой, на баню я больше не ходок.
– Почему?
– А вишь, приказ из конторы вышел: надо ветошный корм идти рубить. Сегодня бригадир зашел, вот хохочет. «Все, – говорит, – дедко, хватит тебе халтуру сшибать, иди в лес». – «Что, – говорю, – уж донеслось?» – «Донеслось», – говорит. А сам вот хохочет. «Во, – говорит, – какая депеша поступила».
– Какая депеша? – Я ничего не понимал.
– Депеша и депеша. На гербовой бумаге. Есть писаря в нашей деревне…
– Козонков, что ли?
Тут только я начал соображать, а Олеша беззвучно трясся на лавке. Не поймешь, то ли кашлял, то ли смеялся.
– Все, друг мой, по пунктам расписано.
Я не знал, что делать, и только моргал.
– А где бригадир?
– Да он на конюшню ушел только что. Беги, беги. Я схожу в лес часа на два. После обеда приду плотничать.
Олеша, кряхтя и охая, начал обуваться. Я же побежал искать бригадира.
С бригадиром мы вместе учились до третьего класса. Вместе зорили галочьи гнезда и гоняли по деревне «попа», вместе прожигали штаны у осенних костров, когда пекли картошку. Потом он отстал от школы, а я кончил семилетку и подался из деревни – наши пути разошлись в разные стороны.
– Но, но, стой, как велено! – услышал я бригадирский голос.
Широкой Олешиной стамеской он обрубал коню копыта. Лошадь вздрагивала, испуганно кося большим, радужно-фиолетовым, словно хороший фотообъектив, глазом. Бригадир поздоровался так, что будто только вчера потух наш последний костер. Я хоть и был немного этим разочарован, но тоже не стал делать из встречи события.
– Дай помогу.
– Да не! Уже все. Отрастил копыта, будто галоши. Что, Крыско, легче стало?
– Это что, Крыско?
– Ну!
Крыска я хорошо запомнил. По тому случаю, когда однажды мерин хитрым движением легко освободился от моей, тогда еще совсем незначительной, тяжести и не торопясь удалился, а я, корчась от боли, катался на прибрежных камнях. Я улыбнулся тому, что сейчас во мне на секунду шевельнулось чувство неотмщенной обиды. Положил руку на горбатую лошадиную морду. Конь с благодарной доверчивостью глубоко и покойно всхрапнул, прислонился к плечу широкой длинной косицеи нижней челюсти.