– Нет, не отстану! Я, бывало, повестки пошлю – так на собранье-то летят пулями, дисциплинка была не в пример теперешней роли. Все бегали!
– Бегали. И не хошь, да побежишь. Кто сусеки-то до зернышка выгребал, не ты, что ли? Колхоз колхозу, Козонков, большая разница. Тебя и район укорачивал. Хорошо, что не ты один был в ячейке-то, были и хорошие люди.
– А ты как был классовый враг, так и остался, – повысил голос Козонков. – Дело ясное.
– Нет, не ясное. У вас с Табаковым все было уж больно просто. Чего говорить. Сапожников и тех прижали, смолокуров. Мол, частная анициатива, свое дело.
– А что, разве не свое?
– Дело. Конечно, свое дело. А чье оно быть должно? Без этого дела вон вся волость без сапогов осенью набегалась, когда Мишу-то прищучили, сапожника-то. Теперь, ежели рассудить с другого боку, как это Кузя Перьев в кулаки угодил? Ведь у него не то что чего, дак и коровы не было. В баню пойдет – рубаху сменить нечем. Потому что Табакова обматерил в праздник, вот и попал в кулаки. А Колюха Силантьев был справный до колхозов, он и в колхозе тоже был справный, все время ходил в ударниках.
– Ты, Смолин, мне зубы не морочь, туманом глаза не застилай. Вон возьми Лихорадова. Дача лесная, торговля на всю округу.
– Торговля – дело другое. Укоротили Лихародова, ладно и сделали.
– А Федуленок чем лучше? Тоже частная собственность.
– Так ведь Федуленок сам сделает, на земле вырастит да продаст. Без этой торговли людям нельзя ни в городе, ни в деревне. За такую торговлю и Ленин стоял. А Лихорадов, тот продавал купленное. Есть разница?
– Нет разницы. Тот же сплоататор, тот же буржуй и Федуленок.
– Вот тебе раз! Да кого же Федуленок сплоататничал? Разве свой горб да свою же шею.
– Людей нанимал на жнитво и на сенокос.
– Ничего он не нанимал. Помочи делал, так помочи и вы с Горбунком делали.
– У Федуленка однех самоваров было два или три.
– А тебе кто мешал самовары-то заводить? Федуленок вон и по большим праздникам вставал с первыми петухами. Ты сам себя бедняком объявил, а пока досыта не выспишься, тебя из избы калачом не выманишь.
– А что, я не двужильный.
– Ну, а Федуленок двужильный?
– Жадный.
– Работящий. Скуповат был, верно. Когда земля после революции стала по едокам, то и свои полосы залужил. А он две подсеки вырубил, на карачках выползал.
– Жадность одна.
– Трудился мужик, землю обласкивал, а вы с Табаковым того понять не хотели.
– Ладно и сделали. Тебя бы надо с ним заодно, ты контра была, контра и есть.
– Ты сам контра-то, это вы с Табаковым власть только и похабили. Ты за ее палец о палец не колонул, а Федуленок за ее воевал с Колчаком. Чья она, выходит?
– Не твоя.
– Чья?
– А бедняков.
– Вот опять за рыбу деньги. Я против бедняков хоть слово сказал, которые работали? Ведь оне, бедняки-то, которые работали, сами при новой власти из нужды выходили. А вы с Табаковым дела себе искали.
– А что я? Что я? – Козонков встал. – Ты что, такая мать, меня при людях страмишь. Я тебе вот шарну сейчас.
XX
Не успел я ввязаться, как Авенир обеими руками схватил Олешу за ворот и, зажимая в угол, начал стукать о стену лысой Олешиной головой. Стол с самоваром качнулись и чуть не полетели, армянский коньяк потек по ногам. Козонков со звонким звуком стукал и стукал о стену Олешиной головой, я еле отцепил и оттащил его от Олеши. Ситцевая рубаха Олеши лопнула и затрещала. Я не ожидал, что Олеша петухом выскочит из-за стола и кинется на Авенира с другой стороны. Они сцепились опять и упали оба на пол, старательно норовя заехать друг дружке в зубы.
Я начал их растаскивать, еле погасив собственное бешенство. Мне вдруг тоже нестерпимо захотелось драться, все равно с кем и за что. Однако, вспомнив, кто хозяин дома, я опять начал разнимать драчунов. Но что было делать? Если схватить за руки Олешу, Авенир тут же воспользуется перевесом и заедет ему кулаком в нос, если схватить за руки Авенира, то же самое сделает Олеша. И получится, по выражению Олеши, «перенесение порток с вешалки на гвоздок». Я прискакивал около них, стараясь подступиться то с той стороны, то с этой и рискуя обратить против себя обоих. Тут-то, в самый разгар поединка, и появилась на пороге Олешина Настасья! Старуха пришла проведывать Олешу, увидела побоище и, ругая старика то дураком, то пеньтюшкой, виня одного его, оперативно погасила смуту… Она утащила Олешу домой, а я помог Авениру встать, выждал момент и под ручку повел тоже домой.
– Я! Да я… – Авенир еле переставлял ноги. – Я за коллектив родному брату головы не пожалею. Отлетит на сторону!
У своего дома он несколько поостыл. Обнимая меня и приглашая к себе, сказал, что у него есть еще чекушка, что жалко, что у него часы на руке, а то бы он этому Олеше дал звону…
Я вернулся домой. Сел у окна и опять долго глядел на луну. Часы, сбитые с толку потасовкой, остановились. Олешина шапка, раскинув уши с завязками, валялась на полу. Тишина в доме стояла абсолютная. Я равнодушно улез на печь, равнодушно, даже не противясь своей тоске, лег.
…Я не помнил, сколько часов подряд не вставал, не топил печь. Сквозь дремоту я ощущал характерное пощипывание в горле – верный признак надвигающегося гриппа. Все тело ломило, появилась нудная головная боль и сухость во рту, поднялась температура. В избе совсем выдуло. Я лежал на остывающей печи и тупо глядел в потолок, потом забывался, и меня окружали кошмары. То мне снилось, что я совсем раздет, сижу голый, а кругом люди, то погружался в какие-то иные миры. Гудел в ушах, бил по темени неведомый колокол. Я пытался увидеть этот колокол, но в тумане маячила одна развороченная колокольня, и почему-то Авенир Козонков кидался оттуда осколками кирпичей. Осколки летели градом, я старался убежать, а ноги не слушались. Вдруг колокольня стала не колокольня, а баня, и Петя-кузнец с загадочным видом ходил около, ища под углами полтинники. И баня и Петя-кузнец растаяли, исчезли, я услышал вопль необъезженного жеребца, а бригадир почему-то душил жеребца Олешиной шапкой. Жеребец вдруг превратился в Авенирова кобеля и начал фамильярно меня обнюхивать.
Стукнули ворота.
Я с усилием прояснил сознание, шевельнулся. Неожиданно вошла Настасья, подняла с пола Олешину шапку.
– Ой, бес, ой он бес, до чего напился, шапку потерял! А я, Константин, за тобой пришла-то. Ежели, говорит, без него, дак домой не ходи.
– Не могу, Настасья, совсем заболел.
– Занемог?
– Занемог.
– Ну так я тебе малины сушеной принесу. Ты кряду и поправишься.
Настасья ушла, вплетаясь в кошмары. Колокол редкими ударами бил где-то далеко-далеко, в глазах расплывались радуги. Тоска душила со всех сторон, потом, когда мысль прояснялась, меня охватывала брезгливость, физическое отвращение ко всему на свете, в том числе и к самому себе. Все рушилось, все распадалось.
Голова разламывалась от боли, и хотелось плакать, но я тут же хохотал над этим желанием: «Я, только я виноват в этой драке. Это я захотел определенности в их отношениях, я вызвал из прошлого притихших духов. А потом сам же испугался и вздумал мирить стариков. Потому что ты эгоист и тебе больше всего нужна гармония, определенность, счастливый миропорядок. Примирил, называется». Стук лысой Олешиной головы о стену так явственно звучал в ушах, что я покраснел от стыда и горечи: «О черт, зачем было вмешиваться? Теперь они возненавидят меня оба. Они опять стали врагами, а враги не любят не только того, кто их ссорит, но и того, кто старается примирить. Это уже точно. Их вражда не помешает им блокироваться против тебя. И ты никогда не проведешь спокойно свои двадцать четыре здесь, на родине. Вот, оказывается, в чем дело! Сразу бы так… Ты и тут думаешь только о себе. Двадцать четыре без выходных… Да нет же, дело не в этом. Интересно, в чем же? А в том… В чем? В том, что…»
Какая-то мысль комаром вертелась около уха, но я никак не мог ее изловить. Все перемешалось в моей голове: «Надо встать. Надо прежде всего встать. В гробу я видел этот дурацкий грипп! Сейчас пойду к Настасье, она заварит мне сушеной малины. И пусть Олеша ненавидит Козонкова, тот заслужил Олешину ненависть. Пусть Авенир ненавидит Олешу, этот тоже хорош. Видимо, так все и должно быть. Да! Да! Да!»
Я не помнил, как надел валенки. Слез с печки, пошатываясь, оделся и вышел на улицу.
Ворота Олешина дома захлопнулись, и я, качаясь от слабости, поднялся по лестнице. Взялся за скобу…
Боже мой, что это? Я не верил своим глазам. За столом сидели и мирно, как старые ветераны, беседовали Авенир и Олеша. Не было ни крику, ни шуму. Бутылка зеленела между чайных приборов, на столе остывал самовар.
– А мы тебя, Констенкин, давно ждем. Ну-ко, давай садись. Занемог, что ли? – сказал Олеша.
– Да нет, ничего вроде.
– Мы тебя враз вылечим.
Олеша налил полстакана бурого чаю. Настасья заварила нового чаю, уже с малиной. Я растворил сахар, и Олеша прямо из бутылки дополнил стакан. Налил себе и Козонкову.
– Мы уж тебя давно, парень, ждем-то, вон и Настасью за тобой посылали, – сказал Авенир и поднял стопочку.
– Дай Бог не последнюю, – сказал Олеша.
От пунша мне стало жарко. Озноб за плечами растаял, и в глазах потеплело от чего-то непонятного. Или я старею? Может быть, я старею и становлюсь просто сентиментальным. Ах, черт побери, как все-таки хорошо жить.
– Ну, поехали!
Сквозь пелену уходящей болезни я смутно ощущал разговор Авенира с Олешей.
– Нет, Авенир Павлович, я тебя не переживу.
– Может, и ты, Олеша, меня топтать будешь.
– Оба, Авенир Павлович, в одну землю уйдем. Я уж подсчитал, на гроб надо сорок восемь гвоздей. Только ежели мне там не понравится, так я обратно прибегу, возьму увольнительную. А вот чего, парень, сделай мне гроб на шипах! Ежели умру, сделай гроб на шипах, чтобы честь по чести! Да с гармонией похороните. Заиграют, дак я хоть ногой лягну! – Олеша даже притопнул.