В сумерках близкого обморока Дуся нащупал ладонями тельце и, зажмурившись, потянул на себя.
Чуть погодя недоносок вывалился из нее, как колтун перекати-поля — из оврага к костру на стоянке, — и вспыхнул, ожегшись о воздух, гиблым смертельным криком.
Что делать с пуповиной, Дуся не знал.
Он поднял человека за ноги и потряс, как утопшего, на весу.
Остывшая было баба вдруг тряско забилась падучей дрожью и кротко затихла, открыв навсегда глаза.
Дуся положил на нее ребенка и вытер о платье руки.
Женщина лежала пронзительно зряче: убиенно раскинув члены, она падала вниз плашмя, увлекая с собой все, что видит — там, в пустоте.
Орущий с похмелья новорожденный ерзал по мертвой матери, держась пуповины, как привязи.
Женское лицо, немыслимо вспыхнувшее напоследок острой красотой — сквозь испитую маску жизни, шло на убыль, застывая в выражении безразличия.
Дуся двумя пальцами достал из носка «выкидуху».
Щелчок вставшего лезвия, цок лопнувшей кожи, свист о ребро, притоп рукоятки, достигшей упора.
Он обернулся к Чуме. Чума выворачивался в три погибели, хотя уже было нечем: хрипел и плевал, не во власти оправиться от впечатленья и вони.
Дуся метнулся к нему и хватанул его волосы в жмень. Чума заорал.
Дуся приплел его к роженице, как осла за узду — за патлы.
— На колени.
Чума тянул его руку двумя на себя, чтоб ослабить рвущее скальп движенье.
— На колени, — Дуся ткнул кулаком, обмотанным волосами, в потек на полу. Прядь лопнула, закурчавилась по запястью.
Чума вдарился лбом, заплевался кровавой слизью.
Дуся поднял его чумазое лицо над женщиной и ребенком.
Девочка уже не могла кричать. Морщась, она лежала ничком у матери на животе — над своей ямой — и неполно держала кулачком рукоятку ножа. Другой кулачок разжимался пульсом…
— Что видишь?
— Убита-а-а…
— Кто ее убил?
— Ты-ы…
— Я ее убил. Ты видел.
Дуся даванул его зубами в материнский подол:
— А теперь пой.
Чума плакал.
— Пой, сука.
Дуся сам встал на колени и негромко запел:
— Ма-ма, ма-ма, ма-ма… Поезд стоял. Помощник машиниста шаркнул по громкой связи: «Сейчас поедем». И, не вырубившись, крикнул комуто: «Сергеич, ну что там, скоро?»
Чума рванулся с колен, ревя: «Пусти!» — и стал биться всем телом в двери, пытаясь раздвинуть створки.
Я метнулся на платформу — глянуть.
Чума вбивался в дверь за дверью, крестом распластывая руки, ища створки послабже. Его разъятое ревом лицо, вминаясь и кусая, оставляло на стекле потеки…
По перрону наискосок в щель под колеса рванула по ниточке писка крыса.
Дуся пел. Затем встал, сдернул с руки часы и осторожно устроил на переносье трупа.
Упершись в проваленную грудь, вынул нож.
Обернул девчонку на спинку и покороче полоснул пуповину.
С ребенком в руках он подошел к оползшему на пол Чуме:
— Сымай майку. Обернутая тряпкой девочка дрожала, как вынутое сердце.
От страшного удара ногой стекло ослепло, будто первый лед от брошенного камня.
От второго удара оно прорвалось, как оберточный пергамент.
Машинист забирался с пути на платформу, подтягивая за собой расстегнутые брюки.
Еще не найдя пуговицей в хлястике дырку, услышал удары.
Двое выбрались из хвостового вагона. Голый спрыгнул на пути и бегом дернул к тоннелю. Другой, со свертком, стал подниматься по лестнице к запечатанному выходу с моста в эскалаторную галерею.
— Подонки, — сплюнул машинист и заскочил сообщать в кабину.
Рация никак не соединялась с дежуркой. Помощник сонно шарил по приборной консоли.
И тут в боковом зеркале за хвостовым вагоном треснул голубой костер: голый споткнулся в потемках о шпалу и нырнул руками вперед на контактный провод.
Бережно прижимая руки к груди, Дуся взбегал по заброшенной эскалаторной галерее над темной речной прорвой.
Прозрачная, кое-где повыбитая стеклянная темень огромно проницалась звездной округой ночной Москвы и от волнения, словно висячий мост, дышала воздушным обмороком падения под торопливыми ногами.
Взяв «ножницами» барьер турникетов, Дуся, оберегая грудь, потыкался коленом в ряд выходных дверей вестибюля и, смеясь, обнаружил одну открытой.
Над рекой, у трамплина, на смотровой площадке шелестела над крышей патрульной машины гирлянда огней. Два мента стояли у балюстрады. Держа скворчащие рации у ртов, они всматривались вниз по склону в рощицу, окружавшую выход из тоннеля.
Если бы щелчок ракетницы длинным фырком накинул на вершину воздушной горы пылающий зонтик, дрожащий купол света бесполезно бы выхватил короткой видимостью деревья, дорожки, массив парапета, полукружье речного блеска и белую черточку: человека, мчащегося по пересеченной местности вниз по склону.
В убежище парка, в темноте, хоть глаз проколи — вынь, засвети — сушняка все равно не сыскать, и тем более что на ощупь.
Дуся набрел наконец на автодром и затем, несколько раз опасно споткнувшись об автомобильчики, на какие-то детские вертушки. Ничего полезного здесь не находилось. Он на что-то сел в темноте и затаился. Слабые тени крались из глубины парка — сходились и вновь расходились, как в хороводе. Среди водоворотов каруселей он закружился от отчаянья неудачи, с силой расталкивая качели. Качели скрипели и, толкаясь обратно, мешали метаться.
Дуся забрался на дощатый кругляк и попробовал одной рукой отодрать с краю доску. Наконец он просто отбил ногой лошадку, бежавшую по карусельному помосту.
В будке, где помещался моторный привод крученья, Дуся подобрал огнетушитель.
Наполовину занятый ребенком, не мысля его оставить, с одной рукой дважды бегал к реке, перенося поочередно необходимое.
Крашенный облупившимся суриком, с отбитым и соструганным для растопки хвостом, конь занялся проворно — и скоро уже во весь опор пылал стоймя, клоня голову набок, будто был взят пристяжным из упряжки.
Пены из огнетушителя в речку стравилось немного: пучась и оседая, бурый облак сплавился по теченью.
Сполоснув металлическую колбу, Дуся держал ее над огненной гривой конька, пока вода не согрелась.
Хорошенько обмыв девочку, он спалил грязную майку Чумы, кинув попоной ее на коняшку, и снял с себя для младенца.
Пупочек тек на ощупь слизью и был бобовой семечкой отдельно упакован в вырванный зубами из майки клочок. Костер Дуся потушил остатком воды и еще почерпнул из реки: не хватило.
Чтобы не остаться на том же месте, Дуся побрел у реки вдоль бетонного парапета. Девочка нашла, обслюнявив, его пустой сосок и больше не плакала, а он и не думал ее теребить: пусть поспит, отдохнет, ночь ведь.
Над чернотой фарватера несколько раз проплывали увеселительные трамваи; в Волгу — домой, на Бирючью косу шла река, тянула, омывала сердце.
Интересно, думал Дуся, отчего-то случайно вспоминая все детство сразу: дом, лето, астраханскую их ватагу, всход большой воды на майские, затопленные по верхушки деревьев острова и то, как они вместе с отцом браконьерили на Дамчике птицу и осетров, как сандолей били в Тихом ильмене застывших сомов; вспоминал пудовую белужью башку, которую он вез на коленях в коляске отцовского «Днепра», накрыв мотоциклетной каской…
Глядя на реку, Дуся вслух — для девочки — рассудил: «Бона, прыгал у нас на Болде пацан с мостков, а баба одна сверху течения газету, в которой белье полоскать принесла, упустила; так прыгун так в тютельку в то, что написано, темечком вдарил, что потом ему в городе шину на ум наложили, чтобы сдержать сотрясение…»
Река безмолвно, вечно стремилась к Югу.
Впереди от Москвы было не отвертеться: город выворачивал из-за деревьев и вставал, нарастая, громоздясь, ломая линию горизонта. Мосты, набережные, дома — будто на сваленной праздничным буйством новогодней елке — горели гирляндами, звездами, игрушками башен, высоток и куполов… Вдруг проступили кроны деревьев, и воздух легко опрозрачнел, беспокойно удивив внезапной проходимостью парка. Укромными сторожами появились за деревьями монастырские башни. Под бледнеющим небом стало больше пространства, и Дуся ускорил шаг. Но спустя сто шагов — он бережно считал шаги, экономно ценя про себя свое новое будущее — махом погас, ожидая рассвет, весь город.
Стало темней и спокойней, и Дуся тогда облегченно убавил ход.
Огляделся.
Слева над рекой нависало в лучах высотное здание — огромное, как целый поселок, составленный на попа. Дуся читал однажды газету, где писали, что здание это вроде как на мерзлоте стоит. Что тут, мол, на том берегу под землей плывуны — такие нестойкие, зыбучие почвы. Из-за этих почв здесь церковь одну в прошлом веке не смогли построить: плыл фундамент и дальше проваливался. Ну и бросили: церковь потом вниз по течению, ближе к Кремлю пришлось ставить. А вот для этого здания отыскали способ: прогрызли котлован, в который можно было упрятать две деревни, и поместили в нем морозильные машины. Холодильники ели воздух, давили из него росу, охлаждая кругом весь нижний грунт. Машины эти сейчас охраняет в подвалах специальный отряд: если перекрыть ток, все здание сплывет в речку.
Дуся представил не внутри, а в глазах, как вместо парохода по реке дом такой плывет, и засмеялся; но тут же, боясь, что разбудит младенца, закусил до крови губу, чтобы боль помогла помнить оплошность подольше.
Девочка умерла, когда крыши сплавились солнцем.
Дуся почувствовал, что грудь его холодеет и сердце толкается во что-то — теперь непрозрачно.
Он развернул человека из майки и осторожно потрогал.
— Ничего, будет день — отогрею, — Дуся поправил тряпочку на пупке, теснее прижал к учащенному пульсу сверток.
Весь день он проходил по городу с ребенком на голой груди. Отстояв вместе с двумя старухами перед дверями булочной до открытия, купил теплый батон и завернул его к девочке в майку: пусть греет.
Батон младенцу пришелся сверх роста, а кусок мякиша Дуся разжевал и вложил осторожно губами в ротик.