Георгий разгорячился, потому, когда хор сидящих вокруг стола несогласных начал приводить свои контраргументы, он купировал их резко, изложив теорию о том, как писателю трудно спорить. Ведь и истинный священник не стал бы проповедовать. Невозможно настойчиво и рьяно объяснять очевидные вещи. Глупо отстаивать то, что для тебя яснее ясного. Особенно если ты даже не видишь смысла никого переубеждать, поскольку нет решительно никакой нужды в лишних сторонниках для укрепления собственной позиции, коль скоро противники совершенно бессильны её поколебать. Это цельное мировоззрение, из-за которого, кстати, многие домочадцы считают, будто литераторы трудны в быту.
За столом воцарилась тишина. В комнате не было тех, кто полностью согласился бы с Гореновым, но что же делать, если спорить, как выяснилось, бессмысленно?
– Хорошо бы родиться раньше. Жить, пусть не в золотом веке, но хотя бы лет восемьдесят назад, – мечтательно произнёс Борис.
– Почему восемьдесят? – удивилась Лена. – Тогда же война была…
– Это, наверное, чтобы потом издали мою переписку со Сталиным, – рассмеялся Горенов.
– Да нет… – гость резко закачал головой. – Тогда книги играли какую-то роль. Даже во время войны… Тогда было понятно, зачем мы…
– Ты не жил в те времена. Откуда мы знаем, что было понятно, а что нет… Об этом документы в архивах точно умалчивают.
Борис затих, потом по-хозяйски взял бутылку водки и сам налил каждому. Предложил в том числе и Лене, но мать быстро вмешалась.
– Ладно, помянем…
В воздух взмыли две стопки, рюмка и стакан с соком.
Надежда тоже хорошо помнила Мишу… Или так только казалось? С годами даже близкими людьми он начал восприниматься как чуть ли не мифический персонаж, истории о котором передавались из уст в уста. Герой легенд, особенно дорогих для Георгия и Бориса.
На самом деле их было три друга. Они познакомились почти одновременно, в те давние годы, когда будущее мыслилось куда более длинным и радостным, чем теперь. Относительно Михаила это стало трагическим заблуждением. Сначала было совсем не ясно, кто из них более одарён, а потому дружить не составляло труда. Они всё время что-то писали, обсуждали, советовались, и только через пару лет каждый понял, кто сильнее остальных.
Собственно, на тот момент их троицы уже не существовало. Георгий с Борисом оставались, что называется, не разлей вода, а вот Миша… Он всегда был человеком крайне общительным, потому попал в центр огромного водоворота. Вокруг него бурлили новые друзья, писатели, читатели, однокашники, богема, коллеги по разным унизительным работам, многочисленные соседи, случайные восхищённые знакомые, любовницы, а ходили слухи, что и любовники тоже. Люди меняли статусы: однокашники становились читателями, коллеги – любовницами, знакомые – соседями, но главное, все они, подобно каплям, стекались воедино. Сначала этот поток наполнил аквариум. Потом, перелившись через края, образовал лужу, затем – озеро и целое море.
Неожиданно для себя Миша стал весьма востребованным автором. При этом его отношение к жизни оставалось довольно специфическим: ирония с элементами жестокого цинизма. Это больше подходило для литературы и кино, нежели для судьбы. Как-то одна восторженная девушка из числа поклонниц, готовых отдаться в любую секунду, сказала в его присутствии, что если бы поймала золотую рыбку, обязательно попросила бы у неё, чтобы та даровала ей меньший вес. Недалекое создание и без того выглядело довольно худосочным, но Миша прокомментировал желание в своём репертуаре, посоветовав девице не удивляться, если чудо-рыбка, например, отнимет у неё ногу. Извечные тоскливые литераторские стоны о популярности он сводил к тому, что коль скоро имярек хочет быстро прославиться, ему нужно не писать тексты, а пойти на улицу и укокошить пару-тройку человек. Если численность жертв превысит десяток, то место в истории обеспечено. Серийные убийцы запоминаются надолго, а в последнее время – это вообще излюбленная тема.
Любые заявления о смерти, увечьях, крови Миша делал просто и спокойно, без напыщенного трагизма, печати отчаяния и налёта выспренности. Это нисколько не мешало ему оставаться по-хорошему «лёгким» человеком, как мотыльку не мешает тот факт, что он скоро умрёт. Правда, мотылёк об этом не подозревает…
Когда популярный автор, любимец публики, увлёкся наркотиками, никто не удивился, всё полностью соответствовало его образу жизни. Многие пытались помочь ему соскочить, но даже они, как выяснилось впоследствии, не догадывались, что Миша уже болен СПИДом. Единственным, кто предчувствовал грядущее несчастье, был Горенов. Во время их последней встречи ему показалось, будто друг сияет. От него исходил мягкий тающий красный свет, словно от заднего фонаря уезжающего в сумерки старого автомобиля. Георгия поразило это призрачное зрелище, но было непонятно, что оно значит, ведь о своём диагнозе Миша ничего не говорил. Он не сообщал никому, то ли из стеснения, то ли чтобы не вызывать жалости. Борис и Горенов никогда не обсуждали этот мучивший обоих вопрос, но каждый из них пришёл к выводу, что именно потому их друг и отказался от лечения: тогда название болезни стало бы очевидным.
Миша умер очень быстро, но после этого началось самое поразительное. Как у востребованного писателя, у него остались незакрытые обязательства, контракты на тексты и переводы, которыми он тоже занимался с огромным успехом. Об этом узнал один из его одноклассников, не имевший прежде никакого отношения к литературе. Однако для него почему-то стало важным доделать то, что не успел покойный. Как так могло быть? Загадка. Но сейчас этот человек сам – довольно известный поэт и переводчик. Другой Мишин приятель, также далёкий от словесности, решил написать за него обещанный текст. До сих пор он продолжает публиковаться в толстых журналах. Были и ещё два таких случая.
Борис и Георгий этого тоже никогда не проговаривали вслух, но оба понимали, что их друг сделал невозможное. Его дар перешагнул смерть, найдя свой приют в четырёх каплях моря. Горенов встречался с троими из них. Усаживал перед собой, поил водкой и расспрашивал. Все они были предельно искренними, ведь он, вероятно, казался им чуть ли не апостолом их веры. Каждый говорил, о том, как часто его посещают мысли вроде: а что бы Миша на это сказал? Как бы он перевёл? Какое слово бы подобрал? Что бы посоветовал? Рассмеялся бы над шуткой или нет? Покойный друг реально жил в них, если только слово «реально» применимо к этой ситуации. Георгий восхищался, но сам не мог понять, завидует ли.
Со временем на барахолках и интернет-аукционах стали появляться книги с его автографами, подписанные по случаю, украденные, подаренные, забытые, проданные, возникшие из ниоткуда… Выяснилось, что Мишины случайные подписи и пустые слова вроде «дружески» стоили не так уж дёшево. Когда буквы согласны менять на реальные деньги, это выглядит убедительно. Вне всяких сомнений, он был оценён и востребован. Горенову мерещилось, словно знак качества получило их общее прошлое. У него дома – наверняка у Бориса тоже – валялось множество почеркушек старого друга. Был и листок, на котором запечатлелась их партия в морской бой. Подобная ерунда вдруг обретала не только смысл, а чуть ли не историческое значение… и цену.
Мишу вспоминали молча. Затихла и Лена, в памяти которой он практически не был запечатлён. Говорить за общим столом после этого стало уже трудно. Вечер начал сходить на нет, а компания вскоре разделилась на пары. Борис с младшей Гореновой болтали в комнате. Георгий же носил грязные тарелки и бокалы Наде на кухню.
– Сам мыть посуду так и не начал? – усмехнулась она.
«Сом сам – это такой азиатский суп, наверное», – подумал он.
– А если бы Ленка не приехала?
– Видишь ли, когда мы жили вместе, я настойчиво просил тебя хотя бы попытаться понять, что я ненавижу мыть посуду…
– А я, можно подумать, обожаю!
– Не перебивай, пожалуйста, – Горенов пока мог сохранять спокойствие, поскольку тоже соскучился и был немного пьян. – Тебе это, очевидно, не так противно, как мне.
– Гоша, – Надя вынула руки из раковины, – если я тоже не буду её мыть, то никто не будет, ты это понимаешь?!
Георгий громко выдохнул.
– Суть не в этом…
– У тебя всегда суть в чём-то другом!
– Да! Представь, она вовсе не в тарелках. Я просто хотел уяснить, слышишь ты меня или нет. Способен ли я тебя хоть в чём-то убедить? Например, в том, что ненавижу мыть посуду. Незатейливая, казалось бы, мысль! Тогда я бы поверил, что ты ценишь мою работу и не хочешь ей мешать. Что мои тексты для тебя что-то значат…
Надя бросила на него свой обычный усталый скептический взгляд, который Горенов так и не смог забыть, после чего снова повернулась к раковине. Он продолжал.
– …Что тебе есть дело до моих букв, и ты признаёшь важность моего труда. Именно потому я просил тебя мыть посуду самой, создавая у меня иллюзию, будто ты всё понимаешь…
– «Моих»… «моего»… «меня»… – за спиной Горенова возник покачивающийся Борис. – Скажи, только мытьё посуды создаёт у тебя ощущение собственного величия? То есть «не мытьё». Нет, ну действительно, ты всё так красиво излагаешь… Ты всегда красиво говоришь… Но Гоша, где те великие романы, которые позволяют тебе вести себя подобным образом?!
Надежда побледнела и быстро встала между ними.
– Сомик, не волнуйся я всё помою. Боренька, тебе пора, иди. Иди, пожалуйста.
– Пошёл вон отсюда! – проскрежетал Горенов, словно тяжёлый состав на тормозном ходу. – Надежда, оставь посуду, я вымою сам.
Она рванулась к раковине.
– Я-то уйду… Но вот ты говоришь, «переписка со Сталиным». Горенов, ты с ума сошёл? Или белены объелся? Да что бы ты ему написал?! Что бы ты вообще мог сделать такого, чтобы он хоть одну твою депешу в руки взял?! Чтобы ему конверт принесли с твоей несчастной фамилией?! Ты – Горький? Ты – Булгаков?
– Боря, уйди, видеть тебя больше не хочу, – ответил Георгий мягко, но с нотой бессилия. Очевидно, следовало дать гостю по морде, но Горенов понимал, что не станет бить старого друга.