Действительно, прежде эти галичевские слова Георгий частенько использовал в семейных спорах, по поводу и без, в качестве обезоруживающего аргумента. Что на них возразишь? Если Надежда и продолжала огрызаться, то после упомянутой цитаты делала это уже как-то робко и обречённо, не веря в собственную правоту. Наверное, хотелось золота. Хоть такого.
А ведь сам «Вальсок», знай она остальные слова, дискредитировал эту фразу на корню. Но жена категорически отвергала бардовскую песню, ей претило диссидентство, а значит, Горенов мог быть абсолютно спокоен и перезаряжать один и тот же патрон при каждой неурядице.
Стоило обратиться к первоисточнику – высказыванию царя Соломона – и из утверждения, будто «слово» всё-таки «есть серебро», вполне можно было сварганить какой-никакой контрдовод. Георгий знал об этой уязвимости, но разрушать собственный многолетний аргумент на глазах дочери…
Он смотрел на неё и не узнавал. Казалось, Лена повзрослела за одну ночь. Или он помолодел? Нет, дело всё-таки в ней. Та ли это девочка, которая однажды пришла к нему и спросила: «Папа, это сон?» «В каком смысле?» – не понял сначала Горенов. «Ну, всё это по-настоящему или мне снится?» Она ли приходила в слезах, выпрашивая конфеты, а Георгий великодушно объяснял, что хартия Всемирной организации защиты детей и Конвенция о правах ребёнка устанавливают её неотъемлемое право на одну сладость в день. «Если тебе не дали конфету, то ты можешь требовать», – успокаивал отец Леночку с улыбкой. Тёща, разумеется, не была посвящена в эти разговоры, и когда внучка в пять лет пригрозила ей Гаагским трибуналом, это было упоительно смешно. Убедить Надину мать удавалось не всегда, и дочь вновь прибегала к отцу со слёзным криком: «Папа, баба мне всё равно конфету не даёт!..» Ребёнок рано понял, что все проблемы от баб.
– Значит, каша на несколько дней у тебя есть. Дальше, надеюсь, придёт кто-то из твоих баб. Молодая, пожилая или какая-то ещё, тебе решать. Я пошла собираться.
Горенов растерялся. Стало совершенно непонятно, кто здесь, собственно, родитель. Останавливать её? Уговаривать не уезжать? Почему-то казалось, что как раз это было бы детским поступком. Вчера ему хотелось, чтобы Лена ушла. Так и происходит. В конце концов, что с ней случится?.. Да всё что угодно на самом деле! Кроме того, это было нужно вчера, а сегодня-то, собственно говоря, незачем. Где Вика? Георгий подошёл к столу, взял телефон и набрал её номер. Трубку никто не снял. Видимо, она внесла его в чёрный список. Оставалось лишь ждать, вдруг девушка сама позвонит.
– Ты к этому своему йогу поедешь, что ли? К Вадику? – крикнул Горенов через коридор.
Лена молчала. Похоже, не к Вадику. Кто знает, что там у них произошло. Скажет? Сейчас точно не скажет. А если сходить к ней на работу? Найти её заново. Один раз уже получилось. Когда дочь уйдёт, нужно сразу бежать в ювелирный магазин! Но если не к Вадику, то к кому?
– Лена, ты меня не слышишь? – спросил он, заглянув в комнату.
– Сом, я тебя прошу, пожалуйста, дай мне спокойно собраться, чтобы я ничего не забыла.
Хорошенький разговор… А как теперь вести себя с Люмой? И надо ли как-то вести? Честно говоря, Георгий сам не мог взять в толк, что на него нашло. Он всегда был человеком обязательным и сроки не срывал. Важный штрих к психологическому портрету: когда у Горенова имелся установленный дедлайн, он, разумеется, выкладывался изо всех сил. Но если незадолго до назначенной даты Орлова или другой редактор сообщали ему, что, в принципе, дело терпит ещё неделю, становилось гораздо хуже. Добавленное время полностью поглощалось каким-то сизифовым трудом – перечитыванием, дополнительной правкой того, что уже могло быть сдано в издательство в качестве чистовой рукописи… Однако и отложить работу, не воспользовавшись внезапно предоставленными днями, Георгий тоже не мог. Всё-таки, как бы он ни относился к своим сочинениям, вдалеке его манил горизонт совершенства.
Многие авторы, неизменно доделывающие и дописывающие тексты в последний момент, постоянно алчущие отсрочки, лишних суток, на его месте были бы счастливы таким «подаркам судьбы». Горенова же откладывание мучило, а многократные переносы «крайних сроков» выматывали и доводили до исступления. Но вот теперь у него не было никакого дедлайна. Он словно завис в лимбе между обещанным, но не могущим родиться детективом и родившейся, но не могущей сделать первый шаг книгой G.
Ему опять пришло в голову, что он давно не вспоминал об Истине, показавшей из колодца своё сердитое лицо и некрасивое тело. Мысль была не новой и потому смущала ещё сильнее. Отчего Георгий почти неизбежно спохватывается о ней именно тогда, когда идёт по городу? Да, он находился уже на Садовой улице, намереваясь как можно скорее добраться до ювелирного магазина. Лена ушла, она укладывала вещи тщательно и неторопливо, каждым движением убеждая, что не передумает. Дочь ни секунды не колебалась. Колебался Горенов. Не слишком ли легко и безропотно он её отпустил?
Казалось, город смотрел на Георгия осуждающе. Бытует мнение, будто дома в центре стали красить в жёлтый цвет для того, чтобы дождливый Петербург выглядел веселее. Такого эффекта достигнуть, разумеется, не удалось. Одна глупая женщина утверждала, что это – цвет бедности. Тоже не так. Это цвет поражения. Цвет убегающего меж пальцев выгоревшего от бессилия песка. Цвет пожухлых, забытых, непрочитанных страниц, неподписанных бумаг. Цвет зубов престарелого юноши, ведь чуть больше трёхсот лет для города – лишь конец детства. Сменилось всего десять поколений. Впрочем, стольких же генераций от Адама до Ноя хватило, чтобы человеческий род успел прийти в «негодность» и заслужить в глазах Господа тотальное уничтожение. А что, если сам Горенов – часть какого-то большого, высшего плана? Если он – Ной своего времени? Стоило так подумать, и в жёлтом цвете окружающих домов начинал проступать блеск торжества.
Обычный человек к подобным идеям не мог бы отнестись серьезно, но откуда тогда все эти мысли, если он всего лишь «обычный человек»? Почему они так настойчиво лезут в голову, опять-таки, особенно на прогулках? Кто ведёт с ним этот разговор? Предположить, будто собеседник – Петербург, Георгий не решался то ли из скромности, то ли из неуверенности в себе. Быть может, это говорит он сам? Сам, но другой. Другой он – другому себе. Трудно объяснить, но каждый, кто хочет испытать подобное, должен обязательно отправиться на море, войти в него и поплыть. Куда? Куда-то далеко, но не на лодке, катере или корабле, а вплавь, собственными силами, полагаясь только на себя. Например, к «центру моря».
С детства Горенов хотел отыскать эту таинственную точку. Отец однажды сказал ему, что если волны всё время бегут к берегу со всех сторон, значит, откуда-то они должны выбегать, логично? Их источник и есть центр, который никому пока не удавалось найти. Так Гоша заболел первой в своей жизни идеей. Шли годы, он рос, узнал физику процесса, но всё равно помнил и верил в слова отца о том, что где-то на воде есть важнейшая точка, которую ещё никто не достигал.
В ветреную погоду по большой волне бегут маленькие, словно у каждой крупной есть свой собственный центр. В штиль море выглядит почти гладким, но совсем ровным оно стать не может. Пловец смотрит вдоль воды, глаза постоянно на уровне поверхности, его не качает, он как бы сочится через полосы, прочерченные неуверенной детской рукой. Будто человек сам – жидкость, а вода – это такая ткань. Или словно волны не морские, а звуковые, и в них некто скользит сквозь тишину.
Так вот, отплыть придётся довольно далеко. Скажем, Байрон пересекал залив между итальянскими городками Леричи и Портовенере. Это, между прочим, почти семь километров в один конец. Кому-то хватит меньшего расстояния, кому-то понадобится большее, но даже у самого опытного пловца рано или поздно возникнет ощущение неуверенности, лёгкое волнение за собственную жизнь. В первую очередь следует достичь именно его. А уже после этого – плыть дальше… пока оно не пройдёт. Тут срабатывает странная логика: чего волноваться на таком огромном расстоянии? Всё равно рядом никого нет, случись что – никто не поможет. Хочешь жить? Значит, нужно сохранять спокойствие. Есть только вода, пловец и больше ничего.
Больше ничего… После того как эта мысль заполнит собой всё сознание, нужно сделать вот что: плыть дальше. Мах за махом. Вперёд и вперёд. Сколько? Трудно сказать. Пока, наконец, если всё правильно, не зазвучат голоса. Диалоги с какими-то людьми, порой незнакомыми. Или, наоборот, знакомыми, но невозможными, немыслимыми. Беседы, которые никогда не смогут или не могли произойти в реальной жизни. Обязательно возникнет фантомная ветвь бытия, не имеющая отношения к тому моменту, а то и к тому миру, в котором пловец оттолкнулся от дна.
Однажды во время подобного купания Горенов видел сон наяву. Это случилось ещё в Таганроге, до переезда. В яркий солнечный день ему казалось, словно вокруг ночь. Он плыл и плыл всё дальше и дальше, но наблюдал, будто человек лежит в воде на спине. И этот человек – как бы он. Только почему-то не моряк, а писатель или какой-то другой творческий работник. Проступали и иные отличия от знакомой судьбы: Георгий тогда жил у моря, а этот приехал в кои-то веки, отпускник. Вот он лежит, качается на волнах, смотрит в небо и разговаривает то ли с Богом, то ли с космосом. Просит: «Не оставь меня, пожалуйста. Поддержи и прости. Я не знаю, что буду делать, как буду жить, если ты оставишь меня». Говоря это, человек в воде неотрывно глядит на какую-то далёкую звезду. Почему он выбрал её? Однако у него не было сомнений, что адресат находится именно там. И вдруг звезда раздвоилась, словно от неё откололся кусок. Трудно разобрать на таком расстоянии, к тому же солёная вода нет-нет да брызнет в глаза. И вот Горенов поплыл дальше, а человек – то есть тоже Горенов – просыпается утром в номере гостиницы у моря. Стало быть, во сне прошла ночь, и он слышит по телевизору, что к земле летит какой-то астероид. Неужели кусок той звезды? Кто знает?.. Отпускник, например, не знает, но думает, будто так и есть. А может, это всё из-за него? И что же теперь? Все погибнут? Но тут сон закончился, вокруг было море и больше ничего.