мудрости его великих предков, именно таких собирал он на своих занятиях и делился с ними тем, что открылось ему самому за долгие годы изучения философии, а также собственными размышлениями о главных вопросах бытия. Особое внимание, помимо главнейшего для него учения Платона, Плутарх уделял идеям Пифагора о метампсихозе — многократных перевоплощениях души, которые с возрастом приобретали и для него самого все большее значение. Не утратившие вкуса к высшему умствованию римляне из высших слоев общества, а также молодые образованные люди из западных провинций, прежде всего из Испании, с удовольствием собирались на беседы Плутарха. Здесь можно было представить себя среди участников «Пиров» Платона, в саду Эпикура или хотя бы на чтениях поэмы Тита Лукреция Кара «О природе вещей» в последние годы Римской республики. Учитель философии из Херонеи словно принес с собой в Рим атмосферу Академии, и даже не Академии своего наставника Аммония, но тех, казавшихся теперь почти мифическими времен, когда для собиравшихся в афинской роще героя Академа не было ничего важнее, чем внести и свою лепту в вечный спор между материей и доказательством. Не хотелось даже думать о том, что творится за пределами их воодушевленного собрания. «Когда в Риме я как-то раз выступал с беседою, — вспоминал об одном из таких занятий Плутарх, — меня слушал известный Рустик (казненный впоследствии Домицианом из ревности к его славе). Внезапно появился воин и передал Рустику письмо от императора. И хотя воцарилось общее молчание, я прервал свою речь, чтобы он мог прочесть послание, Рустик не пожелал этого сделать и не прежде распечатал письмо, чем я дошел до конца в своей речи и все собравшиеся разошлись».
Наиболее близким в Риме человеком для Плутарха всегда оставался Сосий Сенецион, известный политический деятель, впоследствии несколько раз избиравшийся консулом. Очень может быть, что, помимо любви к истории и философии, их сближало чувство гражданского долга, побуждавшее обоих добросовестно трудиться на общественном поприще при любых обстоятельствах. Сосий был первым читателем сочинений Плутарха, он приезжал в Херонею на свадьбу его сына Автобула, они вместе ездили в Афины. Благодаря Сосию, а также Гаю Минуцию Фундану (которого Плутарх сделал одним из участников своего диалога «О подавлении гнева») он углубил свое знание италийской старины.
Как и в Греции, он старательно выискивал повсюду, где бы ни бывал, памятники прошлого — небольшие старинные храмы, усыпальницы героев, триумфальные колонны, совершенные в своем архитектурном замысле сооружения, по сравнению с которыми казались плодами больного воображения гигантские сооружения Флавиев. Вот как писал Плутарх о дворце Домициана, словно соревнующемся с фантастическим обиталищем Нерона: «Если кто, удивившись роскоши Капитолия, увидел бы во дворце Домициана один только портик, или базилику, или бани, или покои наложниц, тот… не мог бы не обратиться к Домициану с такими приблизительно словами: „Ты и не благочестив и даже не щедр — ты просто болен“».
Впрочем, теперь на всей римской жизни лежал отпечаток болезненной вычурности, сопутствующей обычно последним периодам культуры. Теперь привлекало только искусственное и даже извращенное — одетые в женское платье мужчины, женщины-борцы, свинина, приготовленная так, что не отличишь от рыбы. Порой весь мир казался вывернутым наизнанку, но ничто не могло помешать философу из Херонеи вести привычный образ жизни. Встав со светом и «поев, по старинному обычаю, простой легкой пищи», он проводил свой день в сменявших друг друга занятиях. И так же, как писал о своем выдающемся дяде-естествоиспытателе Плиний Младший, о Плутархе можно было сказать, что «потерянным он считал время, отданное не занятиям».
В стену его римского жилища был вделан шкаф, где лежали книги, сопровождавшие Плутарха во всех поездках, а в широкое, точно двери, окно были видны зеленые деревья и отдаленные горы.
Намереваясь по возвращении домой всерьез заняться латинским языком, Плутарх приобретал сочинения Цицерона, Марка Катона, Корнелия Непота, Марка Теренция Варрона, Гая Саллюстия Криспа, Веррия Флакка, Квинта Лутация Катулла и Гая Азиния Поллиона, в трудах которых запечатлелась вся прошлая жизнь римлян. Он обращался и к тем греческим авторам, у которых можно было почерпнуть что-то по римской истории, — к Дуриду Самосскому, Проматиону, Диоклу с Пепаретоса, который, как считалось, первым написал об основании Рима. Постепенно накапливались выписки и сведения, почерпнутые из личных бесед, порой чисто анекдотического свойства. «От наших современников, — пишет Плутарх в биографии римлянина Камилла, — мы слышали немало удивительных, заслуживающих упоминания рассказов, от которых не следует, пожалуй, отмахиваться с легкомысленным презрением». Под впечатлением поездок по Италии все отчетливее вырисовывались очертания его будущих «Римских изысканий», в которых ему хотелось изложить и собственную точку зрения на происхождение римлян (которых одни историки считали пеласгами, а другие — выходцами из Трои), на особенности их жизненного уклада.
В это время были, возможно, задуманы «Рассказы о римлянах», где, словно в противовес представшей перед ним печальной картине вырождающегося человеческого скопища, Плутарх решает воссоздать величественные образы знаменитых воителей и политиков прошлого. Это Манлий Курций, воевавший с самнитами на самой заре римской истории, Сципион Старший, остановивший три столетия назад армию Ганнибала, переправившуюся через Альпы, Павел Эмилий, победитель последнего македонского царя Персея, и другие выдающиеся мужи, из подвигов которых складывались слава и мощь Вечного города. Так же как и в отношении Эллады, ему хотелось показать и современникам, и всем тем, до кого дойдет молва об их уже отживающем свое мире, что все это действительно было — и великие люди, и великие дела.
В то же время, следуя, с одной стороны, исторической правде, а с другой — стремясь выявить причины последующего упадка, Плутарх описывает и тех, дела которых, при всей их будто бы благой направленности, нанесли непоправимый вред «старинному благозаконию» Римской республики, приблизив ее падение. Это Гай Марий, Луций Корнелий Сулла, Гай Юлий Цезарь, в высшей степени незаурядные люди, поставившие однако, по мнению Плутарха, свое Я выше закона и государства. И здесь, при всей его скрупулезной приверженности к фактам, Плутарх, как и во многом другом, утопичен в своем видении хода истории. Хотя он уже определил для себя то время, когда переломилась судьба сначала свободной Греции, а затем и Рима, и само общество стало выдвигать таких людей, как Цезарь, благодаря которым жизнь государства еще могла продлиться, хотя бы по другим канонам, Плутарху все казалось, что если бы не эти люди, упадок республиканского Рима еще можно было б как-то не допустить.
Теме перерождения выдающихся людей у Плутарха сопутствует тема упадка самого народа, превращения победителей в обывателей, демоса в охлос — этот важнейший из вопросов, на который пытались ответить и Дион Христостом, и Сенека, и Плиний Младший. Одну из главных причин нравственной и неизбежно связанной с ней физической деградации людей Плутарх, как пять веков назад Софокл, видел во власти денег, в тяготении к роскоши и наживе. Именно это, считал он, надо искоренять с самой ранней юности: родителям — собственным примером, а учителям и наставникам — постоянными напоминаниями молодежи о бескорыстии великих людей прошлого, которые и сделались-то таковыми потому, что были равнодушны к вещам и золоту. Первыми из таких для Плутарха были фиванский стратег Эпаминод, после смерти которого в его доме «не нашли ничего, кроме железного вертела», и римский военачальник Фабий Максим, похороненный на добровольные пожертвования. Он с удовольствием живописует представлявшихся ему идеальными людей прошлого, которые «никогда не болтали попусту, никогда не произносили ни слова, за которым не было бы мысли, так или иначе заслуживающей того, чтобы над ней задуматься». Под стать мужьям были и жены, о которых также рассказывает Плутарх: спартанки, «состязавшиеся в мужестве с мужчинами», и римлянки, которые «вина не пили вовсе и в отсутствие мужа не говорили даже о самых обыденных вещах». Зато теперь они и говорили, и пили, умерщвляли собственных детей и без тени сомнения отправляли на тот свет надоевших любовников, из гладиаторов или же уличных актеров.
Тягостная картина вырождения римского общества, воссозданная в сочинениях Петрония, Сенеки, Плиния Младшего, не оставляла надежды на будущее, а если кто из мыслящих людей, как несколько позднее историк Тацит, еще считал, что у государства (не у народа) есть какие-то перспективы, то связывал их с населением северных провинций, и прежде всего с германцами. А пока не оставалось ничего, кроме ностальгической идеализации навсегда ушедшего прошлого или же самоубийственной покорности судьбе — «полюбить свой рок», как завещал Сенека. «С древних времен было заведено так, что мы учились от старших, — развивает излюбленную тему Плутарха Плиний Младший, — и не только с их слов, но и воочию тому, что вскоре предстояло делать нам самим… Поэтому юношей сразу же вводили в военную службу… Собственный отец был учителем сыну, а у кого отца не было, тому заменял отца самый строгий и почтенный сенатор». Это время ушло навсегда, и все обернулось в свою противоположность, продолжает он, завершая свои рассуждения: «И мы в молодости были на военной службе, но в то время храбрость была в подозрении, а бездеятельность в цене, у вождей не было авторитета, а у солдат послушания… все было разнуздано, спутано, извращено; все вообще следовало скорее забыть, чем запомнить… То же самое зло видели мы и терпели в течение многих лет… За эти годы мы отупели и согнулись, для будущего мы сломлены».
Именно с этим никогда бы не мог согласиться Плутарх, избегавший чрезмерно черных красок и порицавший ацедию, охватившую еще не потерявших человеческий облик римлян, — бездействие и безразличие к собственной судьбе, какими бы неподвластными им обстоятельствами ни было вызвано такое состояние. Это обостренное чувство бессилия греки уже испытали во времена Эпикура с его призывами к атараксии (той же ацедии) в самом начале своего исторического поражения. С тех пор прошло почти четыреста лет, казалось, греками было потеряно все, тем не менее, жизнь продолжалась и надо было прилагать усилия к тому, чтобы продлить ее дальше. И поэтому, в отличие от Сенеки и Плиния, Плутарх противопоставляет нарастающей «нравственной порче» глубокое убеждение в возможности и необходимости самосовершенствования.