Даже в самых древних богах, какими, по его мнению, были Афродита и Дионис, Плутарх выделяет прежде всего объединяющее начало: «Дионис, своим огненным вином смиряя и умягчая наше сердце, полагает в нем начало приязни и сближения с многими, прежде нам не близкими и даже не знакомыми». Он вспоминает старинные общенародные празднества, которые скрепляли народ в единое целое, способствовали «взаимовлечению, доброжелательности, обходительности и свычности», укрепляли то ощущение родства, которое сильнее неизбежных обид и разногласий. Всенародные эти торжества навсегда остались в прошлом, но Плутарх продолжал надеяться на целительную силу искусства, особенно музыки, словно жил в совершенно другие времена, чем Сенека, Петроний, Марциал и их отвратительные персонажи…
Возможно, что именно в Риме у Плутарха рождается замысел цикла из восьми биографий римских императоров, начиная с Августа и кончая Вителлием, из которых до наших дней сохранились только жизнеописания Гальбы и Отона. Очень может быть также, что к этой работе его побуждали римские друзья, поскольку вообще-то он неохотно писал о делах недавнего прошлого. Продолжая изучать историю Рима главным образом по сочинениям греков, он был намерен по возвращении домой всерьез засесть за латинский, для чего пока у него не было достаточно времени: «Когда бывал я в Риме и других местах Италии, — вспоминал он впоследствии, — то государственные дела и ученики, приходившие ко мне заниматься философией, не оставляли мне досуга, чтобы упражняться в языке римлян, и потому слишком поздно, уже на склоне лет, я начал читать римские книги. И — удивительное дело, но это правда — со мной случилось вот что: не столько из слов приходилось мне узнавать их содержание, сколько наоборот, по содержанию, о котором так или иначе я имел уже некоторое представление, улавливать значение самих слов. Конечно, прочувствовать красоту римского слога, его сжатость, обилие метафор и стройность — словом, все, чем украшается речь, — мне кажется делом интересным и не лишенным приятности, но оно требует нелегкого труда и упорных занятий и под силу лишь тем, у кого больше свободного времени и чьи года еще не препятствуют такого рода стремлениям».
Понемногу для Плутарха начинают проясняться закономерности римской истории, которые в чем-то напоминали судьбу греческих полисов, а в чем-то являли вещи, ему доселе не знакомые. И все очевиднее для него делалось самое главное: после почти семисот лет побед и великих свершений, по мере упадка и вырождения римлян усиливалось замещение их пришлыми людьми, сначала из Италии, Галлии и Испании, а затем — из самых разных краев и уголков разрастающейся империи. Но если греческие полисы были покорены из вне, то в Риме замена людей, обычаев и со временем даже богов про исходила как бы исподволь. И как блистательные Афины непомерными притязаниями подточили свою былую силу, так и римляне, подчиняя себе все новые народы, постепенно растворялись в их множестве, чтобы, достигнув наивысшего могущества, вскоре исчезнуть навсегда. И мысль о неотвратимости открытой Гераклитом диалектики, которую обычные люди называют круговоротом судьбы, все чаще приходила к Плутарху во время работы над римской историей, как в свое время над греческой.
И так же, как в Элладе, грядущее поражение Рима было предопределено, по мнению Плутарха, уже тогда, когда его граждане утратили уважение к законам и умение повиноваться, повиноваться обычаям, военачальникам, родителям. К этой теме он не раз возвращается в жизнеописаниях римских императоров. «Платон полагал, — пишет он в биографии Гальбы, — что искусство повиноваться подобно искусству царствовать и что оба нуждаются как в хороших природных задатках, так равно и в философском воспитании, которое прививает кротость и человеколюбие и тем особенно умеряет дерзость и вспыльчивость». Предпосылки к ослаблению римского государства, считал Плутарх, были заложены уже в последние десятилетия Римской республики, когда политики и военачальники начали оспаривать друг у друга власть, опираясь на своих легионеров, которым за это позволялось все. Спустя несколько десятилетий такими же дозволенными и недозволенными способами удерживали верность своих преторианцев недолговечные императоры, такие как незадачливый Отон или же суровый Гальба. Такое же положение дел, по существу, сохранялось и при Флавиях, и трудно было надеяться на то, что найдется все-таки действительно большой человек, который сумеет подчинить своей воле противоречащие друг другу устремления и силы. И все же хотелось верить, в том числе и Плутарху, покидающему Рим с твердым осознанием общей судьбы всего греко-римского мира, в то, что спаситель все-таки придет, настоящий хозяин осаждаемого многими опасностями государства, истоки которого были несомненно божественными, иначе, в чем был уверен херонейский мудрец, оно «никогда не достигло бы нынешней своей мощи».
Глава 6. Сравнительные биографии
Поскольку поток времени бесконечен, а
судьба изменчива, не приходится, пожалуй,
удивляться тому, что часто происходят
сходные между собой события.
Шли годы, приближая Плутарха к осуществлению его главного предназначения — написанию, нескольких книг биографий выдающихся греков и римлян, созданию огромного труда, в котором запечатлелся весь путь свободной Эллады и республиканского Рима и который остался на века памятником и самому Плутарху, и его неповторимому миру. Спокойной глубокой рекой текла его жизнь по обозначившемуся с юности руслу, устремляясь к неизмеримому океану мудрости и красоты. И рассказывать о жизни Плутарха, ничем особенно внешне не примечательной, — это значит так же спокойно повествовать о размеренном, может быть, на чей-то взгляд монотонном бытии писателя и мудреца, пытающегося постигнуть законы человеческого существования и донести их до своих учеников и читателей. Рассказывать о жизни Плутарха — это значит прикоснуться к творимому им многоцветному миру, который пребудет навсегда, подобно демокритовым эйдосам, нетленным слепком великой цивилизации.
«Неужели я, по-вашему, мог бы прожить столько лет, — говорит Сократ в одном из платоновских диалогов, — если бы занимался общественными делами, и притом так, как подобает порядочному чело веку, — спешил бы на помощь правым и считал бы это самым важным, как оно и следует?» При всем преклонении перед Сократом, Плутарх никогда бы не смог с ним согласиться в этом вопросе, считая первейшим делом каждого заботу о делах родного города. Он не раз обращается к этой теме в своих сочинениях, в частности, в трактате «О том, следует ли философу заниматься государственными делами», порицая «тех философов, что многими увещеваниями призывают к делу, но не учат и не разъясняют, как за него взяться». В отличие от Эпикура или же киника Диогена, Плутарх никогда бы не смог стать бесстрастным созерцателем того, как прямо на глазах рушится окончательно прежняя эллинская жизнь. И он продолжал упрямо заделывать трещины, следить за чистотой, покупать черепицу и известь, не чураясь самой незначительной работы.
Послужив родной Херонее на самых различных должностях, к сорока годам Плутарх был избран архонтом-эпонимом, в ведении которого находилась вся городская жизнь. Надзирая за строительством и проведением праздников, помогая сиротам и немощным, улаживая дела с римским начальством, он во всем стремился к тому, что бы не «извратить и переиначить лучшее и наиболее полезное», доставшееся от прошлого. Может быть, ему хотелось видеть в себе того «преданного философии мужа на площади, среди государственных трудов и гражданских споров», которых уже не было среди его соотечественников. В «Наставлении о государственных делах» он называет среди главных качеств, необходимых тем, кто решил посвятить себя «заботе об общем благе», «кротость, справедливость и способность переносить ошибочные суждения народа и товарищей по должности». В их теперешних обстоятельствах главный смысл общественной деятельности ему виделся в том, чтобы крепить единение граждан, опираясь на лучшее в людях, добротой и терпением исправляя недостатки. Подобно римскому полководцу Фабию Максиму, человеку «золотого века нравственности», Плутарх также «считал нелепым, что, в то время как всадники и охотники смиряют в животных норов и злобу больше заботою, лаской и кормом, чем плеткой и ошейником, те, что облечен властью над людьми, редко стараются их исправить посредством благородной снисходительности, но обходятся с подчиненными круче, нежели земледельцы с дикими смоковницами, грузами и маслинами, когда превращают эти деревья в садовые, облагораживая их породы».
В свое время Платон внушал ученикам, что каждому из смертных следует как можно дольше и лучше играть предназначенную ему на этой земле роль. Об этом же напоминает и Плутарх стремящимся к общественной деятельности — о том, что им «предстоит жить, словно в театре, на глазах у зрителей». Пора больших государственных Дел для греков навсегда миновала, о чем также напоминает Плутарх, и чем бы ты ни занимался, ни на минуту не забывай о нависшем над твоей шеей римском сапоге. Ушло то время, когда демагоги призывали друг друга к ораторской трибуне словно на «золотую жатву» — теперь было нечем поживиться в обезлюдевших городах, уменьшившихся до размеров акрополей. И напротив, тем, кто хотел что-то значить в этих городишках, самим приходилось раскошеливаться. Но еще оставались всякого рода звания, упоминания в почетных декретах, статуи из мрамора и бронзы, которые теперь ставили уже при жизни, — и за все это среди честолюбивых провинциалов разворачивалась такая борьба, как будто речь шла по крайней мере о консульстве. «Подобные почести, — пишет в связи с этим Плутарх, — накликают зависть, и притом в отношении тех, кто еще не получил их, толпа испытывает благодарное чувство, но теми, кто получил, тяготится, словно ожидая от них плату за услугу». Только действительно пекущийся об общем благе человек удостаивается искренней благодарности народа, который и на самом дне своего поражения продолжает чутко улавливать фальшь и смеется над недостойными, даже если вынужден терпеть их над собой.