Как и во многом другом, Плутарх словно бы не видит того, что творится вокруг, и продолжает наставлять своих молодых друзей, подумывающих об общественной деятельности, так, словно их запустевшую Ахайю ожидает вот-вот чудесное возрождение: «Надо помнить, что состязание государственной жизни — не такое, какое ведется из-за денег или даров, но это воистину священные игры, где наградой бывает простой венок, где победителю достаточно какой-нибудь надписи или таблички, почетного постановления или той масличной ветки с акрополя, которую получил Эпименид в награду за очищение Акрополя». Действительность то и дело вторгалась в его во многом умозрительный мир, пространные рассуждения повисали в воздухе, но Плутарх старался не принимать этого всерьез и продолжал идти своим путем.
Спустя два года после его возвращения из Рима пришло известие о том, что по указу императора казнен Рустик, один из римских слушателей Плутарха, издавший похвальное слово опальным стоикам Фрасее Пету и Гельвидию Приску, где назвал их мужами непорочной честности. Одновременно из Рима были изгнаны все философы, в том числе Христостом и Эпиктет, а также несколько сенаторов, осмелившихся напомнить об ответственности правителя перед Мировым нравственным законом. Было казнено также несколько человек, подозреваемых в приверженности к восточным религиям, а затем Домициан, не считая нужным больше сдерживаться, начал изгонять и обрекать на смерть по любому поводу. Как писал об это впоследствии Светоний, «Гермогена Тарсийского за некоторые намеки в его „Истории“ он тоже убил, а писцов, которые ее переписывали, велел распять». Несколько сенаторов были казнены по обвинению в подготовке мятежа, другие были убиты под самыми пустяковыми предлогами. Так, один из этих несчастных был умерщвлен за то, что назвал своего раба Ганнибалом. Императорский гнев докатился и до провинции: жестоко было подавлено возмущение родоссцев, недовольных произволом римской администрации, к тому же известных своей приверженностью к философии.
Для Плутарха все это служило еще одним подтверждением обреченности любого неповиновения властям и иллюзорности восстановления хотя бы части гражданских свобод. Это только подтверждало правильность его собственной позиции: делать то, что в его силах, способствуя улучшению того мира, в котором им выпало жить, потому что другого не было. К этому времени у него была своя философская школа в Херонее, его «маленькая Академия», и он надеялся, что воспитанные им ученики продолжат его дело — сохранять и поддерживать то, что еще оставалось от Эллады.
Стремясь открыть ученикам мир невидимого и постижимого лишь разумом, научить их не только понимать заветы великих философов прошлого, но главное — жить согласно эти заветам, Плутарх пишет несколько специальных сочинений, своего рода указаний к чтению и изучению. Так, в указании «О том, как следует слушать лекции», посвященном некому Никандру, он дает пространные советы относительно того, как приступать к серьезным занятиям философией, как следует изучать этот предмет. Характерные образы схолиархов и учеников из этого сочинения как бы продолжают психологические портреты Феофраста.
Прежде всего Плутарх проводит принципиальное различие между настоящими учителями философии и софистами. Это различие давно уже стерлось для его современников, привыкших приобщаться к расхожей, поверхностной мудрости не в философских школах, а на площадях, где заезжие краснобаи развлекали провинциалов радужным пустоцветьем искусственных словосплетений. Философ обращается к душе человека, объяснял своим слушателям Плутарх, стремясь подвигнуть его к добродетели и тем самым помочь выжить, а софист, сам ничего не имея за душой, лишь вносит сумятицу в умы своих слушателей. Он советует Никандру (один из его учеников, а может быть, всего лишь обобщенный образ его слушателей и последователей) прежде всего сохранять чистоту помыслов, помня о том, что «следовать велениям божества и подчиняться голосу рассудка — это одно и то же». Философия у Плутарха — это прежде всего этика, и он учит молодых людей, как им следует поступать при тех или иных обстоятельствах. И прежде всего он советует им быть внимательными, скромными и терпеливыми, поскольку «молчание во всех случаях является надежным украшением молодого человека, но особенно, когда он слушает другого». «Как пришедший на званый обед, — прибегает Плутарх, как обычно, к простому житейскому сравнению, — должен есть, что ему подают, не разбирая придирчиво вслух каждое блюдо, так и допущенный к пиршеству мысли должен в молчании внимать говорящему, как бы это ни казалось ему новым и странным». Плутарх учит, как задавать вопросы и сносить без обид замечания схолиарха, как посредством упорного труда достигнуть, наконец, такого состояния, когда знание философии начинает приносить ни с чем не сравнимые по полезности плоды.
Плутарх всю жизнь стремился следовать главному завету великих мудрецов — держаться подальше от земного Олимпа, от переменчивых в своих симпатиях властителей, и это позволило ему сохранять в какой-то мере свободу суждений и ничем, в сущности, не объяснимую убежденность в конечном торжестве добродетели. В отличие от Сенеки, у которого служение добру — это трагический подвиг индивидуума, находящегося в конфликте чуть ли не со всем белым светом, у Плутарха стремление жить в мире со всеми — основное средство усовершенствования жизни и самой человеческой натуры. Для него добродетель — не собственная правота, торжествующая над неправо той других, но неиссякаемый источник всего благого, черпать из ко торою может каждый: «В благах, посылаемых судьбою, нам приятно приобретение и пользование, а в благах, исходящих от добродетели, нам приятны действия. Первые мы хотим получать от других, вторые предпочитаем сами уделять другим». Возможно, в присущей ему самодостаточности сказывался опыт многих поколений его предков на родной земле Беотии, где отшумела славная жизнь стольких племен и народов. Пусть прежнее величие Эллады отошло навсегда, но ведь они, греки, еще были живы, их было не так уж мало, у них оставалось бессмертное наследие предков, и потому надо было жить и жить так, чтобы быть достойными прошлого.
В своих многочисленных «Моралиа» — сочинениях на темы этики и нравственности — Плутарх стремится поддерживать веру в благой результат справедливых поступков и добрых деяний. В поисках примеров он обращается к различным жизненным ситуациям, анализирует наиболее характерные из человеческих качеств, ставя своем целью убедить учеников в возможности самосовершенствования. Ом стремился, что было самым главным при тогдашних обстоятельствах, воспитать у них твердую веру в возможности человеческой воли и разума, в то, что «превратности судьбы не несут в себе сокрушающего удара для жизни».
В свое время Платон советовал не развивать ни души без тела, ни тела без души, но стараться, чтобы обе эти стороны, как бы состязаясь друг с другом, находились в постоянном равновесии. Что же касается Плутарха, то он считал воспитание души значительно более важным, чем закалку тела, потому что теперь рассчитывать приходилось прежде всего на несокрушимую крепость собственной души. Навсегда от казавшись от надежд оздоровить нравственно общество посредством каких-то политических нововведений или же строжайших законов (вроде тех, что предлагал Платон), Плутарх убеждал дорожить добродетелью ради нее самой, как единственно надежным фундаментом собственной жизни. В трактате «О суеверии» он приводит две строки из старинной трагедии:
О добродетель жалкая! Напрасно я
Тебе служил так ревностно
и тут же опровергает их следующим образом: «Такие суждения достойны сожаления и негодования, потому что стоит им запасть в душу, как она начинает кишеть, словно личинками и червяками, болезнями и страданиями». Он стремится убедить своих учеников, что главное в конечном счете — это тот нравственный закон, который, как частица Мировой справедливости, содержится в каждой душе. Тот самый, не людьми данный закон, в непреложности которого был убежден Софокл, один из самых светлых поэтических гениев Эллады. Однако и в этом вопросе, как и во многом другом, Плутарх противоречит сам себе. Так, он восхищается суровой доблестью спартанцев времен ликургова благозакония, несмотря на то что многое у них не укладывалось в его моральные каноны, и прежде всего — их жестокость в отношении к более слабым. Затем, из его же собственных сочинений видно, что ни нравственные запреты, ни прославленная доблесть спартанцев не смогли устоять перед победным шествием золота, когда это сделалось дозволенным, и не спасли Лакедемон, как и другие греческие полисы, от внутреннего разложения.
Обстоятельно, прибегая к многочисленным примерам, Плутарх разбирает в своих «Моралиа» людские пороки (которых всегда почему-то оказывается больше) и те положительные качества, из совокупности которых слагается добродетель. Все это было призвано подтвердить те этические постулаты, которые он надеялся запечатлеть навсегда в еще мягких, как воск, юных душах: жить так, чтобы не только не делать зла, но постараться ни в чем не ущемлять интересов других, «достичь самодовления и безнуждности в совершенной праведности». И главное — всегда помнить о том, что «существует, вероятно, некое божество, удел которого — умерять чрезмерное счастье и так смешивать жребии человеческой жизни, чтобы ни одна не осталась совершенно непричастной бедствиям». Иначе говоря, научиться жить так, чтобы быть готовым к любому повороту судьбы — единственно возможная философия предзакатного времени.
Он внушал ученикам, что Правда — едина, и нельзя оправдывать неблаговидные поступки зависимостью от обстоятельств, тем, «что приходится, мол, нарушать правду в малом, если хочешь соблюсти ее в большом».
Обучая «науке жизни человеческой», Плутарх напоминает о наказаниях, ожидающих нечестивых и преступных, о самом страшном из которых так писал Платон: после смерти злодеи попадают в Эреб, находящийся внутри земли, где в вечном мраке текут черные реки, они погружаются в этот мрак навсегда, и больше о них никто не вспоминает. Поступающие беззаконно и одержимые пороками, вторил Платону Плутарх, не нуждаются ни в каком мстителе, будь то бог или человек, ибо их собственная жизнь, безвозвратно испорченная и тягостная дл