варваров». И в этом самомнении, нарастающем пренебрежении интересами соседей, таких же греков, таились предпосылки краха афинского могущества, сроки которого оказались недолгими.
Как и во всех других случаях, обращаясь к переломным периодам в истории греческих полисов, а потом и римской республики, Плутарх не столько стремится разобраться в глубинных общественных причинах воссоздаваемых событий, сколько пытается отыскать эти причины в личных качествах и мотивах поведения людей, находящихся у власти и, следовательно, в первую очередь ответственных за происходящее. Хотя в то же время признает, что именно эпоха рождает тот или иной тип личности: героев в начале доблестной истории эллинов, рассудительных прагматиков в ее последние здоровые времена и перевертышей, беспринципных авантюристов в эпоху угасания.
Самым главным в Перикле Плутарх считал его необыкновенное самообладание, видя в этом следствие его дружбы с философом Анаксагором, а также его прославленную честность: «Хотя он могуществом превзошел многих царей и тиранов… он ни на одну драхму не увеличил своего состояния против того, которое оставил ему отец». И в то же время «раздачею денег на зрелища, платою вознаграждения за исполнение судейских и других обязанностей и разными вспомоществованиями», считает Плутарх, Перикл подкупил народную массу, так что она вскоре сделалась безвольным орудием своекорыстных демагогов, всех этих клеонов, стратоклов и драмоклидов, окончательно сгубивших демократию в Афинах. Трагическое противоречие между великими начинаниями и их печальным конечным результатом так и осталось самой большой загадкой для Плутарха.
Он стремится разобраться, почему же сегодняшняя победа оборачивается завтрашним поражением, и не находит иного объяснения, кроме извечного закона диалектики, в силу которого все неизбежно обращается в свою противоположность, и ничего с этим поделан, невозможно.
Исследователи творчества Плутарха не раз уличали его в хронологических неточностях (когда, например, он описывает колоннаду или портик в те времена, в которые их еще не было), упрекали в том, что он путает имена и даже, факты. Он знал об этом и сам, но считал несущественным, поскольку писал не для дотошных схоластиков, которые будут цепляться к каждому слову. Это была литература, а не история. И «Сравнительные жизнеописания» были предназначены прежде всего для тех, кто хотел видеть общую картину эллинского прошлого, попытаться понять, что же связывало воедино эти судьбы, события и явления, все то, что впоследствии назовут античной цивилизацией.
На Перикле заканчиваются для афинян навсегда оказавшиеся такими недолгими времена могущества и благополучия. И хотя еще несколько десятилетий в Афинах появлялись люди, готовые к лишениям и жертвам во имя отечества, однако в целом город Паллады неотвратимо двигался, как и другие греческие города, к бедности и запустению. И когда во время поездок по Греции Плутарх видел заросшие сорняками поля и угасающие поселения, он не мог, в который уже раз, не подумать о том, что государство — это прежде всего народ, который упорным трудом «состязается с природой», а когда это состязание прекращается, приходит конец и самому государству.
Когда-то Сократ предупреждал о том, что с запустением земли, упадком земледелия понемногу угасают все ремесла и искусства. Теперь эти предвидения сбылись: захудалые мастерские понемногу прекращали производить товары на вывоз, пахотные земли все чаще использовались как пастбища для лошадей. Окончательно отошедшая от труда на земле беднота мыкала нужду в городах, где, как говорил Дион Христостом, «и за помещение надо платить и все другое покупать, не только одежду, хлеб, даже дрова ради ежедневной потребности в огне». И все равно никто не соглашался возвращаться в деревню, мало кто из свободных хотел работать вообще, и всем было все равно. Из свободных земледельцев оставались лишь огородники вокруг городов, а все большие участки давно были скуплены новыми богачами, зачастую выходцами из восточных провинций, и на них работали разноплеменные рабы. Если же кто из небогатых граждан на свой страх и риск приступал к возрождению запущенного участка, это вызывало непонимание и насмешки, и редко его ждал успех на этом пути. Восхваляя в своей «Борисфенитской речи» здоровую, простую жизнь в небольших городках, окруженных полями и садами, Дион Христостом, как и многие другие, считал, что надо просто выселить из городов «упорных нищих», сдать запустевшие земли в аренду на льготных условиях и создать постепенно новый слой свободных земледельцев. Предполагалось, по-видимому, что новые земледельцы прибудут откуда-то со стороны, а вместе с «упорными нищими» окончательно исчезнут выродившиеся потомки тех, кто еще несколько столетий назад составляли основу благополучия старинных городов. И это будет уже совсем другая Греция, совсем другое население, так же как впоследствии и Рим.
Однако городские власти все никак не могли решиться на столь крайние меры — ведь эти неимущие все-таки были греки — и продолжали время от времени подкармливать их хлебом, жертвуемым римскими властями. Те же из неимущих, кто еще сохранял какие-то способности и навыки, понемногу перебирались в более благополучные провинции, и уделом Ахайи, о чем пишет Плутарх в трактате «Об исчезновении оракулов», все больше становилось «малолюдство». Эллада уходила за горизонт никем не созданного времени, уже никому не дано ее было вернуть, хотя Плутарху хотелось надеяться, что рядом разумных мер можно хотя бы отсрочить печальный конец.
Через все его писания проходит этот главный вопрос: кто же виноват в том, что безвозвратно уходят былая сила, свобода и самая жизнь и остаются, чтобы также исчезнуть со временем, только прекрасные храмы, надгробные надписи и смутные воспоминания потомков, уже ни в чем не похожих на своих пращуров? Почему же так коротки исторические сроки? В чем причина теперешнего ничтожества — в немилости подвергнутых сомнению богов, в саморазрушительных действиях самих людей, недальновидных, обуреваемых низкими страстями? Или же это согласный всему остальному в природе процесс старения и умирания общественного организма, и каждый народ, как и отдельный человек, имеет свою горячую молодость, богатую свершениями зрелость и жалкую, бессильную старость, когда он должен быть благодарен уже за то, что молодые здоровые соседи не только что не прибили его под горячую руку, но даже суют время от времени миску ячменной похлебки или же пару сморщенных яблок…
Плутарх не склоняется к какому-то окончательному выводу, для него теперешний упадок виделся следствием многих причин. Главнейшей из них он считал ту нравственную порчу, которая хуже чумы, хуже голода или варварского нашествия. Именно от падения нравов, сопутствующего завершению истории почти каждого народа, погибла, если верить Платону, Атлантида. Печальная участь Эллады еще раз подтверждала, что самое главное в человеческой жизни — это то, о чем напоминал в свое время согражданам Софокл, тот высший закон, который живет в человеческой душе и называется совестью. И когда умолкает ее голос (кто знает, может, это и есть голос Вселенского логоса), тогда кончается все. И все же Плутарх продолжал надеяться, что нравственность можно возродить — посредством соответствующего воспитания, образования и главное — приобщения к философии. Ему хотелось верить, что душа человеческая сама тянется к прекрасному и доброму, тому, что она созерцала на своей небесной прародине, и что стремление это можно усилить, постоянно представляя молодым людям примеры, достойные для подражания. Именно этого он стремился достигнуть своими сочинениями.
Когда-то Платон писал о детях телесных и духовных: «Да и каждый, пожалуй, предпочтет таких детей, чем обычных, если подумать о Гомере, Гесиоде и других прекрасных поэтах, чье потомство достойно зависти, ибо оно приносит им бессмертную славу и сохраняет память о них, потому что и само незабываемо и бессмертно». Есть основания считать, что Плутарх был счастлив в семейной жизни. У него была любимая прекрасная жена, сыновья и внуки, гордящиеся его именем. И все же подлинные его дети — это созданные им образы выдающихся людей прошлого, величие которых до сих пор заставляет дивиться богатству и мощи человеческой природы.
Работая над «Сравнительными жизнеописаниями», Плутарх продолжал изучать многочисленные греческие и римские исторические сочинения. Он выискивал и приобретал уже мало кому известные труды Филохора, Тимея, Автоклида, живших за четыре и более столетий до него. В изобилующих подробностями сочинениях Диэвкида по истории города Мегары, Филиста из Сиракуз или же Александра Миндского, прозванного за свою ученость Полигистором, вставала перед ним жизнь, наполненная великими делами, открытиями, подвигами, бурным кипением политических страстей. Та жизнь, которую уже было никогда не вернуть и которая временами казалась Плутарху более реальной, чем окружавшая его скудость угасания, как будто бы она продолжалась в каких-то иных измерениях многогранного мира. Хотя над лесистыми горами и тихими долинами Ахайи по-прежнему сияло животворящее солнце, оно словно бы перестало питать живительной энергией иссякшие души его соплеменников. Как будто все вокруг окутала серая пелена, которая начала понемногу наползать на Элладу пятьсот лет назад, начиная с того прекрасного сентябрьского дня, когда, справляя праздник Элевсиний, афиняне торжественно двигались по древней священной дороге и вдруг увидели на горизонте пыльное облако — это была македонская конница. И с тех последних свободных Элевсиний мертвящая эта пелена росла себе да росла, пока не накрыла целиком подневольную Грецию, и та словно бы уподобилась Луне, неподвижное тело которой уже не в силах оживить освещающее его бесчисленными тысячелетиями солнце.
Плутарху нравилось сравнивать описание одних и тех же событий у разных авторов, сопоставлять различные истолкования поступков выдающихся людей, придирчиво отделяя то, что казалось исторически достоверным, от «невероятнейших и глупейших басен». Сомневаясь во всякого рода чудесах и небылицах, в том числе и у склонного к ним Геродота, он если и обращался порой к подобным «россказням», то всегда делал оговорки, вроде «не следует верить Андокиду», «не следует верить и рассказу Филарха». Достоверность сообщаемого была связана для Плутарха с репутацией автора, с теми нравственными и гражданскими качествами, которыми тот был известен. Поэтому у него вызывает сомнения «усердствующий нё по разуму» Эфор, мастер отыскивать благовидные объяснения для несправедливых поступков, известный к тому же своим преклонением перед тиранией.