— Назовите, пожалуйста, фамилию, имя, отчество человека, к которому летали, и его адрес, — попросил Турецкий.
Вот тут Молоток задумался. Если бы он говорил правду, так долго размышлять у него не было бы необходимости.
— Вообще-то какое вам дело? Это частный повод, вы не имеете права вторгаться…
— Имя и адрес! — настойчиво потребовал Турецкий. — Если где-то я прищемлю ваши права, перед вами извинюсь, перед начальством отвечу! Итак?
— Балашов Константин Николаевич, Челябинск, улица Садовая, дом шесть…
Александр Борисович Турецкий удовлетворенно кивнул, придвинул к себе телефакс, долго набирал номер, потом, дозвонившись, заговорил:
— Полковник Сергеев? Привет, Михаил! Как спина? Зудит? И ты вместе с ней! Сделай одолжение, пошли срочным порядком толкового паренька к Константину Николаевичу Балашову… — Следователь продиктовал адрес. — Пусть хорошенько тряхнет старину и спросит, приезжал ли к нему сын из Москвы. Если приезжал, то с кем и чем занимался. Заодно пусть проверит, может, пенсионер в больнице. Пусть постращает, старичок может начать юлить. И тут же мне телефонируйте результат. Полтора часа хватит? Многого хочу? Так ведь девиз знаешь: куй железо, не отходя!.. Заранее благодарю!
На жестком, рельефном лице Молотка отразилось легкое беспокойство.
— Все-таки не зря вас, мильтонов и прокуроров, народ не любит, — сказал он с неким разочарованием даже.
— Это почему?
— Да злые вы. Вон больного старика будут по вашей милости терзать!..
— Ишь ты! Филантроп с черным поясом! — воскликнул Турецкий. — Пояс черный?
— Да, а что?
— Ты должен спасибо мне говорить, Кирилл Воробьев, за то, что я заказ в Челябинск послал! Я иду вопреки всем нашим методам работы с вашим элементом. Я алиби тебе добываю, а ты кочевряжишься. Ведь если окажется, что вы втроем действительно водили вокруг старичка хороводы, следователь по особо важным делам снимет с тебя наручники и со слезой в голосе извинится за ошибку…
— Да ладно, че вы, в самом деле!
— Так пояс, говоришь, черный?
— Ну.
— А это что — не знаешь?
Турецкий выложил на стол черную палочку.
Ошарашенный и выведенный из себя Молоток рявкнул:
— Не знаю!
— Как утверждают ваши бывшие коллеги по спорту, фамилии прилагаются… — Турецкий говорил скучным голосом, не торопясь, помахивая в воздухе листом бумаги с напечатанным на нем текстом, — …вы, Кирилл Воробьев, являетесь разносторонним специалистом в области боевых искусств. В последнее время увлекались школой под названием «коготь каменной птицы». Зачитываю: «Кирилл сам сделал себе палочку из эбонита и выжег монограмму, букву «М». Смотрите, Кирилл, эта палочка, этот коготь — в отличие от китайских первоисточников не каменный, а эбонитовый, и посередине имеется соответствующая вашей кличке буква. Похоже, ваша вещица?
— Похоже, моя!
Воробьев ответил с вызовом, хотя понял, что сбываются худшие опасения.
— Как так получилось, что ваш коготь оказался у меня?
— Мало ли! Я давно его потерял! Может, подобрал кто-нибудь…
— Это было найдено в Челябинске… — медленно, с паузами, произнес Турецкий.
— Ну вот, — подхватил Воробьев. — Вот там и потерял, когда старика навещали!..
Турецкий также не спеша продолжал, словно и не слышал его слов:
— …Вернее, не в самом Челябинске, а в Копеевске…
— Да? — несколько глуповато брякнул Молоток.
— Да. На даче у директора одного заводика.
— Ну правильно, спер или нашел. Сейчас все начитанные, понял, что за штука, взял себе!..
— Это директор-то? — недоверчиво спросил Турецкий.
— Ну, может, не он, может, другой…
— Какой другой? — аж подался вперед Турецкий.
Глазом не моргнув, Воробьев поправил себя:
— Другой кто-нибудь, говорю!
— Умничка ты наш! — неподдельно восхитился Турецкий. — Никак тебя голыми руками не схватишь!
Воробьев зло улыбнулся:
— Конечно! Вам только поддайся!..
— Не нам, Кирилл, а объективной реальности. А реальность такова: свой коготь ты сам обронил в пригороде славного Копеевска на даче некоего гражданина Тузика…
— Какого еще Тузика?! — взвился Молоток. — Нечего на меня всяких собак-тузиков вешать!
— Ну хорошо, мы здесь, собственно, не для того собрались, чтобы вашу лаянку слушать, гражданин Воробьев, — устало произнес Турецкий.
— Тогда отпускайте, если вам больше нечего сказать!
— Еще несколько минут. Нам с вами надо произвести некоторые процессуальные действия, предусмотренные статьей сто шестьдесят четвертой УПК, называемые предъявлением для опознания, а также дождаться ответа на мой запрос из Челябинска.
Воробьев беспокойно заерзал на стуле.
— Какое еще опознание?
— Попрошу немного терпения.
Как раз в этот момент ненадолго отлучившийся Олег Величко заглянул в кабинет Турецкого и кивнул: мол, все готово.
После этого вошел омоновец с автоматом, чтобы проводить задержанного в комнату, подготовленную для опознания.
Олег сделал все так, как просил Турецкий. В комнате не было ничего лишнего. Возле голой стены стояли в ряд пять стульев. А прямо напротив, возле двери, — три мощных софита, пока выключенные.
— Что будем делать? — негромко спросил Олег у Турецкого. — У Воробьева снимем браслеты?
— Опасно, мне кажется.
— Мне тоже, — вздохнул Олег.
— Твои товарищи не обидятся, если придется в браслетах посидеть?
Олег хмыкнул.
— Ничего! Даже забавно.
Воробьев и четверо коллег и приятелей Олега, составлявшие так называемый «фон», все в наручниках, одетые пестро, уселись на приготовленные стулья.
Когда включили софиты, пятеро опознаваемых ярко осветились, словно для телесъемки. Теперь они перестали различать лица тех, кто стоял за софитами, что и требовалось Турецкому. В кабинет не спеша вошел Семен Семенович Моисеев, вполголоса матеря себя и свое ушибленное место.
Турецкий откашлялся и сказал:
— Итак, мною, старшим следователем по особо важным делам при генеральном прокуроре России предъявляется для опознания группа лиц свидетелю, видевшему вечером 20 февраля сего года людей, вошедших на дачу, принадлежащую на праве личной собственности гражданину Тузику. Дача расположена в двадцати километрах от города Копеевска Челябинской области в дачном кооперативе «Медное». Сторожем в этом кооперативе работает отставной военнослужащий Семен Иванович Кузьмин. В тот день он по просьбе Тузика поправлял декоративную оградку вокруг палисадника. Свидетель Кузьмин, войдите, пожалуйста. Гонораром за работу вы избрали поллитровку с закуской. Что пили, Семен Иваныч?
Воробьев видел только сгорбленный силуэт в обвисшем костюме, впился в него глазами, пытаясь рассмотреть лицо. Не получалось. Тогда он напрягся, прислушиваясь.
Семен Семенович, хитро улыбнувшись, заговорил:
— Дак это, водочку дали, не нашу, правда, немецкую, но не поддельную… Колбасы еще, рыбицы копченой кусочек. Все…
— Где пили?
— А дома, где ж еще? Перед этим баньку принял там же, на даче. Обычно как бывает… Меня товарищ директор часто нанимает. Он простой человек… был, да. И всегда мы у него на кухоньке сидели выпивали. В тот раз он был не один, с мужиком одним, часто у него бывал. И всегда закроются и сидят, пьют, видать, но без баб. А в тот раз была, кажись… голос бабий слышался. Когда уже помылся, только выходить, гляжу, люди идут к дому. На мне только бельишко и шинелька сверху. Ну засмущался я, дверь притворил, переждал. Они на крыльце помешкались, потом хозяин лампочку над дверью включил, поговорили, он их впустил…
— Вы их хорошо рассмотрели, Семен Иванович?
— Ну так, более-менее…
— Посмотрите, пожалуйста, может быть, среди этих людей есть кто-нибудь из тех, кого видели на даче.
Наступило молчание.
Моисеев делал вид, что всматривается поочередно в каждое из пяти лиц.
Воробьев, может и умышленно, не сидел спокойно, как другие. Он вертел головой, поднимал скованные руки якобы для того, чтобы почесать нос или бровь. Не будь эти жесты так часты, их можно было счесть естественными — от горячих ламп софитов всем было жарко.
— Вон тот, посередке, — «опознал» наконец Семен Семенович. — Он и тогда все вертелся, чистая горилла, ей-богу!
Воробьев рывком опустил руки, рявкнул в слепящие софиты:
— Кто горилла?!.. Ты, попка колхозная!..
Моисеев спрятался за спину омоновца и крикнул оттуда фальцетом:
— Но-но! Мы в свое время не таких, как ты, обламывали!..
— Все, опознание закончено! — улыбаясь, прекратил перебранку Турецкий. — Все, кроме Воробьева, свободны. Спасибо!
Молотка два омоновца снова привели в кабинет Турецкого и примостились у дверей.
Турецкий проводил до выхода Моисеева, добыл машину, чтоб доставила старика к дому, дал торжественную клятву, что зайдет на днях в гости, и вернулся к себе. Весело посмотрел на отнюдь не веселого Воробьева, спросил:
— Чего, Кирилл, вам в спорте не хватало? Ходили бы себе в зал, потом в сауну, потом в пивной бар — чем не жизнь?
Молоток молчал, смотрел в сторону, обдумывая, в чем сознаваться и сознаваться ли вообще.
Александр Борисович Турецкий испытывал сложное чувство, которое лучше всего определялось избитым штампом «горькая радость». Он видел — еще чуть-чуть нажать, и Воробьев сломается, он под следствием первый раз, не заматерел. Но вдвойне досадно то, что для того, чтоб раскрутить первоходка, понадобилось совершить должностной проступок, что на грани с преступлением. Такое можно простить дознавателю из райотдела, но не важняку». А с другой стороны, не сделай он этого фальшивого опознания, мигом прибежит шустрый адвокатишка, сунется в следствие, зарядит подзащитного на глухую несознанку и — пиши пропало. И все же произошел коварный спектакль. В самом деле, не пойти ли вечером к Моисееву, чтоб до отключки напиться?
Подал сигнал факс. Александр Борисович поднял трубку.
Сквозь шипение донесся голос полковника Сергеева: