о больше образов этого города, хотя его официально предупредили, что иностранцам уличная съёмка запрещена.
Вопреки названию проспект был серым. Единственное, что его оживляло, – алые прямоугольники транспарантов с белыми буквами, которые висели почти на каждом здании и напоминали издалека рекламу кока-колы.
Чем больше вылазок делал фотограф, тем больше находил в сибиряках сходства с американцами. Люди на улице вовсе не производили впечатления инопланетян, готовых растерзать homo sapiens за упаковку жвачки, как писали в “New York Times”. Женщины явно следили за модой и стремились одеваться красиво. (В конце концов, они даже сокрушили коммунизм, чтобы добиться своего.) Мужчины, более робкие создания, любили выпивку, футбол и автомобили. Подростки ходили в джинсах, слушали транзисторы и не мыли голову. Всё как в Америке (за исключением футбола).
У них было даже современное искусство. Натан вспоминал большую пьянку за городом, na dache у художника, рисовавшего несоветские картины – НЛО над колхозом, голых женщин с собаками, пьяных мужчин у памятника Ленину, искажённые фигуры и мрачное небо. Плохо говоривший по-английски художник сумел без переводчика ответить на вопрос, как ему позволяют делать такое. Он хлопнул фотографа по плечу и громко (русские всегда разговаривают с иностранцами, как с глухими) сказал: “Москва из фаревей. Мы далеко от Москвы. Летс дринк!”
После третьего стакана водки Натан вышел во двор и прилёг отдохнуть на траве у дома. Небо кружилось, земля раскачивалась. “Daleko ot Moskvy!” – крикнул он в небо, и звёзды подмигнули в ответ.
Пожалуй, больше всего Новосибирск напоминал американский Средний Запад, где живут простые серьёзные люди, которые настороженно относятся к приезжим и всему новому, но если вы поговорите с ними по душам на их языке, то они с вами подружатся и через десять минут скажут, что вы свой в доску, настоящий мужик, и всё прочее, что обычно говорят простые люди на любом языке.
Примерно так же он чувствовал себя в глубинке Канзаса или Айовы, где тоже нелегко разобрать слова, которые местные жители пережёвывают своими квадратными челюстями, однако смысл их речей всегда ясен.
Порой ему становилось неловко за свой нью-йоркский английский, в основном предназначенный для того, чтобы скрывать мысли говорящего.
В Сибири Натан понимал почти каждого, с кем встречался, за исключением коммунистов. Со всеми остальными языкового барьера не возникало. Случались даже чудеса дословного понимания, как на обратном пути, в аэропорту Шереметьево, где два офицера таможенной службы потрошили его чемоданы, и один со вздохом сказал другому: “Бесполезно! Нас опять наебали, эти плёнки уже на Западе”.
Прозорливый таможенник был прав: портреты сибиряков, украденные “Полароидом”, отправились в Америку с дипломатической почтой. Как ни старались чекисты воспрепятствовать вывозу негативов за границу, ничего у них не вышло. Обосрались…
Дочитав письмо, я подлил в бокал “plan de Dieu” и стал придумывать новые вопросы для старого фотографа.
Утром, пока мы готовили вегетарианский завтрак (кускус, гуакомоле, апельсиновый сок), Инга спросила, над чем я так долго работал прошлой ночью. Я рассказал ей о контрабанде фотоплёнок в Америку и выставке “The Russians” в Нью-Йорке, для которой Натан Фарб придумал слоган “Я хочу, чтобы вы полюбили этих людей”.
– Забавная история, – сказала Инга. – Чем она закончится? Ты напишешь о том, что было сорок лет назад, и всё?
– А что в этом плохого?
– Ничего. Но это прошлое, которое прошло. А людей, по себе знаю, волнует происходящее здесь и сейчас. Если бы я снималась у этого фотографа, прочитала твою статью и узнала, что он жив, то, наверное, захотела бы встретиться с ним ещё раз.
– Чтобы он сделал твой портрет сорок лет спустя?
– Лично мне пока не удалось прожить на свете так долго. Но эта мысль напрашивается.
– Машина времени?
– Вроде того.
– Возможность второй раз войти в ту же самую воду?
– Наверное, если тебе нужна философия.
– Но это же прекрасно. Ты гений!
Я обнял её за плечи.
– Вот только не надо меня сжимать, – попросила Инга. Она выросла в Эстонии, где бурные проявления чувств считаются мелким хулиганством.
Искренне глубоко и немедленно я раскаялся в своей неотёсанности. Моя подруга сказала, что всё ОК, просто через десять минут у неё рабочий сеанс связи с Украиной, нужно срочно доделывать сайт, заказчики торопят. Будет лучше, если я отправлюсь на самостоятельную прогулку, а когда она освободится после полудня, мы поедем на остров Ситэ, во Дворец правосудия.
– Ты хочешь меня засудить?
– Не бойся. Это всего лишь экскурсия. Надеюсь, что интересная.
Я кинул в рюкзак ноутбук и зарядку для телефона, вышел из дома и оказался на набережной, в гуще жизни. Чуть не попал под бегуна, который на своей законной беговой дорожке чувствовал себя вправе не сворачивать с пути истинного. Спасаясь от ЗОЖ-маньяка, я метнулся в сторону и налетел на трёх молодых парней с автоматами в пятнистой военной форме. Это были стражи чрезвычайного положения, введённого в городе после расстрела “Шарли Эбдо”. Они мирно стояли у парапета на берегу канала, уткнувшись в телефоны.
Парни что-то сказали. На всякий случай я ответил “мерси”, видимо, невпопад, автоматчики рассмеялись, и я в очередной раз поклялся, что буду учить французский, начиная с завтрашнего дня. Не то чтобы он мне совсем незнаком, но мой внутренний переводчик работает слишком нестабильно, включается и выключается, когда захочет.
Размышляя об этих причудах Логоса, затормозил в баре у Крымского моста. Чашка американо с рюмкой кальвадоса обошлись в 7 евро. Дороговато, но первое утро в Париже стоит аперитива. Даже если это десятое первое утро.
Запивая яблочный спиритус маленькими глотками кофе, я читал названия барж, пришвартованных вдоль берегов канала. Atalante, Aurore, Bérézina, Circé, Kali, Karma… Какой интересный список. На что они намекают, эти речные девы? Пришвартовались в Париже и стоят загадочно, как памятники непостоянству. Кокетливо покачиваются на волнах, когда мимо пыхтит работящий буксир или пролетает розовый катер пожарной охраны. Но волнение длится недолго, красавицы опять замирают, как спящие. Им снятся суровые матросы, которые войдут в их трюмы, заведут моторы и, отдав концы, возьмут курс на Атлантику – навстречу ветрам. …Merde!
А вот об этом я подумал зря. Теперь буду мучиться, испытывая укоры совести. Два месяца назад я обещал глянцевому журналу одной авиакомпании статью “Энциклопедия ветра”. Нехорошо получилось. Меня рекомендовали им как ответственного автора, который пишет быстро и модно. Условия завидные: пять тысяч знаков, по два рубля за знак, включая пробелы.
Думал, что схалтурю по-быстрому. Однако, усевшись за компьютер, ощутил в голове такую пустоту – любой буддист позавидует. В принципе, я знал, что писать надо легко и глупо, с энтузиазмом школьницы, пересказывающей Википедию. Но никак не мог переключить себя в этот регистр. Целый час потратил, тупо нажимая на пробел. Пять тысяч раз. Сгоряча хотел сохранить файл и отправить заказчикам, но постеснялся. Они могут подумать, что я совсем ку-ку на почве мании величия, а я ещё не совсем, и чувство ответственности во мне угасло не до конца, как крылья у страуса. Решено! Здесь и сейчас закрою свой кармический долг.
После кальвадоса работа над текстом заняла около пятнадцати минут.
Тайфуны с ласковыми именами родились в Австралии в XIX веке. Их отцом был вспыльчивый антипод по имени Климент Рег (Clement Wragge), который предсказывал ураганы и мечтал о государственном финансировании. Но никак не мог его получить. Австралийский парламент упорно отклонял предложение мистера Рега выбрасывать деньги на ветер. Проект национального гидрометцентра казался парламентариям непозволительной роскошью.
После очередного отказа темпераментный метеоролог разгневался и начал присваивать разрушительным атмосферным явлениям имена депутатов, голосовавших против его проекта.
Месть учёного породила номенклатуру ураганов. В наши дни борьба за номинацию идёт нешуточная, как на “Оскаре”. Имена получают только те воздушные потоки, чья скорость превышает 65 км/ч. И это правильно! Имя надо заслужить. Силой или постоянством.
Идея Энциклопедии ветра носится в воздухе уже давно. Вот только нужен ли он кому-то, полный список движений воздуха, учитывая, что в каждой провинции свои ветра́?
Помор из Архангельска легко различит шалоник (зюйд-вест) и меж-лета-обедник (зюйд-зюйд-ост), узнает столбище – северный ветер на Онеге. Однако уже хилок – южный ветер на Волге – не интересен ему в практическом смысле.
Зато сколько поэзии в каждом названии! Имена ветров – это диалекты, на которых говорят духи атмосферы, когда спускаются на землю и встречаются с гениями места.
Кавалеры – усиление мистраля в конце марта – начале апреля на юге Франции, особенно в Монпелье…
Шамал – летний северо-западный ветер в Персидском заливе, который порывисто дует днём, но утихает ночью.
Леванти́но евро́с папага́йо муссо́ны бораччо
Звучит как заклинание демонов, у которых на совести немало корабликов, потопленных в Маре Ностра, или Понте Гостеприимном, или совсем уж в безымянных водах за Геркулесовыми столбами.
Только Зефиру велел провожать нас дыханьем попутным
Греки говорили: плавать необходимо, жить необязательно. И пускались в плавание, не зная, Ливийский флейтист с юга или Понтийский трубач с севера овладеет ими.
Мех развязали они. И вырвались ветры на волю.
Плачущих спутников вмиг ураган подхватил и понёс…
Через три тысячи лет после Гомера дворец ветров на острове Эола превратится у Джойса в редакционное сборище журналистов-сплетников: