“Просто смешно (думал Блюм-Одиссей), как эти газетчики готовы вилять, едва почуют, что ветер в другую сторону. Флюгера. И нашим, и вашим, не поймёшь, чему верить. Любая басня хороша, пока не расскажут следующую”.
Имена ветрам дают оставшиеся в живых мореходы. Историю пишут победители. В журналистике преуспевает тот, кто сумел угадать приближение бури, которую с нетерпением ждут читатели. Средства массовой информации давно уже превратились в средства массовых эмоций. Больше крови, больше перца! Штиль и безветрие – это скучно. Паруса висят. Люди ссорятся по пустякам. Каждый вспоминает, что он смертен, беден и одинок.
Только деньги любят покой и тишину.
Единственная в Европе страна без ветра, которую любители воздушных змеев так и называют: “No wind land”, – это Швейцария. Почему-то Женевское озеро не рождает своих баргузинов. Флаги не реют на башнях. Воздушный змей чуть-чуть приподнимается, словно эрекция старца, и шлёпается на землю.
Счёт слишком велик.
Первичное накопление капиталов, осевших в швейцарских банках, произошло в эпоху Великих географических открытий, когда мужественные корабелы подставляли свои паруса пассатам. По-русски это звучит романтично и одновременно как бы с вызовом. Пассаты! Пошёл ты!
Совсем иначе – у расчётливых англосаксов.
Когда корабль не приходит в определённый порт
ни в назначенный срок, ни позже,
Директор Компании произносит: “Чёрт!”,
Адмиралтейство: “Боже”.
“Наши” пассаты называются по-английски “trade wind” – торговый ветер. Плавали ведь не абы куда, а за пряностями, рабами и золотом. Романтика была им по барабану, этим обветренным капитанам, у которых ни один мускул на лице не дрожал при встрече с ревущими сороковыми. Только юнга нервно сглатывал, примостившись между капитанских ботфорт.
Ветра́ и течения определили контуры мировых империй. И, разумеется, люди, которые на всех парусах несли бремя белого человека в жаркие страны.
На берегу Гвинейского залива, в английской колонии Ниггерлэнд, летом было такое пекло, что надежда оставалась только на Доктора – прохладную смесь харматана и бриза, уносящую тропические миазмы.
Они лежат и бредят, и Доктора зовут…
Английский, испанский, арабский – три главных языка словаря ветров. У арабов они зафиксированы не только в лоциях, но и в кулинарных книгах.
Верблюдолюбивая цивилизация Магриба предписывает готовить разные блюда под дуновение разных ветров. В зимние Дни козы, когда на берег Туниса обрушиваются ледяные солёные шквалы с Севера, принято варить сдир – суп из манки, заправленный каперсами, чесноком, перцем и солёными лимонами. Сдиром также называют ветер, сдирающий пологи с бедуинских палаток.
Шерги – это горячий и сухой сирокко, дующий в Марокко. Он же – салат из сочной редиски и зелени, которым правоверные освежаются между намазом и сексом. Всё равно в такую погоду на улицу не выйдешь. Сиди дома, ешь, молись, люби.
Кто-то скажет: забыли китайцев! А ведь это они подарили нам тайфын – великий ветер, и фын-шуй – дизайнерскую философию “ветра и воды”. Добавим сюда маджонг – азартную помесь домино и покера. В этой игре четыре козырные масти – ветра́ основных направлений, главным из которых считается восточный. Согласно легенде, маджонгом развлекались пассажиры Ноева ковчега, а ветер во время плавания дул с Востока. Мазл тов! И тут китайцы всех переиграли.
“Лучше благородный муж, пускающий ветры, чем варвар, сочиняющий стихи”, – гласит поговорка времен династии Сунь.
Ничего хорошего не ждали от варваров и соседи китайцев, культурные островитяне с восточного бока Поднебесной империи. От вторжения монголов в XIII веке Японию спас Камикадзе – божественный ветер (– шен фын по-китайски).
Кажется, это был первый случай в истории, когда шторму присвоили имя.
Через шестьсот лет традицию самураев подхватил и продолжил обидчивый метеоролог Климент Рег.
Подписался псевдонимом Василий Ветров и отправил текст на мэйл редакции с извинениями за проволочку. Чувство исполненного долга взбодрило. Когда что-нибудь удаётся довести до конца, некоторое время кажется, что жизнь прекрасна. Следовало воспользоваться этими минутами эйфории для достижения новых горизонтов. Инга права. Polaroid-story только выиграет, если устроить в Новосибирске материализацию теней из прошлого. Решительно открыл мессенджер и написал Фарбу: “What do you think about revisiting Novosibirsk to find the people from 1977, and make their photos again? It seems to me that you could shame old Heraclitus by this action”.[5]
Здесь и сейчас идея выглядела сумасшедшей – сидя в Париже, зазывать в Сибирь незнакомого американского дедушку.
Мистер Фарб отреагировал мгновенно. Тогда я ещё не знал, что дедушки из Нью-Йорка быстры, как ветер. Ответ прилетел через несколько минут: “I love the idea, – писал фотограф. – I just need to know more. Who would be sponsoring this trip? I know my time in this earth is not forever so i try to be quite careful to put that time to good use”[6].
Коротко и ясно: если дело стоящее, и бюджет нормальный, то я в деле. Однако необходимость искать деньги для перемещения фотографа в пространстве повышала температуру безумия.
Я спросил у “Свободы”: не желает ли она финансировать поездку мистера Фарба из Америки в Сибирь? Она ответила: не могу при всём желании, время сейчас не то, сам знаешь – Трамп у руля, все ждут конца света, какие уж тут трансконтинентальные командировки? Ты просто доделай интервью и не морочь голову.
Ничего другого я и не ожидал. Хотя, казалось бы, зачем жадничать и экономить, если конец света всё равно не за горами? Но, как учит нас мифология, богатые люди отлично устраиваются и в загробном царстве.
А вот у меня после аперитива осталось три евро на неопределённое время. Отнести их, что ли, в церковь и поставить свечку за упокой этого обречённого мира?
На пороге заведения возник человек, одетый во всё розовое, от кроссовок до рюкзака. И ладно бы просто человек – молодой хасид в розовой кипе и с гроздьями розовых пейсов на румяных щеках. Он выглядел как законченная икона стиля. От его стройной фигуры веяло лучезарной андрогинностью. Я приветливо улыбнулся. Кроме нас двоих, в баре не было других посетителей. Он посмотрел на меня, как бы прикидывая: достаточно ли я кошерный чувак, чтобы иметь со мной разговор? Видимо, решил, что – недостаточно. Покачал разочарованно головой и упорхнул из дверного проёма, словно птица с насеста. Исчез, как в воздухе растаял. Я бы даже подумал, что он мне привиделся, если бы не голубая бумажка, выскользнувшая из розового кармана и опустившаяся на пол. Я присмотрелся – 20 евро, потрогал рукой – настоящие.
Допил остывший кофе одним глотком и выскочил на улицу, чтобы вернуть деньги. Но в зоне видимости не было ничего розового. Ни на мосту, ни в переулке за углом. Набережная просматривалась от Сталинграда на западе до того места, где слепая девушка вышла из такси в бессмертном фильме.
Некоторое время я вертелся, как флюгер, стараясь понять, куда девалось моё мимолётное видение. Даже в небо посмотрел – никого. Решил подождать. Вдруг он вернётся? Выкурил сигарету. Сфотографировал лебедей, которые кричали на глупых туристов, не догадавшихся принести хлеба. Потом Инга позвонила и сказала, что выходит из дома. Встречаемся через пять минут. Видно, не судьба рассеянному розовому получить назад свои деньги. Эта чудесная двадцатка повышает мои личные шансы на выживание в материальном мире. Не пойду сегодня в церковь. Когда ещё будет конец света…
– Поздравляю! – сказала Инга. – С такими способностями тебя не страшно оставлять в Париже одного. Кстати, я тоже видела цветного человека. Однажды по Риволи гулял юноша во всём голубом, похожий на небесного Дэвида Боуи.
– Значит, ангелы существуют?
– Не знаю. Я атеист, – она посмотрела на часы. – Нам пора. Через полчаса во Дворце правосудия будет одно уголовное дело, открытое для публики. Можно было бы взять напрокат велики, но тебе, наверное, трудно придётся с непривычки, кое-где велодорожки соединяются с полосой для автобусов. Так что поедем на метро.
Мы всё равно опоздали. Дворец правосудия напоминал осаждённую крепость, с автоматчиками и чек-пойнтом. Спасибо террористам за их оскорблённые чувства. Пройдя досмотр, мы оказались в лабиринте лестниц и бесконечно безлюдных коридоров. Спросить дорогу было не у кого. Лестницы, по которым мы поднимались, чудесным образом приводили на этаж ниже, как будто их спроектировал Эшер. Мы заблудились в кишечнике Фемиды и почти отчаялись, когда нас выручил молодой американец, студент из Бостона, который искал тот же самый зал, но имел при себе распечатанный на принтере план дворца.
Давно я не видел таких чётко простроенных молодых людей. В нём всё было прекрасно – и лицо, и узел галстука, и французский прононс. Как старый распиздяй, я немедленно проникся к нему уважением и завистью. Чем-то он напоминал сентиментального карьериста Джона из истории, рассказанной Фарбом. Можно было не сомневаться, что парень далеко пойдёт, сочетая в себе рациональное планирование с искренним человеколюбием. Заметив, что я потерял нить разворачивающейся перед нами юридической драмы, он взялся переводить на английский ход судебного заседания.
Дело, на которое мы так спешили, оказалось просто блеск. Судья была в кедах, подсудимые – в дредах. Два дебиловатого вида юноши, ровесники века, устроившие подпольный бордель на квартире своего приятеля-инвалида. Они приводили туда девиц с клиентами – и обещали своему другу с ограниченными возможностями 100 евро в неделю за содержание притона и минет в придачу. Через месяц хозяин дома инвалидов потребовал денег и секса. Но подсудимые сказали ему сидеть тихо, кончать в кулак и не вякать. Иначе они его убьют. Парень, однако, не испугался и покатил на своей коляске в полицию, где его сразу признали невинной жертвой. Это показалось мне странным – разве он не был соучастником, предоставляя хату для коммерческого секса?