– Мадам, уверяю, что в этой книге встречаются более “страшные” слова. Но вы уверены, что хотите их слышать?
– Конечно. Мне 84 года, я люблю русский язык и хочу знать, как говорит народ. Мой папа, несмотря на то что работал сапожником после эмиграции из России, никогда не матерился при женщинах и детях, потому что был офицером.
– Понимаю, мадам, у вас было счастливое детство, я постараюсь восполнить этот пробел, – пролистав книгу до той страницы, где герои изъясняются только матом и междометиями, я набрал побольше воздуха и с выражением прочёл отрывок.
Офицерская дочь внимательно выслушала и удовлетворённо кивнула:
– Спасибо! Теперь – другое дело. Я вижу, что вы владеете языком.
После официальной части она подошла ко мне с “Головастиком” в руке.
– Напишите, пожалуйста, “Марии на долгую память”.
Ого, какие у неё планы на будущее! Впрочем, она тут же рассказала, что её папа прожил 101 год и умер в доме русских ветеранов в Сент-Женевьёв-де-Буа, там же и похоронен, на русском кладбище, вместе с другими корниловцами. Я спросил, бывала ли она в России. Мария ответила, что папа ей не разрешал, пока был жив, а теперь она не решается ехать одна, но следит за новостями, смотрит в интернете “Первый канал” и “Russia Today”. Я проворчал, что они всё врут. Мария улыбнулась.
– В доме престарелых папа целыми днями смотрел телепередачи. Он называл телевизор “сундук лжецов”. Я знаю, что им нельзя верить. Но они говорят по-русски. Спасибо за вечер. Мне пора.
После Марии за автографом подходили и другие. Человек, которого я принял за китайца, оказался монголом, который уже двадцать лет живёт в Париже и проводит время, коллекционируя языки – по четыре штуки в год. Этой осенью пришёл черёд русского. Интересный язык, сказал монгол, не очень трудный; изучать литовский было сложнее, но оба не идут ни в какое сравнение с языком чероки, которым он овладел в позапрошлом году.
Наверное, Париж – самый подходящий Вавилон для такого хобби, но всё равно не понимаю, как можно променять на него Монголию, которая почти не изменилась с тех пор, как вымерли динозавры.
Следующим подошёл Антуан, переводчик с финского, в одиночку создающий репутацию этой маленькой, но гордой литературы среди французских читателей. Впрочем, он больше интересовал меня с другой стороны своей многогранной личности. В молодости Антуан был диггером, прошедшим парижские катакомбы вдоль и поперёк – ту часть подземелья, куда не пускают туристов, и я всё надеялся выпросить у него карту, о существовании которой он как-то упомянул в беседе. Пока Антуан не спешил делиться тайными знаниями. Зато купил мою книгу.
В тот вечер “Головастики” хорошо разлетелись по Парижу. Ксения, мой финансовый ангел, снова выдала какие-то бешеные деньги, и я сказал: гуляем, народ!
Народ – это Серёга Ташевский, Мыкола с дядей Вовой и Андрей Иванов; но он вскоре откололся, увидев, что мы покупаем портвейн, – ему надо работать над романом, и от нашего общества, в этом смысле, Андрею один только вред.
Вчетвером мы пошли в галерею-сквот Риволи, 59, где японская художница представляла коллекцию шапочек из виниловых пластинок.
“Я же вам говорю, что Париж – это наша русская земля”, – сказал дядя Вова, примеряя шапочку с лейблом фирмы “Мелодия”.
Мы открыли портвейн (настоящий, вкусный, из Португалии, всего за 6 евро), и я предложил первый тост за Ташевского, который героически привёз из Москвы пачку моих книг, и без него никакой презентации бы не случилось.
– Тоже мне подвиг – слетать в Париж, – ответил Серёга. – Вот когда в 98 году мы приехали сюда на моей “Оке” вшестером – это было круто.
Он рассказал, как ставил с друзьями палатку в Булонском лесу, где ночью, как соловьи, свистят в кустах трансвеститы. Машину потом бомбанули на парковке на Елисейских Полях, разбили заднее стекло, вытащили деньги и документы, и пришлось возвращаться на родину с приключениями. После этой истории Мыкола зауважал Серёгу и обращался к нему исключительно “пан Ташевский”.
Второй “порто” мы распили на Pont Neuf. Куда бы ни шёл ты в этой компании, рано или поздно закатываешься в карман Нового моста, словно шар в лузу, и сидишь на гладкой каменной скамье, отшлифованной миллионами задниц. Речь всего мира течёт с Левого берега на Правый, с Правого на Левый, представители народов Земли фланируют, как будто собрались на поминки по Финнегану.
Здесь даже латынь слышна. В толпе встречаются призраки, не покинувшие Город и после смерти. Когда-то он назывался Лютеция, поэтому ничего удивительного. Если торчать на мосту бесцельно и долго, обретаешь как бы новое зрение и научаешься понимать, живой или мёртвый проходит мимо тебя.
Мёртвые сюрреалисты с красивыми подружками и омарами на поводке раскланиваются с утопленниками-самоубийцами, которых ближе к полуночи тянет сюда, на место своего последнего преступления.
Санкюлоты гуляют без штанов, в модных шортах, и щиплют за жопы бывших аристократок. Бедняжки не могут убежать, им приходится вышагивать медленно, плавно, иначе отрубленные головы свалятся с плеч.
Подъехал Олег, старый клоун на мопеде “Рено” 1969 года с мешком на багажнике. Очень живой, поприветствовал нас, но бухать не остался, потому что спешил за город, на Жёлтую Мельницу Славы Полунина, где кончилось зерно, и Олег должен был пополнить запасы.
Два милиционера из Новосибирска страстно целовались у парапета. Они были в штатском, уверенные, что никто их не распознает, но для завсегдатаев Нового моста нет ничего тайного.
Розовый хасид, не знаю точно, к какой его отнести категории, возник передо мной, мерцая в сумерках, и я, поставив на скамью пластиковый стаканчик, бросился к нему с кошельком.
– C’est votre argent, prends! – сказал я, протягивая двадцатку.
Он невозмутимо взял деньги и двинулся дальше, элегантно лавируя в толпе, не соприкасаясь с туристами. Я вернулся к друзьям:
– Долг вернул.
– Ну и знакомые у тебя, – проворчал дядя Вова, считающий Париж (а также Берлин и Рим) нашей исконной русской землёй. Он это понял тридцать лет назад, когда переехал на берега Сены из Новокузнецка, и до сих пор говорит с французами только по-русски, и они всё понимают. По крайней мере, так думает дядя Вова. С кудрявым чубом и бородой он похож на казака 1812 года.
– Мы здесь живём, это наша земля, – объясняет он свою философию. – Надо жить и радоваться. А все эти эмигрантские трень-брень “Когда мы в Россию вернёмся” – фуфло заунывное.
Мыкола, парень из Днепра, прекрасно говорящий по-французски и занимающий прекрасную должность аккаунт-менеджера в парижском отделении “British steel”, посмотрел на всех с доброй улыбкой:
– Хлопци, а ви хочете таранi? Мені друзі подогнали з батьківщини. Це кайфище яка смачна.
Он открыл сумку – и запах копчёной рыбы заглушил парижские ароматы в центре города, от Нотр-Дам до Эйфелевой башни. Никогда прежде я не закусывал портвейн таранькой. Украина и Португалия оказались союзны. За вечер мы добавили к ним Германию (Jägermeister), Бельгию (монастырское крепкое пиво Triple), и, конечно, без Франции не обошлось (Calvados).
Полночь застала нас возле башни святого Якова на Севастопольском бульваре, где я голосом экскурсовода рассказывал друзьям о том, что после Великой французской революции эта церковь была закрыта и несколько десятилетий стояла пустой, пока здание не выкупили фабриканты оружия, устроившие здесь производство. Знаете, как делают пули в заброшенном храме? Капают расплавленный свинец из-под церковной крыши. За время полёта свинцовая капля застывает в нужную форму, и готовая пуля падает в ящик. Несколько миллионов их здесь накапали таким манером.
– А всё равно Крым – наша русская земля, – сказал дядя Вова, который нашёл возле мусорного бака помятую табличку с названием улицы Boulevard Sébastopol.
– Тебе з цієї хуйней в метро не пустять, – засмеялся Мыкола. – Крiм того тебе ж жiнка з дому вижене. Скільки можна тягати з вулиці усілякий непотріб?
Вова счастливо женат на француженке Оди, с которой они воспитывают двух взрослых сыновей. Ну то есть как воспитывают? В основном этим занимается Оди, а дядя Вова украшает семейную жизнь своим артистизмом.
– Не посмеют, – отозвался он, и потащил табличку к станции “Шаттле”.
Когда мы спустились под землю, я стал хлопать себя по карманам в поисках проездной карточки Navigo. Безуспешно. Она была утрачена в процессе эксплуатации.
– Це не бiда, – улыбнулся Мыкола, протягивая нам с Ташевским один одноразовый билет. – До зустрічі завтра! Підемо в музей Петлюри в десятий арондисман. I взагалі, нікуди не їдьте з Франции. Скоро буде фестиваль хеві-метал в Дюнкерку. Ми з дядьком поїдемо i ви з нами.
Мы обещали принять участие во всех культурных мероприятиях страны. Хэви-металл, конечно, говно чудовищное, но в такой компании не страшно. Обнялись, расцеловались и пошли в разные стороны света. Мыколе с Вовой надо было на Запад, а нам с Серёгой на Север.
Не знаю, почему мы решили, что будет забавно пройти через турникет по одному билету. Чей внутренний голос подсказал нам эту идею? Кальвадоса, Егермейстера или бельгийских монахов? Но мы сделали это. Прямо на глазах группы контролёров, мужчин в одинаковых серых рубашках, с одинаковыми свинцовыми лицами. Они ждали и были готовы. Один из них подхватил Ташевского под локти.
– Пройдёмте, месье!
Отвёл моего друга в сторону и вытащил штрафную книжечку. Серёга начал ему что-то объяснять на пьяном английском языке. Контролёр взглянул на часы. У этих ребят чёткий тариф: платишь сразу – 60 евро, хочешь поговорить о своей невиновности – первые пять минут разговора – 90, десять и больше – 120 евро.
Я решил сэкономить наши скромные деньги и прервал их беседу.
– Возьмите 60.
Контролёр удивился. Вы платите за месье? Конечно! Месье – мой друг, он выручал меня из разных бед. По Москве ходят дурацкие сплетни, будто месье отправился в Париж, чтобы вступить со мной в официальные однополые отношения путём регистрации брака в мэрии XIX округа, но это чушь, я вас уверяю, мы гетеросексуальны, как звери, хотя в этом уже неприлично признаваться, но я призна́юсь, просто месье по-дружески привёз мои книги, экземпляры романа, он сам, кстати, поэт, и, должен сказать, отменный, а эти книги, которые он привёз, сегодня были распроданы на презентации, мы выручили 120 евро, двадцатку я вернул розовому хасиду, многое пропито, но я всё ещё платёжеспособен, примите штраф и до свидания.