е же самые названия, но настоящие пекари разорены.
За обедом Толик рассказывал, что недавно один антиквар из Оффенбаха мёртвой хваткой вцепился в пекарский стол и предлагал две тысячи евро, потому что это изделие времён Веймарской республики. Но антиквару отказали. И правильно сделали. Где бы тогда разместились гости?
Китайский художник Чжао, расписывающий коробки из-под стиральных машин изображениями тех же самых машин. Художник Селивончик из Минска, который мечтает вернуться на родину на честно заработанном “Опеле”, но белорусские таможенники каждый раз отнимают у него машину. Коля Федяев, новозеландский художник, наш старый и общий друг, имеющий паспорт антипода и называющий себя “Киви”. Философ из Москвы, забыл его имя, который мастерски находит спиртные напитки в самых неожиданных местах. Нина из Берлина, танцовщица контемпорари дэнс с вечно разбитым сердцем. Два узбека с двумя сотнями глиняных ишаков, которых они привезли на ярмарку, а Толик поселил их у себя из сострадания. Двухметровый ариец Петер, оператор нашего фильма, с которым нам предстояло отправиться в Америку.
Мы очень подружились. Петер недавно бросил курить и всё время стрелял у меня самокрутки. Под разговор за табачком на завалинке мне открылось удивительное сходство русской и немецкой души. Я почувствовал, что нас роднит провинциальная робость, метафизическая застенчивость и стремление к идеалу. Поэтому нам комфортнее всего смотреть на другие народы из башни танка. Опять же, метафизического.
Благодаря Толику я прожил эту неделю среди замечательных людей. Но всё равно нервничал. После интервью на получение визы прошло уже четыре дня, мой паспорт сгинул в недрах консульства, и никаких известий оттуда не поступало.
Не то чтобы я бешено хотел в Америку, но невольно подвис на теме ожидания – и утратил способность думать о чём-то другом.
Чтобы унять тревогу, я обошёл музеи на набережной Майна, осмотрел танцующие узоры Вазарели в Штеделе и сентиментальные машины Уильяма Кентриджа в Либигхаусе; съездил с Колей Федяевым в Хайдельберг, где Михайло Ломоносов, не зная немецкого, учился в местном университете, женился на местной девице и получил вид на жительство, а когда его пришли забирать в местную армию, сиганул через забор и убежал в Россию, как настоящий патриот. Нарисуй Ломоносова, говорил я Федяеву, как он бежит – какой сюжет, практически “Бегство в Египет”, только без Марии и младенца. Да ну нафиг, отвечал Коля, какой ещё Ломоносов! Немцы его не знают, и никто не купит эту картину. Мой друг чётко усвоил железные правила арт-рынка.
В одиночестве я сгонял в Бад-Хомбург и проиграл несколько евро на рулетке в казино, расположенном по адресу: Dostoevsky Weg. Фёдор Михайлович когда-то спустил здесь много денег, но зато написал роман “Игрок”. Признаюсь, у меня стукало сердце, и я был не хладнокровен; я наверное знал и давно уже решил, что из Рулетенбурга так не выеду; что-нибудь непременно произойдёт в моей судьбе радикальное и окончательное. Так надо, и так будет. Как это ни смешно, что я так много жду для себя от рулетки, но мне кажется, ещё смешнее рутинное мнение, всеми признанное, что глупо и нелепо ожидать чего-нибудь от игры. И почему игра хуже какого бы то ни было способа добывания денег, например, хоть торговли?
Моё сердце тоже стукало, но поскольку рулетку не удалось приручить с первого захода, а мои дети нуждались в самом необходимом, о чём их матери напоминали в электронных письмах, то я решил заработать традиционным способом: подружился на фейсбуке с отцом Кармы и взял у него интервью о том, каково всю жизнь чувствовать себя сыном палача.
– Вы могли бы вернуться в Россию? – спросил я на прощание.
– Только в наручниках и под конвоем, – ответил он.
“Свобода” оторвала историю с руками. Гонорар я отправил в Сибирь детям.
Всё это было хорошо весьма, вот только визы по-прежнему не было, и даже Толик начал вибрировать накануне отъезда. Они с Петером летели “Люфтганзой” прямо в Нью-Йорк, потому что были молодцы и обо всём позаботились заранее, а мне в последний момент достался билет на “Finn Air” с пересадкой в Северной Дакоте. Хотя – какая разница, Северная или Южная, всё равно без паспорта не пустят в самолёт.
Я позвонил в консульство и объяснил сотруднице визового отдела, что мне очень надо в Америку, по делу, завтра. Она посоветовала набраться терпения и ждать. Я подождал минут двадцать и снова позвонил, побеседовал с секретаршей консула и с неким офицером, от которого вновь получил указание ждать. Выйдя во двор, где Толик на радость своим и соседским детям испытывал дрон, я выкурил пару сигарет и в каком-то умопомрачении набрал визовый отдел. Меня узнали по голосу.
– Это вы, – сказала женщина. – Ожидайте письма.
Через пять минут от них прилетело послание – в буквальном смысле – мне официально запрещалось звонить и оказывать давление на сотрудников. Категорически! Они делают свою работу. Просители должны смиренно ждать. ЖДАТЬ! Большими буквами.
– Кажется, американцы разозлились, – сказал я Толику, показывая месседж на экране телефона.
– Кажется, это пиздец, – сказал Толик. – А билеты я взял тебе невозвратные. С отчётом будут проблемы.
– Прости, дорогой, но ты же знаешь, что я – дятел.
– Кто этого не знает.
– Скажу больше: дятел без денег и документов. Из ночлежки меня завтра погонят.
– Ну, это не проблема. Живи у нас.
– На что? И главное – зачем?
Он испугался, что я побегу на берег топиться в Майне, и начал меня успокаивать:
– Ладно-ладно. Не горюй, в подвале есть два ящика пива, на улице прекрасная погода, золотая осень, скоро будет день города, все напьются, и ты кого-нибудь снимешь. У незамужних немецких девушек по праздникам душа нараспашку.
– Очень интересно. Спасибо за информацию.
– А ещё здесь водятся трансвеститы на любой вкус, большие и маленькие, – утешительно прикалывался Толик. – Развлечений – море. Хочешь, пойдём сегодня в квартал красных фонарей на Кайзерштрассе? Бордели у нас как бы закрыты, потому что это сексуальная эксплуатация, но я знаю одно место, куда пускают по кодовому слову.
Хороший человек умеет развеять тоску друга. Я призадумался. Мой агент обещала, что аванс за следующий роман мне выплатят сразу, как только он будет закончен. Если не лениться и писать со скоростью Достоевского, то за месяц можно управиться, и тогда с чистой совестью идти в бордель, вооружившись кодовым словом.
Телефон брякнул у меня в руке. Ещё одно сообщение из консульства. Reference is made to your U.S. visa which we have now been able to issue. Чего-чего?
– Они пишут, что паспорт готов, – пролепетал я. – Говорят, что можно забрать. Как думаешь, они на самом деле отдадут паспорт, – или хотят заманить меня на свою территорию, чтобы отправить в Гуантанамо?
– Поехали, – сказал Толик. – Я тебя не брошу.
Вряд ли мой друг отбил бы меня у отряда морских пехотинцев, которые охраняют консульство, но это и не понадобилось. Из-за бронированной двери высунулся человек, не похожий на ангела, – усатый дядька с красным лицом и паспортом в руке.
– Мистер Ф-в? – спросил он, что-то дожёвывая. – Распишитесь здесь, и добро пожаловать в Америку.
Он что-то проглотил и широко улыбнулся. Мне хотелось пошутить на тему утраченной надежды и внезапного хэппи-энда: мол, у вас тут, кажется, работают сценаристы из Голливуда, – но я забыл, как это всё будет по-английски, и только сдержанно поклонился. Дядька понимающе хмыкнул и с улыбкой чеширского кота исчез за дверью.
– Поздравляю! С такими способностями надо работать в МИДе, – сказал Толик. – Они сделали тебе визу в обеденный перерыв, лишь бы ты от них отвязался.
– Надо выпить, – ответил я, рассматривая паспорт. – Ты что-то говорил про два ящика пива?
На следующее утро, улетая в Америку (непонятно, зачем) с тяжёлой головой и пятью долларами в кармане (Толик сказал, что выдаст командировочные по прибытии – а то вдруг самолёт брякнется в океан, и с отчётом будут проблемы), я сижу за пустым столом кафетерия в терминале Франкфурт-2, глядя на часы: 37 минут прошло с того момента, как Пушкин и Гончарова уединились в туалете для инвалидов. Я уже немного волнуюсь: не пытается ли он её там съесть на почве африканской страсти? Хорошо, что это всего лишь моё болезненное воображение, и любовники появляются из-за двери, живые-здоровые, точнее, чуть живые. Оба в чёрных очках. Тяжело дышат. Кажется, это рекорд. Пускай даже время чистого секса было на пять минут меньше, надо же привести себя в порядок, но всё равно: трахаться стоя полчаса – это круто. “Виват, Эфиопия!” – шепчу я по-русски, когда молодые проходят мимо на дрожащих ногах, падают в свободные кресла и моментально отключаются.
Вряд ли они восстанут ото сна без посторонней помощи. Обещаю, что разбужу их через 1 час и 20 минут, а пока использую время, чтобы написать и кинуть в фейсбук очередную малозначительную, но, возможно, последнюю историю из моей жизни, которая имеет шанс оборваться сегодня в любой момент, от взлёта до посадки. Это не аэрофобия – скорее, графомания. Я чувствую, что должен оставить родным и близким как можно больше слов.
Сколько лет летаю, чего только в небе не было, но не могу забыть чудесного пассажира ТУ-154, следовавшего в Москву в начале девяностых.
Он был интеллигентом с большой буквы: очки в пластмассовой оправе, нечёсаная борода, холмик живота под лоснящимся пиджаком, коричневый портфель из кожи заменителя крокодила.
Лет ему было под шестьдесят, а выглядел он ещё хуже, как и положено человеку, презирающему спорт.
Зато манеры!
Портфель он поставил рядом с креслом, на “ход ноги” (верный способ не забыть что-то важное – мочалку, диссертацию, секретные чертежи – в бане, ресторане, самолёте, когда вы пьяны и создаёте искусственное препятствие, чтобы споткнуться, вставая с места).
После того как пассажиры “Аэрофлота” обречённо расселись и пристегнулись, интеллигент вспомнил о главном. Оттягивая пузом ремешок безопасности, наклонился к портфелю, щёлкнул замочком и достал: а) бутылку портвейна “Агдам” пол-литровую; б) стакан гранёный двухсотграммовый. Бутылка была запечатана “бескозыркой” – крышечкой из мягкого металла чуть плотнее фольги, с язычком, который легко подцеплялся зубами, и – готово дело.