Я словил его в Версале, куда по глупости приехал в субботу и, как только вышел из электрички, сразу понял, что облажался: вокруг было жёлтое море людей, толпа китайцев с телефонами на палочках.
Каменный Людовик, сидевший на коне перед замком, тоже был не в восторге от этой тусы и рукой указывал всем направление к вокзалу: “Va te faire foutre!”[9] Не для вас строили, итить мою маркизу! Но туристы, сама знаешь, страшная сила, они не уйдут, пока не сделают селфи у каждого столба. Трианон скрывался за китайскими спинами, и я решил вернуться в Париж, на свою не туристическую окраину.
Сел перекурить на скамейку, и в этот момент подходит автобус с надписью SATORY на лбу. Так и читается: Са-то-ри. Я протираю глаза, но надпись не исчезает. И тогда я без размышления сажусь в автобус. Мы куда-то едем. Исторический центр заканчивается, за окном – лес, спальный район, опять лес. Пассажиры, какие были, все вышли. Я остаюсь наедине с водителем, тычу пальцем в окно и спрашиваю: “Deja satory?” Он отвечает: “Oui”. Останавливает автобус, открывает дверь – конечная.
Через дорогу какие-то здания за колючей проволокой, люди с автоматами. Это, спрашиваю, кес-ке-се? Водитель объясняет: военный объект, прошу на выход.
Ладно, выхожу, фотографирую l’objet militaire и иду в лес, потому что больше некуда. Расходящиеся тропы выводят на огромное поле без всякой особенной мистики. Я, конечно, загуглил это место, и узнал, внимание – интересный факт: когда-то здесь оторвался от Земли первый человек, смелый французский офицер, не помню его имя, который приделал к паровой машине крылья летучей мыши, сшитые из чёрного шёлка. Примерно за 13 лет до братьев Райт. Казалось бы – виктория! – порвали пиндосов. Но нет, французы ничего не смыслят в пиаре, и даже фоток этого полёта не нащёлкали, поэтому официально рекорд не засчитан.
И вот я иду по первому на Земле аэродрому. Травка зеленеет, точнее, желтеет, золотая осень в разгаре, природа увядает пышно. Вокруг ни души. Я иду через золотое поле, размышляя о том, что меня сюда привело. Зачем я в этой пустоте? Зачем о чём-то думаю? И зачем вообще я? Вот тогда оно и случилось. Прямо передо мной возникла переливчатая радуга, отчётливая, словно ворота, нарисованные в воздухе, и так близко – кажется, можешь в неё войти, как в поток красок, текущий из пустоты и придающий всему форму. И знаешь что? Сделав несколько шагов, я действительно вошёл в неё.
– Ого! И на что это было похоже?
– Всё стало радугой, куда ни посмотри.
– Круто! И ты стал Буддой?
– Я понял, что все мы здесь Будды: и ты, и я.
– Ой, как хорошо! Классная история! У меня отпустило под лопаткой. Ты должен выучиться на массажиста. Значит, мы Будды?
– Ага.
– За это надо выпить.
– Кажется, у нас закончилось.
– Не проблема, идём в магаз.
Натянув майку, она вскочила с дивана, запрыгнула в ботинки и сдёрнула с вешалки куртку. Готова! Мы вышли на улицу, которая светилась в вечерних сумерках от снега и белозубых улыбок, приветствовавших Кэт. Какая хорошая у них стоматология – даже небогатые люди могут позволить себе такие улыбки. Кэт спросила: нашёл ли я квартиру в Нью-Йорке? Я ответил: зачем, я тут ненадолго, наш продюсер снял домик в Бруклине на время съёмок. Почему ненадолго, удивилась она, а потом? Где ты собираешься жить? Вернусь в Россию. Ты шутишь или с ума сошёл? Ты сейчас в Америке, это лучшее место на Земле, отсюда некуда возвращаться. Что там, в России, такого? Ну, как тебе сказать? Сибирь. Дети. Родная речь. Да здесь стопятьсот тысяч человек говорит по-русски. Мало не покажется. А детей надо вывозить. У тебя девочки? Ты хочешь, чтобы их трахали за гаражом? Да ладно тебе, с тех пор как ты уехала, там многое изменилось к лучшему. Ага, я видела на фейсбуке, как хорошеет город моей юности. Но это всё показуха, потёмкинские декорации. Гаражи никуда не делись, и сознание мальчиков за гаражами не изменилось. Почему ты защищаешь этот ад? Тебе нравится жить в патриархальном мире? И вот это отношение к женщине – бьёт значит любит? Нравится, да?
После каберне я был расслаблен и не готов к феминистическому наезду. Кэт навязывала мне дурацкую роль за-Россию-ответчика, которая вечно требует полной гибели всерьёз, а я этого терпеть не могу, поэтому сказал: ну, слушай, хватит уже, что мы будем сейчас рубиться за мировые проблемы. Вот, прокомментировала Кэт, типичный язык мужского превосходства. “Хватит” – это приказ, а “мировые проблемы” – как бы не женского ума дело. Вы все так говорите, приезжие из России.
Напрасно произнесла она эти слова. Совершенно ни к чему было обобщать меня до приезжего. Обобщение – это болевой литературный приём. Мы как раз шли мимо цветной очереди за бесплатным супом, который из большого котла разливали две белые монашки. Любимый образ карикатуристов “Крокодила”. Завидую вам, сказал я, людям решительным и бесповоротным, добровольно перешедшим на светлую сторону жизни, завидую тому, как искренне вы умеете полюбить нового отца только за то, что он не бьёт вас палкой и умело притворяется женщиной. Кстати, может быть, возьмём по супчику? Да иди ты в жопу, сказала Кэт, со своей радугой, тебе с ней будет самое место на Пятой авеню во время следующего гей-парада.
Ну да, конечно, в России все пидарасы, потому что все д’Артаньяны эмигрировали. Должен тебе сказать, что в здешних супермаркетах продаются довольно глупые мысли.
Короче, мы по-идиотски разругались. Кэт обозвала меня ватником, я ответил “God bless you, girl”, спустился в метро и поехал в Бруклин.
На станции “Уолл-стрит”, совсем пустынной в вечернее время, поезд зачем-то остановился на несколько минут. Наверное, для того, чтобы я мог получше разглядеть человека, возлежащего на краю платформы с сигаретой в левой руке и джойнтом в правой. Он никуда не спешил и никого не боялся, занимаясь любимым делом, левой-правой, левой-правой, пыхал дурь и подкуривался табаком, – самый положительный герой нашего времени, всего себя положивший на этот больной мир с его бесконечными траблами.
Утром наша Кинобригада отправилась на Оушен-авеню, в спальный район с двумя синагогами и “Russian Deli”, – продуктовой лавкой, где продается всё, чего душа пожелает, от рижских шпрот до жигулёвского пива.
Каким-то чудом Толик нашёл в этом сонном муравейнике человека по имени Виктор, который сорок лет назад снимался у Натана в Новосибирске, а теперь жил на Оушен, в “проджекте” – многоквартирной девятиэтажке из бурого кирпича, без архитектурных излишеств, с унылым фасадом. Я бы сказал, такое же градостроительное дерьмо, как советские хрущёвки, если бы не фундаментальное различие в природе нашего и американского дерьма, которое, будучи тяжелее воды, солидно тонет, опускаясь на дно унитаза. Вот и проджекты тоже – не то чтобы лучше, но как-то основательнее.
Натан, с которым мы встретились у метро, сказал, что никогда здесь не был, так глубоко в Бруклин его не заносило, и он очень волнуется, идя к Виктору: он-то думал, что встретит своих героев только в Сибири, и, кажется, не совсем готов к свиданию здесь и сейчас. Вы окей, Натан? Я фантастически окей! Приключения начинаются. Он улыбнулся, глядя на меня сверху вниз, словно Набоков с известной фотографии швейцарского периода. Такие же породистые брови, умная залысина, крупная нижняя челюсть и аристократическое выражение добродушно-презрительного обаяния.
К нашему приходу Виктор приготовил свой чёрно-белый полароидный снимок 1977 года. На этом фото его легко было узнать по взгляду и волевому выражению лица человека, который видит цель. Ростом Виктор был чуть выше полутора метров.
Натан обнял его, склонившись на целый фут, и сказал, что его сердце бьётся, словно у мальчика перед бар-мицвой, потому что он не представляет, что сейчас будет.
– Я тоже волнуюсь, – ответил Виктор, хотя по нему было не сказать; говорил он тихо, почти шёпотом, его лицо сохраняло неподвижность, как фотография сорокалетней давности.
Пока мои коллеги распаковывали камеры, у меня было несколько минут на дурацкие журналистские вопросы.
Я спросил Виктора: когда он впервые почувствовал желание покинуть СССР? Он ответил, что, сколько себя помнил, всегда хотел в Америку. Ни в какую другую страну? Нет, только сюда, он чувствовал себя американцем задолго до эмиграции. И советская власть тоже это чувствовала – она ревниво гнобила молодого учёного по пятому пункту, по всякому поводу и не давала защитить кандидатскую. На какую тему? Психиатрия. Это наследственное. Он из медицинской семьи. Его отец делал операции на мозге, был пионером лоботомии в СССР. Ух ты, лоботомия! Как в фильме “Пролетая над гнездом кукушки”? Да, но в реальности было не так, как в кино. Отец успешно лечил шизофрению, пока ему не запретили этим заниматься. Там вообще всё запрещали, дышать было нечем. Виктор десять лет боролся за свободу, подавая заявления на выезд, и как только при Горбачёве приподнялся железный занавес, он сразу уехал. Кстати, завтра исполняется 31 год с того дня.
Что вы почувствовали, оторвавшись от земли в Шереметьево? Как будто жизнь начинается заново. Сколько вам тогда было? 49. Вы были один? Да, я не хотел заводить семью в Советском Союзе. А в Америке? Работа, наука и спорт занимали всё время, я собирался подумать о женитьбе, выйдя на пенсию, но до сих пор есть сомнения: стоят ли они того, радости семейной жизни? К тому же, подросли внуки моих родственников, и теперь я учу их кататься на коньках, как настоящий дедушка…
В этот момент Толик рявкнул “мотор” и сверкнул глазами, чтобы я уполз из кадра. Квартира у Виктора крохотная, хотя мебели почти нет (узкая кровать, заправленная солдатским одеялом, письменный стол, коньки и хоккейная клюшка в углу), три богатыря – Натан, Толик и Петер со своей аппаратурой – заняли всё пространство, хозяина припёрли к стене, дали ему в руку полароидный снимок и велели так стоять, пока Толик и Петер в две камеры снимают Натана, который, приседая на корточки и откидываясь назад, снимает Виктора.