Часа полтора они этим занимались; тем временем, устроившись в кухне на табурете, я написал и отправил в Прагу репортаж, озаглавленный “Это было невероятно! Почти шок”.
Натан действительно что-то такое сказал, когда распечатал на принтере только что сделанный им портрет Виктора и сравнил его со старым фото. Потом они снялись на память, вдвоём, в обнимку; оба почти не изменились за сорок лет – больше морщин, меньше волос, но по-прежнему видны мальчишеские характеры, Виктор – тихушник с железной волей, Натан – уличный экстраверт, которому хочется всё испробовать.
Еле слышным голосом Виктор поблагодарил нас за то, что мы его нашли, и за нечаянную радость этой встречи, – но чаю не предложил; наверное, это было не по-американски. Мучимые жаждой, мы побрели в “Russian Deli”, где взяли холодного “Жигулёвского” три бутылки. Толик сказал, что будет в завязке, пока не снимет последний кадр.
Выйдя из магазина, Натан уселся прямо на ступеньки, попросил открыть ему пиво и сделал четыре больших глотка. Мы с Петером переглянулись, и я опять ощутил родство наших душ.
– Разве тут не арестовывают за распитие на улице? – спросил я.
– Вроде бы арестовывают, – сказал Петер.
Натан махнул рукой.
– Расслабьтесь, мальчики. Выпейте, если хочется, – он прикончил свою бутылку, промокнул губы платком и сказал. – Сегодня я понюхал фотографию из Новосибирска. От неё до сих пор исходит запах полароидного закрепителя. Запах, который пропитал мою одежду во время работы на выставке. И вы знаете, сейчас мне кажется, что я отчётливо помню тот день, когда разглядел Виктора в толпе. Он был ужасно одет: чёрные брюки, мятая белая рубашка, полное равнодушие к своему облику. Я подумал: надо же, наверное, учёный, – а потом встретился с ним взглядом и прочитал тоску, которую видел в глазах отца на семейных фотографиях. Я не был знаком со своим отцом: он застрелился до моего рождения. Но это эмигрантское выражение лица – заберите-меня-отсюда – оно есть у каждого, кто не может прижиться в чужой стране. Как ни странно, в Новосибирске у Виктора был именно такой взгляд. А сейчас он выглядит обычным американцем, одиноким, но счастливым. Что интересно, Виктор уехал из России в том же возрасте, в каком мой отец покончил с собой. Джентльмены, вы чувствуете, что нас окружают неслучайные совпадения?
– Почему ты не снимаешь? – шепнул я Толику.
– Батарейки сели, – ответил он.
В этом – великое преимущество литературы перед кинематографом. У рассказчика батарейки не садятся, он шустрый мальчик.
Но есть и минусы. По причине шустрости меня решили отправить с паспортом Натана в русскую визовую службу. Фотограф устал, было бы жестоко тащить его к нашим бюрократам. Вдобавок он должен ухаживать за своей подругой Кэтлин, у которой никого больше нет. Ухаживания начались ещё в Лэйк-Плэсиде, когда обоим было по семнадцать и они мечтали о покорении Нью-Йорка; романтическая пара из захолустья, небо в алмазах. Вот только мечты в Новом Свете не имеют привкуса несбыточности. Нат и Кэт достигли поставленных целей. В какой-то момент она даже превзошла своего друга юности по крутизне достижений.
В семидесятые годы Кэтлин была кинокритиком “New Yorker”. Вуди Аллен и Мартин Скорсезе, Дастин Хофман и Джек Николсон трепетали, ожидая её рецензий. Она лично знала Годара и Феллини, ездила в Канны, Венецию, Токио, Берлин, и однажды входила в жюри Московского кинофестиваля. У неё есть фото с Тарковским на Красной площади. Какое тогда было кино! Какая свобода! Люди семидесятых годов перестали бояться непонятного, полюбили странное, отбросили привычное, и казалось – вот-вот станут по-настоящему свободны.
Но, увы, это были последние времена. В 1981 году изобрели пульт для телевизора – и все сразу захотели эту игрушку. Люди думали, что получат ещё больше свободы, летая с одного канала на другой и выбирая самое лучшее. Сейчас они точно так же прыгают по интернет-сайтам, как блохи по дивану. Ничего “лучшего” они так и не нашли. Зато сознание благодаря пульту стало размытым, нечётким, память хуже, чем у канарейки, вместо фильмов – сериалы, где всё время повторяют одно и то же, и фильмы, выходящие в большой прокат, имеют сильный привкус мыла. На фестивали Кэтлин давно не приглашают, её мир сжался до размеров квартиры на Манхэттене, приёмной доктора и маршрутов прогулок, на которые она выходит с Натаном, когда он приезжает в Город из Адирондака, потому что Кэтлин забывает свой адрес, имена и лица людей, особенно новые. Мы знакомились с ней трижды, и каждый раз она, очаровательно улыбаясь, произносила этот печальный монолог о времени и о себе.
Натан хлопочет вокруг Кэтлин, как суперзаботливый Бэтмен, и надо беречь его силы. Они ещё понадобятся ему в Сибири. Короче говоря, я взял на себя роль курьера, тем более что никогда раньше не держал в руках паспорт гражданина США и не знал, какой он внутри красивый: 26 страниц с картинками, вид на Землю из космоса, Декларация Независимости, Дикий Запад, пахари, бизоны, ковбои, тотемы и какие-то военно-морские баталии – всё изображено в цвете и в лучшем виде, с цитатами из президентов, поэтов и индейцев.
Путь в консульство был долгим, но я не скучал, изучая американскую историю по паспорту мистера Фарба. Особенно впечатлил меня государственный орёл на двенадцатой странице – с круглыми выпученными глазами, как у Джека Николсона в фильме “Сияние”.
Осенним утром, когда морозные пальцы октябрьского ветра хватают прохожих за голову, мы покинули Нью-Йорк на арендованном джипе “Гранд Чероки”, которым управлял Петер – единственный среди нас, у кого были водительские права.
Мы выехали втроём (Натан обещал автономно прибыть на следующий день), на север, в горы. Адирондак – хоть имя дико, но мне ласкает слух оно. Мы долго не могли запомнить это название и говорили “железная утка” (iron duck), пока я не вычитал в словарях, что на языке ирокезов Адирондак означает “жрать деревья”. Когда-то давно индейцы, жившие неподалёку, дразнили этой кличкой индейцев, живущих в горах: дескать, хреновые охотники – древесной корой питаются. А потом явились белые колонизаторы, и от индейцев осталось одно название.
Мы пересекли Гудзон, куда, по утверждению Маяковского, безработные сигали с Бруклинского моста, хотя тот висит над рекой Ист-ривер, и надо перепрыгнуть целый Манхэттен, чтобы утопиться там, где хотел поэт.
За Гудзоном начались безумные развязки Нью-Джерси, клубок хайвэев, где пришлось кружить целый час, пока Петер не отыскал единственно верную дорогу, и нам открылась другая Америка: поля и леса, призрачные городки из одной улицы, которые мы проскакивали за одну минуту, белые домики среди деревьев с оранжевыми тыквами на крыльце, оскаленными, как в кошмаре вегетарианца.
Вдоль трассы были щедро натыканы синие таблички TEXT STOP, обозначавшие придорожные карманы для отправки эсэмэсок. Но я прочитывал их как повелительное требование бросить литературу, перестать писать, не рисковать жизнью, сосредоточиться на дороге, смотреть, куда едешь, думать о хорошем, о том, что впереди столько праздников – Хэллоуин, День Благодарения, Рождество, и о подарках детям нужно позаботиться заранее, пока торговцы дают скидки.
Я смеялся над этими табличками и хотел объяснить моим спутникам, что меня так веселит, – но тут в мессенджер прилетело сообщение от сибирского знакомого, тоже писателя, который с удивлением передавал мне привет от поэта СС и цитировал его слова: “Не делать того, что мы задумали!” Наверное, ты понимаешь, о чём это он, писал знакомый, я всего лишь тупой передатчик, в последнее время СС ведёт себя странно, говорит, что решил поселиться в Городе Солнца, в тайге, и переписал своё имущество на имя Христа, который был милиционером в Абакане, а потом ушёл на гору посреди леса, и многие за ним последовали. Наверное, ты о нём слышал.
Конечно, я знаю, кто такой Виссарион Христос, – но вот куда девалась рукопись “Зоофилов”? В рюкзаке её не было. Память, говори, где посеяна ксерокопия! Неужели я оставил её в Париже, торопливо собирая вещи? Тогда ужас-ужас! Вернётся Инга, прочтёт – и будет конфуз: она не знает моего почерка, мы сообщаемся шрифтами гугл-почты, и решит, что это моя работа. Надо её предупредить. Я написал:
“Салют! Полёт нормальный? Не обижают бенгальские тигры парижского тигрёнка? Передай Гортензии, если она ещё живёт в твоей квартире, что, если найдёт ксерокопию стихов, от руки написанных по-русски [а впрочем, как она догадается? неважно], пусть изорвёт, сожжёт и развеет пепел над каналом. Надеюсь, её не сильно обременит моя просьба”.
Инга откликнулась:
“Салют! ты меня заинтриговал, попрошу Гортензию этого не делать))) У меня всё хорошо. Тигров пока не видела. Прокатилась на поезде, в третьем классе (ну или в необустроенном втором). Такой же плацкарт, но без подушек-одеял, без обогрева и вентиляции, с открытыми окнами. Замёрзла. Единственной радостью было общение с парочкой Иван да Лариса (он – американец чистой воды, она – блондинка-аргентинка). По-русски ни слова, просто родители были оригиналы:) Ситуация до боли знакомая – объяснить почему меня, со всех сторон такую русскую, назвали скандинавским именем, тоже трудно:)
Утром меня даже пробило на слёзы, не поверишь. Эта поездка оказалась испытанием на прочность…”
Я ответил:
“Это здоровая реакция, нормальный катарсис. Даже не знаю, как назвать человека, который не прольёт слезинки в таком путешествии? Когда большая семья, живущая на куске полиэтилена между рынком и кладбищем йогинов, приветливо улыбается тебе, как родному; когда велорикша с седыми усами упаковывает в свой тук-тук восьмерых дочерей, в школьной форме похожих на фиолетово-красных попугайчиков; когда брахман во всём белом совершает огненную Ганга-пуджу, и то, что было человеческим телом, превращается в пепел; или когда на рождественском алтаре у местных католиков видишь фигурку Микки-Мауса в компании Девы Марии.