– Twenty third? – переспросил я. – For sure?
Он ответил, что у него все ходы записаны, в смысле, семейной истории – кто куда разбежался после разгрома Новгорода, учинённого этим ужасным Иваном, который запретил предкам Алекса жить в родном городе. Вообще всех аристократов тогда репрессировали, осталось только быдло, стоявшее за московского царя. Иван раздал этой сомнительной публике дворянские титулы, но карма всё равно их настигла после революции, когда большевики сослали так называемых дворян в Сибирь. Карма – это великая сила. Если бы страны могли перерождаться, как люди, я бы сказал, что Канада в прошлой жизни была Великим Новгородом, – заявил мистер Шуматофф.
– Вот только бояре в Канаде не водятся.
– Почему же не водятся? А я?
Он щёлкнул пальцами, и распавшаяся связь времён восстановилась. Преданья старины глубокой ожили в буйном 77-летнем богатыре, которого никто из присутствующих не мог (и даже не пытался) перепить – он ходил по дому с бокалом, сливая попадающийся под руку алкоголь – вино, пиво, егермейстер, виски – all in one. Он исполнял на гитаре блюзы собственного сочинения, подкалывал Натана, называя его непьющим еврейским мальчиком, и целовал руки Кэтлин, королевы бала, которую привёз из Нью-Йорка мистер Стивен Шедрак, индус, бывший студент мистера Фарба.
Улыбчивый уроженец Бомбея, Стивен окончил нью-йоркскую фотошколу по классу гламура и распределился в Голливуд снимать восходящих красоток. Он сказал, что у него была подружка Роза из Якутии и ещё несколько девушек из Сибири. В Калифорнии их полно – как рыбок в море. Наверное, сибирякам приходится искать невест в медвежьих берлогах, потому что все девушки уехали покорять Голливуд? Это шутка, сразу же пояснил мистер Шедрак и, на всякий случай, засмеялся первым. И не говорите, вздохнул я, жуткий сексуальный Голодомор творится в Сибири уже очень давно. Взамен девушек, вместо нежных нефритовых врат, приходится использовать что попало. Известен случай, когда ссыльный троцкист-извращенец жил с портретом Сталина как с родной женой. Вождь был изображён на картине во весь рост, извращенец проковырял в холсте две дырки, сами понимаете – где. К счастью для троцкиста, его перверсию разоблачили только после XX съезда, и не поставили к стенке, а всего лишь заперли в психушку, где отец Виктора, ныне живущего в Бруклине, сделал ему лоботомию, удалив эрогенные зоны.
– Вы всё врёте! – по-русски воскликнул Алекс Шуматофф, выныривая из конопляного облака. – Он ебал портрет Владимира Ильича Ленина!
Вечеринка шла по нарастающей. Мы накатывали и смеялись, Алекс пел блюзы, Кэтлин радостно хлопала в ладоши, как ребёнок; мистер Шедрак запечатлевал нас своей камерой в таком красивом и стильном виде, что хоть сейчас на обложку журнала “Look”. Каждый раз, как мы с Петером выходили на двор перекурить, я замечал, что в окне соседнего дома, где живёт прокурор, завистливо шевелится штора.
В разгар праздника Натан решил произнести речь, пока мы ещё сохраняли остатки вменяемости:
– Кэтлин! Джентльмены! Внимание! – попросил он. – Давайте поднимем бокалы за наших гостей из Европы. За отважную Кинобригаду, снимающую фильм о Сибири и обо мне. Эта идея родилась, когда Андрей спросил, не хочу ли я второй раз войти в ту же воду назло Гераклиту? Я долго думал над этим философским предложением. Согласно старому греку, этого нельзя сделать дважды. Когда мы пытаемся вступить в ту же реку, мы действуем так, как будто ничего не изменилось. Мы ведём себя так, словно поток – это нечто постоянное, отчего сами становимся неустойчивыми и сбитыми с толку, поскольку трудно нам смириться с переменой. На протяжении всей жизни я наблюдаю дерзкие усилия своей личности доказать, что она существует, потому что была рождена. Так выпьем же за эту шокирующую попытку оставаться собой, когда всё вокруг непрерывно меняется.
– Выпьем! – согласился Алекс и прикончил адскую смесь в своём бокале.
– Браво! – улыбнулась Кэтлин, поднимая стакан воды. – Я почти ничего не поняла. Но ты говорил прекрасно!
Попрошайки шли за мной клином:
– Командир! Похмелиться! Тридцатник!
В семь утра, в воскресенье, на продуваемой всеми ветрами привокзальной площади им не к кому было воззвать. Только ко мне, бледному и прозрачному после ночного рейса спартанской авиакомпании “Победа”. Уходя от погони, я выбрасывал из карманов монетки, преследователи склёвывали их на бегу, как голуби, и тоже ускоряли шаг. К счастью, на площади была “Закусочная 24 часа”. Я нырнул внутрь, попросил овсянку, которая стоила в десять раз дешевле, чем в аэропорту. Через пару минут вошёл старик, лицо – как мятая газета, взял стакан водки, сел рядом, не глядя меня, улыбаясь, начал рассказывать:
– Тридцать лет я отсидел по совокупности. Профессия у меня – карманник. С 1967 года колюсь морфием. Раньше брал в аптеке – 50 копеек ампула. Меня тут все знают, я не жадный, иногда в лопатнике по пол-ляма бывает. Тогда всех бичей кормлю, пою, одеваю. У воров так принято. Я Мишку Япончика знал. И самого Бриллианта. Вот были люди – подойти приятно. А сейчас? Ты скажи, что такое сейчас?
Он разговаривал не со мной, его собеседником была водка, которой он представлялся по всей форме, делал паузы и наклонял голову, прислушиваясь к её ответам. Принесли мою кашу в пластиковой тарелке. Чутьё подсказывало, что есть надо быстро. Старик поднял стакан, глубоко вдохнул, и произнёс на выдохе:
– Поехали!
Выпил до дна, залпом, по-молодецки. Но не сумел удержать. Водка поехала обратно: на стол, на пол, на грудь ветерана карманного бизнеса. Прежде, чем это случилось, я успел закинуть в себя половину завтрака. Рассчитался, вышел на холод. Электронное табло над вокзалом показывало 7:18. Попрошайки обрадовались и начали выстраивать живую цепь, отрезая мне путь к метро.
С добрым утром, Новосибирск! Мрачное дитя Транссиба, зачатое инженером Гариным-Михайловским.
Здравствуй, урбанистический ад. Я не люблю это грандиозное скопище уродливых многоэтажек, но, из уважения к друзьям, которых угораздило здесь родиться и выжить, не скажу больше ничего плохого.
Кроме того, что к нашему приезду в городе открыли памятник Сталину. Маленький, скромный, почти незаметный, можно сказать, корпоративный – он стоял во дворе обкома КПРФ, размышляя о том, что будет делать с этой страной, когда войдёт в прежнюю силу, и в каждом городе вылупятся из каменных яиц скромные, одинаковые усатые морды, и победа будет за ними, враг будет разбит, граница будет на замке, не будет сумбура вместо музыки, и вопросы языкознания будут окончательно решены.
У него большие планы на эту страну и множество последователей.
Один из них, депутат Государственной думы от коммунистической партии, вторая или третья рука Зюганова, явился к нам, в студию, арендованную в центре города, чтобы сфотографироваться у Натана.
В 1977 году этот большой человек был маленьким председателем колхоза, бился за урожай, повышал надой, воплощал в жизнь решения XXV съезда; однажды приехал в город по делам, увидел очередь – и немедленно занял: думал, материю дают, какой-нибудь дефицит. Оказалось – американская выставка. Ну, тоже ничего, решил председатель, надо повышать культурный уровень деревни. И начинать надо с себя. Вот так и попал в “Полароид”.
– За сорок лет всякое бывало, сами знаете, – просчёты руководства, перегибы на местах, двурушничество предателей – но ничего, у Моисея тоже не всё сразу получилось, – размышлял он после фотосессии, отдыхая на диване с чашкой чая. – Главное, что мы прошли фазу поклонения золотому тельцу, вспомнили наше славное прошлое и одновременно пришли к Богу.
– К Сталину, что ли? – спросил я.
– А кто церкви открыл во время войны? – парировал депутат Госдумы.
– А кто их до этого закрыл?
Он терпеливо, как идиоту, объяснил мне, что в этом и заключается величие Сталина: в его умении исправлять собственные ошибки. Закрыл церковь – понял, что ошибся, – открыл церковь. Назначил Ежова убивать врагов народа, ошибся – расстрелял Ежова. Полюбил Адольфа – разлюбил Адольфа. Для того, чтобы понять мудрость вождя, в первую очередь, нужно отказаться от своего мелкого эгоизма.
В семье большого человека тоже были сидельцы. 22 июня 1941 года его родной дядя ляпнул в недостаточно узком кругу, что войну с Германией мы проиграем: мол, у немцев хорошие самолёты, а наши из говна сделаны. Кто-то написал донос, и всё – дядя поехал на Колыму. Но никогда потом не держал зла ни на Сталина, ни на советскую власть. Войну-то мы в итоге выиграли. Получается, кто был прав? Дядя или Сталин? Конечно, репрессии имели место, но не в таком масштабе, как уверяют вражеские радиоголоса.
Большой человек гордился тем, что ему удалось сохранить веру в коммунизм и приумножить её, все больше убеждаясь в том, что капитализм обречён. Особенно после избрания Трампа президентом США.
– Тут я с вами, пожалуй, соглашусь, – пробормотал мистер Фарб, сильно утомлённый переводом речи депутата Госдумы.
– Вот и хорошо. Рад встретить единомышленника. Америка была нашим другом во время войны, и мы это помним, – использовав королевское “мы”, депутат пожал нам руки тяжёлой десницей и удалился каменными шагами командора.
Мы тоже собрались во внешний мир. Там праздновали 7 ноября. На площади Ленина, между ног гигантского Ильича из серого гранита, начинался геронтологический карнавал под красными флагами. Толик хотел “набрать картинку”. Ещё в Германии, планируя сибирскую часть фильма, он переживал, что к этому времени может не выпасть снег, и картинка получится не такой выразительной, как в фильме “Доктор Живаго”.
Но погода расстаралась для нашего режиссёра. Снега навалило столько, что дворники, бросив лопаты, присоединились к демонстрантам.
Хотя по возрасту мне рановато было участвовать в этом мероприятии, я тоже решил выйти на площадь и прогулять флаг поэтического фестиваля “Пляс Нигде”, который зачем-то взял с собой в эту поездку. Для тепла, наверное. Да и вообще, 7 ноября он вполне уместен возле памятника Ленину. Советский Союз, о котором печалуются коммунисты, такое же эфемерное Нигде, как и мой Пляс.