В тот раз я ничего ему не дала, типа девушка гордая. Но запомнила. И он на меня запал, приходил каждую мою смену. Хорошее было время.
А те чучела в татуировках ему всё-таки наваляли как-то вечерком. Но Вовка не расстроился. Он не из таких.
В Бездорожной люди живут мечтательно. У семидесятилетней Матрёшки всю жизнь была мечта насрать мужу на лысину. Выходила за кудрявого. А он возьми да облысей на третьем году совместной жизни, после ядерного испытания в соседнем районе. Молодая жена приняла этот факт за личное оскорбление. Прозвала мужа Лениным. За ней все подхватили.
Но до поры, кроме тихой матрёшкиной ненависти, Ленину ничто не угрожало, пока в девяносто втором с Дальнего Востока не дембельнулся Кончаловский. Был он внук, не то правнук, деда Героя, который нарисовал самоедскую камасутру. А свою кликуху вот как заработал. Служил парень в Находке военно-морским киномехаником. Тогда ещё крутили кино на плёнке, которая почти каждый сеанс рвалась, будучи изжёвана множеством кривозубых советских проекторов. В будке имелся особый станок, чтобы на скорую руку латать киноленты. Потому что матросы являлись в кино подрочить на фильмах “дети до шестнадцати не допускаются” и орали матом, если бабу на экране вспучивало пузырём или вместо жопы маленькой Веры загорался белый свет. Могли подняться в будку и настучать по ушам. Хотя кто виноват, что такая техника?
Короче говоря, устал наш земляк каждую субботу получать в рыло, и вот что придумал. Собрал обрезки голых баб из разных кинофильмов, склеил их между собой на станке. Картина получилась короткая, но сильная. Зрители кончали на третьей минуте. Балдёжные молодёжные ихние сперматозоиды пулей пробивали крышу и улетали в открытый космос оплодотворять вражеские спутники-шпионы. Вот за эти киносеансы, проходившие с аншлагом, но в тайне от начальства, и прозвали нашего односельчанина Кончаловским.
Интересный он был, непростой. Скучал в деревне, как Евгений Онегин. Кипит, говорил, мой разум воспалённый. От скуки ходил за реку пускать под откос передвижные кровати-саморезы. Построил самолёт из журнала “Техника молодежи”. На два лица. Сперва все бздели с ним летать. Ждали, когда он расшибётся в коровью лепёшку. Да хрен-то! Кончаловский гордо реял над деревней, а убиваться даже не думал. Тут все поняли, что машина у него крепкая, хоть и из чего попало сделанная. Матрёшка первой рискнула отправиться в небо.
Сепаратно договорилась она с Кончаловским, что полетят на рассвете. Залезла в самолёт и велела катать себя по ленинским местам, то есть над участком, где ейный муж, не покладая рук, выращивал плодово-ягодное сырьё для перегонного куба. Но ничего не сказала, зараза, пилоту о том, что взяла с собой ножик. Уже в воздухе выпилила на пассажирском месте дырку под размер жопы. И приступила к бомбометанию, как только увидела, что внизу заблестела проклятая ненавистная лысина.
Что сказать? Точности ей не хватило, но кучность была хорошая. Ленин дико охуел, когда с неба посыпались говны. И он их будто притягивал магнитом, сколько ни прятался в зарослях сахарной свеклы. Мы потом всё удивлялись, как могла простая русская баба накопить в себе такое количество боекомплекта. А Кончаловский ничего не знал о том, что происходит сзади него, на пассажирском месте. Он только слышал хохот и пердёж, но думал, что это у Матрёшки от нервов. И не мог понять, зачем Ленин машет снизу ружьём.
Устроила, короче, бабка праздник авиации. Как писали раньше в газетах, “отважных воздухоплавателей встречали всем селом”. Впереди Ленин с двустволкой. Кто-то вилы прихватил. Потому что думали, что это их единственный лётчик с глузды съехал. Прыгая на кочках, самолёт подкатил к толпе. Ещё крутился пропеллер, а народ уже взял машину в кольцо, чтобы задать Кончаловскому пару ласковых. Но тут все увидели Матрёшку, которая соскочила на землю, как молодая коза, и, рот до ушей, гордая, пошла к своей избе, ни на кого не глядя.
Весело жили. Вот я к чему. А что рассказываю беспорядочно, так по порядку опер дело шьёт. И то криво выходит.
Дед Герой любит повторять: реку бог нассал, то святая кривизна. Ему сто пятьдесят лет. Медалей на пиджаке три кило. За Крымскую войну, за Турецкую, Георгий солдатский, Красная звезда. Полный иконостас. А на фронтах ни разу не был. Его река награждала.
В позапрошлом веке, когда был молодой, забрили воевать с узкоплёночными. Турки, японцы – он не помнит. Потому что не доехал до театра боевых действий. Сошёл на станции за кипятком – и пропал, как в воду канул. Объявился в родных местах через полгода. Сидит в камышах на берегу Кыкыки, нашей таёжной речки, смотрит на деревню и прикидывает, как быть. То ли сказку наврать про свои боевые заслуги, то ли во всём признаться. Дезертир – он по первости, как целка, застенчивый. Сидит вздыхает, как вдруг прямо в глаз ему прыгнул солнечный зайчик. Что-то яркое блестит у самого берега. Нагибнулся он, пошерудил руками в тине, вытаскивает. Решил сначала, что золотой червонец. Потом сообразил – медаль. Царская корона выбита, а сверху две буквы, Н и А. Глазом читается: НА. Как будто река говорит: на тебе!
Вот так награда нашла Героя в первый раз. Сомненья прочь, повесил цацку на рубаху и гоголем в Бездорожную вошёл. И ничего, что из Манчжурии с севастопольской медалью! Народу насрать. Главное, что Крым наш.
Дальше, по ходу исторических событий, Герой уже чётко действовал. Мазал пятки с призывного пункта и бегом на Кыкыку. Речка, тихо вздыхая, выплёскивала на берег медаль. Или орден. Похоже, сильно она его любила.
Видела я разное блядство, но такого, как в деревне, куда нас с Вовкой сослали, – никогда.
Дали нам домик возле школы-четырёхлетки. Из всех удобств одна лампочка на две комнаты. Сортир во дворе, а в сенях умывальник, куда надо воду таскать ведром из колодца. Ну, думаю про себя, попала ты! Вот тебе и с милым рай в шалаше! Получи – распишись.
Вовка, шиложопый, только чемоданы затащил, сразу утёк по деревне носиться, с людьми знакомиться. Начальничек хренов. А я села у окна и заплакала. Реву и размазываю сопли по грязному стеклу. Думаю: что же такое? Буду я, как Золушка, эту срань выгребать? Утёрлась рукавом, взяла кочергу и высадила окошко начисто. Вот тебе, дорогой муж, генеральная уборка. Только хотела взяться за второе окно, как заскрипела дверь, и раздался голос шуршащий, как песок:
– Ты, смотрю, горячая девка. Это славно!
Стоит на пороге дед, две тыщи лет. Как дошёл и не рассыпался – загадка. Опёрся на палку, дышит тяжело, на груди брякают медали. Я ему говорю:
– Вы зачем такие тяжести носите? Надорвётесь.
– То жизнь моя, – шепчет дед.
Я заржала. Нарисовался Кощей, блядь, бессмертный.
– А смерть, – спрашиваю, – в яйце?
– Ядра, милая, у меня калёные. Хочешь потрогать?
– Ага. Сейчас потрогаю. Кочергой.
– То-то звону будет, как на Пасху, – взбодрился, смеётся. – Присесть бы, что ли, пригласила?
– Не могу. Вы жопу замараете или порежете, не дай бог. Видите, порядок навожу.
– Не журись, – угнездился на чемодане. – Бабы скоро придут на помочь. Занавеси, тарелки – всё притащат. А ты, хочешь, мы с тобой, чтоб не скучать, книжку почитаем? – и достаёт из штанов амбарную книгу. – Я вдоль по речке хожу, на чудь гляжу, в юртах ночую, картинки рисую.
Потом я узнала, что дед, когда заводится, начинает говорить стихами. А в книжке у него была сплошная рукописная похабщина. Рисунки пронумерованные сделаны цветными карандашами. Женщины там и мужчины, молодые и не очень, все узкоглазые, кто друг на друге верхом, кто боком пристроился, а кто – раком. И ещё всяко-разно. И даже крупные планы, как в настоящей японской порнухе. Дед страницы листает, бормочет:
– Глянь-ка сюда, тебе понравится, мужик-самоед и его красавица. Сидит в обласке на большом елдаке. Оба проклажаются, на волнах качаются. Мужик не шелохнётся, а то лодка перевернётся.
– Что же они не сойдут на берег? – спрашиваю, разглядывая рисунок с девкой, которая голыми ногами обхватила бёдра мужика на дне лодки. – Неудобно же.
– Да ты попробуй сначала, чтоб тебя так раскачало. Речка ласковая, на волнах подбрасывает. Ты раскорячилась, дыркой горячей на хер залезла, сладко и тесно. Хотя не гребёте, а в рай попадёте.
Заболтал дед, засмотрелась я на картинку, себя в той лодке представила – и не заметила, как трусы намокли. И как Вовка зашёл. Поворачиваюсь, а у него глаза по полтиннику. Старый хрен рядом не просто так сидит, – сунул руку мне под юбку и гладит жопу. Срамота, хуже японской порнухи. Да ещё окно разбито.
Утро туманное, динь-динь-динь, в огороде пацан таскает за рога козу с колокольцем. Коза, едрёный олень! Пятнадцать лет назад мир вывернулся наизнанку.
Прямо на второй день нашей с Кочерыжкой жизни в деревне это было. Накануне убрались в избе и получили от местной общественности перину мягкую, как туман. Наутро ввалились в дом три весёлые бабы, у каждой чёрные волосы заплетены в две косы. Принесли хлеб и стерлядь на завтрак. Хохотали, накрывали стол и через стенку спрашивали у Кочерыжки, сколько я за ночь ей кинул палок. Кочерыжка ещё со вчера стеснялась от того, как деревенские сексуально озабочены темой ебли.
Надел я штаны, пристегнул деревяшку и пошёл на берег. От стерляди отказался. Пускай ведьмы сами её жрут.
У реки по пояс в тумане стояли лучшие люди села. Дед Герой, конечно. А ещё Ленин, Трактор, большой мужик – ноги колесом, Седьмой, Молодой Мафусаил и другие. Обсуждали новости. Будет Ельцину импичмент или нет? Поручкались со мной, стрельнули закурить и продолжили.
– Коммунисты мудаки, – задумчиво рассуждал Трактор. – Ельцин бандит. Из чего, спрашивается, выбирать?
– Ельцин вор, – возражал ему Ленин. – Ему до нас дела нет, потому что у нас украсть нечего. И хорошо. Живём сами, как можем. Бандиты, Трактор, под красным флагом ходят. На флаге – орудия пытки: серп, которым бьют по яйцам, и молот – для бабского пола.