– Вот ты мне уже надоел, балабол…
Спорят. Ругаются. Вечереет. Холодает. Затихает барабан дождя. Беззвучный начинается снегопад. Белеет чёрная земля. Кто-то пишет историю мира наоборот. К чёрту подробности, прилагательные, отвратительные существительные, несущественные лица, даты и факты. Белый лист – это зеркало мира. Снег валит густо, в мире становится пусто. А бутыль ещё полна.
– Хршо, – говорит Трактор, глядя в окно. – Бло. Мирн душе.
– Луч ше жирн атушэ, чемир на дъше, – дразнится Седьмой.
– Цок чам цочь-цочь, – отвечает Трактор, показывая язык.
– Цам-чам кап шлёп чочан-чочан. Тукуфх ток щих, чаомк ош их.
– Терп оуууу а. Тии гроч хиин. Ньийролллксттхтх убафи киелел.
– Нембо!
– Сгн фай, о мали тотти. Уирексхъ зои к лпр. И?
– Уигрн оожэ а плп исти клиярт десно дьянки.
– Нуаес либгза хо четту дес трой ю?
– Загибнюс.
– Тай ли, ебе невер. Корсто бохчиш. Атрыкаль кендима столп мрачный.
– Хатто край, хатто мир. Ток ты котой читадуше?
– Актож. Хама бохнибох. Диа жи наир имка прази.
– Изби летти гры оглоб. Подстолья иссо мрачный столп.
– Съглас стобою, Трактор. Склада не треба дъша и сила, – кивает Седьмой. – Умный ты мъж, хоть и железна голова.
– Ха-ха-ха! – смеётся Трактор, и в глазах его зажигается красный огонёк, означающий, что пора досвиданькаться, шапку искать, валить от греха подальше.
Седьмой накидывает ватник, двигает валенки за дверь. Идёт по горло в снегу, радуется, что метель воет сильно и не даёт услышать, как заводится Трактор.
Часть последняя
Если мёртвый приходит к живым —
он приходит с улыбкой,
Мёртвый может быть добрым —
даже добрее живых.
Пустые глаза, открытые рты, скрюченные руки, истлевшие одежды, кожа землистого цвета; мужчины, женщины, дети, умершие в страхе и страдании, в пламени и воде, убитые газом, свинцом, острой сталью и небесным металлом невероятной силы; погибшие от болезней, которые сжимают грудь, вспучивают живот, выжигают мозг, сушат кровь, съедают кости, наполняют тело болью, заставляя звать смерть, как спасение. Мёртвые лежат в сером безвидном месте, тесно, как спёкшаяся глина, как картофелины в мешках; их лица, лишённые жизни, остры, как края плоских железных предметов; тьмы и тьмы тел, которые уже перешли в царство вещей, но пока не достигли бесконечной страны забвения; смерть многоступенчата, как жертвенная пирамида ацтеков; сущности нижних ярусов пожирают имена и души, на вершине тот, кто питается безымянным. Взгляд спящего проникает сквозь холод и темноту, скользит вдоль основания пирамиды, видит женское тело, стиснутое миллионами окружающих смертей. Как можно разглядеть песчинку в пустыне? – удивляется спящий. В ответ женщина открывает глаза и шепчет:
– Я живая. Забери меня отсюда!
Меня зовут Adam Maria. Можно просто Адам. Или просто Мария. Я так давно варюсь в великом и могучем, что легко делаю русские шутки. Рецепт прост. Назовите женщину мужским именем (Лев Маргаритыч), а мужчину – женским, и все будут долго смеяться. Как тот молодой писатель в кооперативном туалете на Пушкинской площади в начале девяностых годов. Мы нюхали кокаин из одной мыльницы, он спросил, как меня зовут, я ответил: просто Мария. Писатель от хохота чуть не расквасил нос об умывальник.
На самом деле я здесь по любви. Приехал двадцать лет назад и заторчал, увидев страну без правил, где всё позволено и на каждом шагу счастливые люди. Только это тайна. Тс-с! Они в этом не признаётся. Русские очень застенчивы и скрытны насчёт детского состояния их ума. До начала мирового кризиса в Москве было прекрасно. Просто zajebiste. Я продавал статьи в польские и немецкие газеты, продавал шутки опустившимся кавээнщикам, держал музыкальный киоск на Винзаводе. Отличное было время. Я даже написал книгу о своих дедушковатых кузенах, которые окончили дни, врачуя и учительствуя в сибирской ссылке в XIX веке. Странная была карма у моих предков – сначала немного пострелять в русских солдат, а потом, всю оставшуюся жизнь, лечить в Сибири язвы и лихорадки, учить математике и французскому. Они были огромные свободолюбивые оригиналы. А какие письма они посылали в Варшаву из-за Урала!
Я замечательно проводил время, общаясь с воинственными духами дружинников Мерославского и добрыми демонами растафарианского пантеона. Как вдруг наступил две тысячи очередной год, и – pìzda. В польском ударение падает на первый слог, но сути дела это не меняет. Кризис взялся из ниоткуда, как шаровая молния из розетки. Бизнес накрылся. Жировые отложения растаяли. Русская жена любит значительно меньше, чем раньше. Дочь спрашивает, почему мы не собираемся на Бали этой зимой? Книга закончена, но никому не нужна. Я выложил текст в интернет. Кто мог подумать, что на него клюнет отец Роман? Этот удивительный отросток древа жизни.
Дело было вечером, делать было нечего. Только курить бамбук в полном тумане жизненных перспектив. Как вдруг прилетает мэйл из Львова: некий священник, Роман Скороговорко, видит сны о Сибири и разыскивает компаньона для путешествия. Цель поездки: открытие праха блаженных монашек, замученных НКВД. Требуется человек, отважный и трезвый, владеющий пером и лопатой, согласный на небольшой гонорар.
Я загуглил: кто есть пан? Оказалось, что настоятель униатской церкви в Галиции. Духовидец. Член общества экзорцистов. Коллекционер святых мощей. В общем, некто из Средневековья. Мой абсолютный антипод. Я с детства был воспитан в таком духе, что религия – это смешно. Но, даже смеха ради, никогда, никто из нашей семьи не ездил в Ченстохов. Мой дедушка, знаменитый сексопатолог, коллекционировал пикантные истории о нарушении целибата. Рассказывал анекдоты о том, как занимался сублимацией епископ Войтыла. Рисовал антиклерикальные шаржи, которые висели у него в кабинете, о чём некоторые импотенты доносили Службе безопасности. Нет, дедушка не одобрил бы идеи записаться в пилигримы. Однако у господина фанатика, отца Романа, водились деньги, благословлённые тем самым Войтылой на розыск мощей, сгинувших в мясорубке Гулага. Поехать на Восток за счёт Святого престола было ужасно заманчиво.
Пан Скороговорко прибыл в Москву. Мы встретились – поговорили. Он прочёл мне целую лекцию о том, как после Второй мировой Сталин преследовал униатскую церковь. Униаты, если я правильно запомнил, это православные, которые признают власть римского Папы. С точки зрения Сталина – шпионская сеть. Тираны относятся к подобным вещам серьёзно. Всякое зарубежное финансирование разжигает их паранойю. Вождь распорядился перевербовать чужих агентов. Греко-католикам объяснили: или подчиняетесь московскому патриарху – он наш проверенный товарищ – или едете в лагеря. Тех, кто не покорились воле Великого и Усатого, и продолжали собираться на свои униатские молитвы в местах отдалённых, – всех до одного арестовали и отправили в места ещё более отдалённые, в Сибирь. А чего они ждали?
Отец Роман ответил, что ничего не ждали. С момента прихода Красной армии на Западную Украину они только молились и терпели. Сначала на родине, потом в ссылке, где им были совсем не рады. Крестьяне Нарымского края отказывались пускать пришельцев в свои дома, и те вынуждены были жить в землянках, на сеновалах, в хлеву вместе со скотом. Кроме того, их заставляли каждую неделю являться в комендатуру к этим ужасным чекистам. Наверное, это был кошмар, сказал о. Роман, признавшись, что сам когда-то проходил собеседование в первом отделе Одесской семинарии.
Слушая его рассказ, я подумал, что импотенция товарищей из Политбюро ПОРП, о которой знали только они и мой дедушка, надёжно защищала нашу семью от проникновения органов безопасности. У меня была счастливая диссидентская юность, сколько угодно антисоветской литературы и возможность участвовать в психоделическом семинаре Станислава Лема. Там, конечно, тоже были доносчики, но штука в том, что под кислотой даже стукач становится человеком. Впрочем, это к делу не относится.
А дело заключалось в том, что несколько лет тому назад папа Иоанн Павел II посмертно вознаградил репрессированных монахинь, сестёр Олимпию и Лаврентию, за молитвенный подвиг и ангельское смирение причислив их к лику блаженства. Сёстры умерли от туберкулёза в глухой сибирской деревне в пятьдесят первом году. Интересно, почему папа вспомнил только этих двоих? Другие непокорные униаты тоже хлебнули горя под комендатурой. О.Роман признался, что никогда не позволял себе рефлексировать волю понтифика. ОК! Я тоже не буду ломать голову. Когда имеешь дело со спецслужбами и религиозными организациями – искать логику бесполезно.
Последнее, о чём я спросил, – это почему он обратился ко мне? В ответ пан Скороговорко напустил мистического тумана, сказав, что некоторые вещи трудно объяснить вот так сразу. И предположил, что я всё пойму, когда мы окажемся там. Если, конечно, меня устраивают условия договора.
Альтернатив не просматривалось. Мы ударили по рукам и отправились в магазин примерять москитные маски для экстремалов.
Через месяц я оказался в самолёте авиакомпании “Сибирь”. Потом в жуткой гостинице, где по коридору бродили кривоногие проститутки в спортивных костюмах, а отец Роман кричал во сне, как будто смотрел финал ЧМ по футболу.
“Вы поедете на бал?”, – спросили у него. Он ответил “да” и взошёл на крыльцо дома с колоннами, где гостей встречала высокая и молодая, черноглазая и немного раскосая краля в мужском пальто. Кого она целовала, те сразу увядали.
Взглянув на него, хозяйка произнесла с надменной улыбкой: ещё не время. Слуга в белом провожает гостей сквозь анфиладу комнат в огромную залу, где над входом идёт дождь, а в дальнем углу светит ясная луна.