– Да хрен её знает, – говорит Дмитро. – Отпевать ушла.
Баба Зоя – беспоповка. Умудрилась через все лагеря протащить рукописную книгу, раскольничий песенник. Она тут для местных староверов вроде Аллы Пугачёвой. Голос – правда – сильный, я слышал. Как затянет – мурашки по спине. Если праздник, или умрёт кто, без неё не обходятся.
– Гостей привёз! – Кричу.
– А нахрена?
– Интересуются. Расскажи им про свой хэппи-энд.
– Чего?
– Как с женой познакомился.
– Нормально. В лагере.
Вижу – стесняется человек. Помог ему чайник поставить. Лимон из машины притащил. Сели за стол. Поп надутый, типа ждут великие дела. Дед насупленный, губы жуёт. Адам, который Мария, прицелился в него камерой. Сидим ждём, когда вылетит птичка.
– Ну так, – бормочет дед. – Восемнадцать лет отроду арестовали меня за поджог школы. Засудили тройкой. Приговорили, чтобы я в Нарымском крае четыре пятилетки лес валил. Но столько не вышло. Отсидел меньше десятки.
И замолчал.
– Всё? – спрашиваю. – Доклад закончен?
– Ну.
– Браво! – говорю. – В двадцать секунд уложился. Десять лет прошло, мы даже не заметили. Просто, – говорю, – машина времени. Ты, – говорю, – великий сказочник. Слушал бы тебя и слушал.
– Скажите, – вдруг оживился поп, – где это было, в Галиции?
– Да местечко одно, близко Добромылю.
– Добромыль, – взволнованно говорит поп. – То самое место, где арестовали сестру Олимпию. Там была последняя община святого Иосифа. Вы знали?
– Не знал, – отвечает дед.
Ушёл в глухую несознанку, как в открытый космос. Вспомнил молодость. Или камеры напугался. Мне-то рассказывал во всех деталях, как на выездном заседании тройки тыкал трясущимся указательным в окно, за которым стояла целая и невредимая школа. “Граждане судьи, – кричал, – шо же я подпалил?!” Страшно ему было тогда, что всем чихать на его судьбу, потому что велено гнать план по бандеровцам. Тут, слава Украине, нарисовалась баба Зоя, боевая подруга. Вошла и говорит:
– То-то я гадала, к чему медведь снился? А оно вот что! Начальство приехало. Ну-ка, Димка, не дрожи.
Взяла мужа за руку, и того в момент отпустило, даже порозовел, как цветочек аленький. Все вскочили: что вы! что вы! мы дружелюбные странники, никакие не начальники! Она умеет так сделать, что перед ней сразу хочется рвать на груди рубаху: мол, ни в чём не виноват.
– Сама вижу, какие вы тут сидите, важные, – говорит Зоя. – Димку мучаете. А у него давление. Ты, Головастик, хоть бы раз подумал, что другие люди – не клоуны на арене цирка.
Объясняю ей свой замысел. Говорю: святой отец захандрил на пароме от того, что едет в мёртвый край, где сплошная мука и никакого оптимизма. Прошу рассказать ему, что в Сибири люди тоже испытывают на себе счастье.
– О чём рассказывать? – вредничает Зоя. – Как танцевала ночью голая на клопах? Тоже мне счастье!
– Почему, извините, голая? – спрашивает Адам, который Мария, у которого отвисла челюсть.
– А вся наша одежда была – штаны и ватник. За ночь их надо было высушить на печке. Потому что смерть, если зимой наденешь на работу мокрое. Ложились голые, но заснуть не могли – чесались. И вот кто-то придумал давить клопов пятками. Называлось “пойти на танцы”. Вытаскивали во двор одеяла и прыгали всем бараком в чём мать родила. При луне. Иногда нападал такой хохот! Даже какое-то было облегчение. Прыгаем и смеёмся. Местные нас боялись. Они тут все, чалдоны, не в обиду тебе, Головастик, – квёлые. Как во сне живут. И больше всего на свете любят небылицы. Сочиняли, например, что мы ведьмы. Дескать, нас, голых, мороз не берёт. А как же не берёт, если треть барака померло?
Тут заорало радио. Дмитро воспользовался, что на него не смотрят, уполз к своей игрушке, серфингист коротковолновый. Поп из-за стола поднялся, благослови, говорит, вас бог, а нам пора. И на меня смотрит не по-доброму, как будто я Джордано Бруно, которого он сейчас обольёт бензином в доказательство того, что земля плоская.
Обидно, когда люди такие вредные. Особенно старики. Ведь у них, если посмотреть глазами независимого историка, любовь на всю жизнь случилась из-за этой дуры, советской власти. Как бы они иначе встретились? Дмитро услали в Сибирь из-подо Львова. А Зою взяли в Порт-Артуре как японскую шпионку. Когда ей зачитали приговор (пятнадцать лет), она решила, что, хоть и грех, но удавится в камере на решётке. Только ночью задремала немного и увидела картину: соль падает с неба на дорогу, и голос приказывает: иди и собирай, а там, где лежит последняя крупинка, – будет радость. Сама мне рассказывала, что этот сон не раз её бодрил в лагерях.
Дмитро – тот никаких снов не видел, никогда. Он просто, как встретил на станции Тайга черноглазую девчонку с чайником кипятка, мгновенно перестал бояться жизни и смерти. По-русски он почти не говорил, только на своей певучей мове. Наше наречие ему резало ухо, как псиный лай. Ясно, почему. В уголовном вагоне разве другую музыку услышишь? А тут Зоя, магнит небесный. Их так и везли, с какого-то момента, параллельным курсом. Он селезёнкой чувствовал – ближе она к нему или дальше. Если удалялась, то сразу начинал дрожать.
Живут они вместе с 53-го года. Детей почему-то не сумели родить, но им и не надо. Они так слеплены друг с другом, что никакой спиногрыз между ними не всунется. Когда Зоя рядом, Дмитро – орёл. Когда нет её, занимается рукоблудием с неодушевлёнными предметами. Чинит, настраивает, а сам ждёт, что она вернётся и в макушку поцелует. Не знаю, как у них насчёт чего другого, но не исключено. Дед Герой свистел, что даже у мёртвых бывает сексуальная жизнь.
С одной стороны, жаль, что поляки не услышали режиссёрской версии этой истории. А с другой стороны, наплевать. Пусть и дальше думают, что земля плоская.
Мы оказались в пустоте. В заднице без конца и края. В сказочных местах, где поперёк дороги можно три года спать богатырским сном, и никто не побеспокоит. Отец Роман в депрессии, шуршит картой, пытаясь определить наше местоположение. Напрасно тратит время. Карты в России рисуют для воображаемого противника. Глядя на Головастика, я вспоминаю Ивана Сусанина, который тоже был гидом у польских туристов. Если мы придём не туда, то поддержим старую традицию. Но, скорее всего, мы вообще никуда не придём, потому что закончился бензин.
Головастик роется в багажнике, выбрасывая на дорогу странные вещи. Находит канистру, трясёт. Пустая. Бросает. Находит другую, где что-то булькает. Открывает, нюхает, подносит ко рту. Пьёт. Отец Роман в ужасе. Наш водитель ставит на передок машины три грязных стакана. Наполняет их красной жидкостью.
– Мария, кончай строчить. Ходи сюда! – кричит он, изображая бармена. – И ты, батюшка, вылезай. Я угощаю.
– Сделайте что-нибудь! – шепчет о. Роман, когда, откинув переднее сидение, я выползаю наружу.
– Всё, что смогу.
Беру стакан, в котором вино средней паршивости с привкусом машинного масла.
– Ничего не бойся, – улыбается Головастик. – Последний мент остался за рекой. Тут наша земля. Пей.
Пью, он тянется налить ещё. Я вежливо отказываюсь:
– Честно говоря, не люблю жидких наркотиков.
Он смотрит на меня с интересом.
– Торчок, что ли? Ты про это, да? Вот Кочерыжка обрадуется. Будешь у неё сердечно-сосудистый друг. Или ты ухо-горло-нос?
– Не понимаю.
– Кончаловский, наш семейный доктор, закладывает царь-гриб в оба уха. Только его и видели. У лесных научился. Хоботом тоже мощно сосёт. Они с Кочерыжкой, когда нанюхаются сушёных цветочков, потом так смеются оба!
– Пан Головастик, вам хорошо, вы скоро будете совсем весёлый. А в машине сидит духовное лицо. Оно волнуется и хочет ехать.
– Дык бензин йок! Я ж предупреждал.
– Отец Роман готов валютой оплатить бензин и хлопоты по его доставке. Позвоните кому-нибудь из своих знакомых.
– Тут не берёт. Видишь, палочек нет, – он суёт мне под нос мобильник, опустошает стакан и кричит, паясничая. – Телефона-телефона, в лесу батюшка плачет – бензин хочет.
– Пан Головастик, заявляю вам от лица католической церкви, что вы попадёте в ад. У отца Романа очень серьёзные связи в потустороннем мире.
Головастик крестится протезом и кивает на заднее сидение:
– Сильно злой?
– Он спешит. Ему назначено мистическое свидание.
– О, как серьёзно всё! Тады лады. Табор уходит в небо.
Метрах в ста от дороги стояла берёза, вся белая, как дворец на опушке леса. Раз в десять больше остальных деревьев, составляющих здешнее хилое разнолесье. Она вполне могла быть женой или дочерью мирового древа, на которое не посмели замахнуться бензопилой жадные чёрные лесорубы.
Головастик идёт к берёзе, покачиваясь, но, оказавшись под кроной, выпрямляется и руки вскидывает в торжественном жреческом жесте. Если бы я не узнал его немного, то, наверное, поверил бы, что он испытывает священный трепет. Постояв в неподвижности минуту-другую, он внезапно прыгает вверх, как блоха, и за одну секунду взлетает на нижнюю ветку. Первый уровень взят. Дальше он идёт легко, как по лестнице, – видимо, ствол, который кажется издалека гладким, имеет удобные ямки для ног. На каждом ярусе древолазец вынимает из-за пазухи телефон, проверяя связь. Примерно на середине высоты ловит сигнал. Вальяжно привалившись спиной к стволу, Головастик начинает разговор. С надеждой наблюдаю работу таёжного колл-центра и, неожиданно для себя разволновавшись, выпиваю за успех стакан маслянистого вина. О.Роман выходит из машины и прислушивается, вздрагивая. Над лесом пулемётной очередью разносятся матерные заклинания. Головастик смачно обкладывает жестокую судьбу, невидимого собеседника, далёкое начальство, окружающий мир, лично Путина, римского Папу и какого-то завгара. В тихом воздухе душевная песнь сибирского мужика звучит как гимн страны Небыляндии, больше известной под именем Россия.
Мой дедушка, светило восточно-европейской сексологии, диссидент и фрондёр, знаток и ценитель ненормативной лекси