– Быть Владимиром – можно только мечтать.
– Ну не знаю. Лично я дезертировал из Владимиров.
– Владимир, смотри!
На дороге что-то появилось. Какая-то самоходная удивительная непонятная фигня в стиле стимпанк а-ля рюс. Белая горячка мастера Левши. Результат ДТП с участием трактора, катафалка и молоковоза, из обломков которых собрали общественный транспорт для сельских жителей. Они булькали в цистерне этого чудовища. Мы их не видели, но пьяные голоса гулко резонировали в замкнутом пространстве без окон и дверей.
– Это автобус? – уточнил я на всякий случай. – Как же они там не задыхаются?
– Держат люк нараспашку, вот и всё. На дне лежат матрасы. Удобно.
– А если дождь?
– Тогда неудобно.
Франкенштейн автопрома затормозил перед нашей машиной. Из люка высунулась женская голова, большая и красивая. “Привет!” – сказала голова. Наполовину босой, с ботинком в руке, я встал и поклонился, ожидая появления других частей тела. Но одна из них крепко застряла в отверстии. Щёки красавицы наливались румянцем, когда в цистерне раздавался крик “навались!”. Наконец её выдавили из люка, как пасту из тюбика. Девица оказалась белокожая, и вся светилась, как гипсовая метательница ядра в парке культуры. На землю она сошла, расправив плечи, выпрямившись во весь двухметровый рост. С криком “Любовь моя!” Головастик бросился к ней и надолго пропал в декольте. Вынырнув и отдышавшись, предложил сигареты и спички. Девица с удовольствием закурила. На вопрос “где была?” отвечала, что едет “из района с аборта”.
– От меня что ль залетела? – спросил Головастик.
– С чего бы? От Шерло́ка.
– Я убью его!
Она выдохнула дым ему в макушку:
– Нах?
– Из ревности.
– Не гони!
– Эх, Любаня!
Головастик кинул на землю окурок и пошёл здороваться с водителем автобуса, который, ни на кого не глядя, задумчиво пинал колёса. О чём-то пошушукавшись с ним, Головастик вернулся и сообщил, что “вопрос говно – двадцать евреев!”. На языке жестов я сквозь стекло передал эту информацию о. Роману, который, не открывая окна, пропихнул наружу синюю двадцатку.
– Глянь чё, банкомат работает! – прокомментировал эту пантомиму Головастик и спрятал деньги в карман.
Я думал, он будет ртом высасывать бензин из автобусного бака, но вместо этого он повелительно махнул рукой, и молчаливый водитель соединил тросом наши средства передвижения.
– Айда к нам, Любаня! Не мучай людей, – крикнул Головастик, галантно распахивая дверь “Нивы”.
Отец Роман зашипел, как змея, когда в салон ворвались голодные комары. Но это не было последним испытанием. Красавица Люба, размещая в машине свои огромные ноги, до упора отодвинула переднее сидение, из-за чего колени о. Романа встретились с его нижней челюстью. Оставшуюся часть пути я не смотрел на святого отца, делая вид, что слушаю болтовню Головастика, который развлекал лесную деву:
– Губишь, Любаня, свою молодость в глуши. Ни в библиотеку сходить, ни на дискотеку. Поехали за границу, где много диких обезьян!
– Ебанашко ты, – отвечала Люба. – У меня лимон за лето на одних грибах! Какая в жопень заграница?
– О, богиня малого бизнеса, опять ты про мани-мани! Как я устал от грубости. От этого мира чистогана. От коллектива, который не читал Гоголя и других авторов.
– Я же говорю – ебанашко ты!
Машина дёргалась на буксире, как пойманная рыба. Головастик крутил руль одной левой, лавируя между рытвин.
– Точно! Выучился любить читать. А это, ебать-копать, Любаня, страшная сила! Книга – это острый нож, который меня отрезал от простого народа. Теперь вот скитаюсь, весь такой одинокий. А хочется жить просто и не думать о секундах свысока. Приголубила бы, Люба?
– Размечтался!
Дорога шла вверх. Нудно и медленно мы ползли к вершине холма, с которого открылся вид на убогие домики, мерцающие огнями сквозь вечернюю дымку.
– Это Бездорожная? – сквозь зубы спросил о. Роман.
– Нет ещё. Бездорожная – завтра. Это Смолокуровка, другая мёртвая деревня, где мы ночуем.
– Вы не предупреждали!
– А вы не спрашивали.
– Почему в домах свет, если она мёртвая?
– Потому что люди живут. Да, Любаня?
– Генератор, – пояснила красавица.
Автобус остановился возле избы на краю населённого пункта. Из бочки вышли двое мужчин, через люк им подали звенящий ящик, который они осторожно взяли и понесли к дому.
– Пойду, – объявила Люба.
– Давай, Любовь моя. Мы сейчас к Бороде, мигом устроимся, а в полночь я буду под твоим окном.
– Нахер ты мне сдался! – ответила она и хлопнула дверью.
– Божественная гопота, – улыбнулся ей вслед Головастик.
Мы поехали дальше и расстыковались с “автобусом” на противоположном конце деревни. Безмолвный водитель, намотав на шею трос, залез к себе в кабину, и цистерна с людьми (я представил, как на время путешествия они, словно терминаторы-2, переходят в жидкое состояние) укатила в темноту.
Человек, звавшийся Бородой, встречал нас у ворот. На груди его, поверх камуфляжной куртки, уютно лежала широкая лопата седых волос. Обняв Головастика, он крепко сжал мою руку и поклонился о. Роману, как будто знал, что святой отец не любит прикосновений.
На заборе висело два ярко-оранжевых резиновых костюма с вертикальными строчками иероглифов от горловины до пояса. Во дворе тарахтел дизель, производивший электричество. Под навесом стояли квадроцикл с огромными колёсами и карликовый экскаватор на гусеничном ходу. Над крышей дома в лунном сиянии поблёскивала спутниковая тарелка. Похоже, что деревня, отмучившись в колхозной жизни, после смерти попала в кулацкий рай.
– Технопарк! – восхищённо сказал я.
– Япония, батенька! – похвастался хозяин. – Настоящая, обратите внимание. Нам тут мэйд ин чайна ни к чему.
На крыльце ждала с фонариком невысокая крепкая женщина лет пятидесяти. У неё было загорелое лицо и весёлые глаза.
– Кости целы? Не поломались в наших ямах на дороге? Заходите, – пригласила она и обернулась к мужу. – Дед, народу много, а водка кончилась.
– Сейчас отправлю пацанов.
– Не надо, – остановил его Головастик. – Мы пойдём с Марией. Покажу ему ваш ночной магаз.
Я согласился. Хотелось размять окостеневшие ноги. Комары угомонились.
Техногенная Смолокуровка в темноте выглядела не страшнее, чем Сколково, где меня однажды побили на фуршете инноваторы из Мытищ.
Хозяева под белые руки, почтительно, увели в дом отца Романа. А мы вышли за калитку и
вальяжной деревенской походкой направились к так называемому центру деревни. Шли молча, вдыхая сырой грибной ягодный болотный дух. Было хорошо, хотелось философствовать:
– Пан Головастик, вы не знаете, почему в России мёртвое живее всех живых?
Он остановился и положил руку мне на плечо.
– Молви ещё раз, Мария, ты не демон?
– Простите?
– Так хорошо говоришь по-нашему, что я не понимаю: откуда ты такой взялся? Смотрю – вроде бы нормальный пацан; а может – и казачок засланный. Честно скажи: ты эфэсбеэшник?
– Ну что вы! Я гражданин Евросоюза. Паспорт хотите?
– Не смеши меня, гражданин! Его что – трудно нарисовать?
– Не знаю, не пробовал. Но как вы думаете, вот такому ФСБ может научить своего агента? – сделав шаг назад, я встал в позу чтеца и огласил сибирскую глушь декламацией:
Wzrok twój, nawykły do świata i słońca,
Może się trupiej nie ulęknie głowy,
I może raczysz cierpliwie do końca
Grobowej dosłuchać mowy?[12]
Читал и думал про себя: зачем я выделываюсь? Допустим, он не поверит. Ну и чёрт с ним! Польша терпела несчастия похуже, а гонорар мой гарантирован банком Ватикана. Я не обязан искать популярности среди местного населения. Конечно, жизнь в Гулаге сводит с ума. Даже я спятил – читаю Мицкевича деревенскому параноику. Впрочем, он получал удовольствие от издаваемых мной звуков. По крайней мере, захлопал левой ладонью по правому плечу, когда я кончил.
– Браво, артист! Насчёт мовы я въехал, но кто и когда подвесил твоё русское болтало?
– Мама. Она была из СССР…
– Умерла, что ли?
– Почему вы так думаете?
– Ну, ты говоришь “была”.
– Говоря “была”, я имею в виду, что она жила в стране, которой больше нет. Как правильно выразить эту мысль по-русски?
– Выражай, как хочешь. Я понял.
– В 57-м году мама поехала учиться в Москву – и попала прямо на фестиваль. Это был великий праздник. Две недели все пели и обнимались. Она заметила, что чаще всего обнимается с одним и тем же поляком. Наверное, ей бы так просто не дали выйти за иностранца, но мама сама была из польского рода. Ссыльные.
Головастик кивнул понимающе.
– Знаем. А дальше у них пошли дети фестиваля?
– Дитя фестиваля. Единственное и долгожданное, родившееся только через пятнадцать лет, когда случилось одно интересное событие. А хотите, пан Головастик, я расскажу вам свою жизнь с самого рождения? Присаживайтесь куда-нибудь.
Он зажал уши, потом замахал руками и головой, как будто отгоняя комаров, потом вдруг обнял меня:
– Прости, Адам! Прости, Мария! Должен был вас проверить. Если бы я тут сам на сам барагозил, другое дело. А то ведь за людей отвечаю.
– А люди все как один – гады, лентяи и пьяницы! Вот где эта сволочь, Шерло́к? – Головастик пнул дверь, закрытую на железную скобу с висячим замком.
Оказывается, мы уже давно стояли перед магазином. Я зажёг телефонный фонарик и разглядел вывеску с полустёртым словом “Колокольчик” над серой дверью. Головастик тряс её, громко крича:
– Отвори потихоньку калитку!
– Сейчас, – раздался голос из-под земли.
Дом покачнулся. Земля под нашими ногами задрожала. Откуда-то снизу большое нечто, вроде медведя, вылезло и щёлкнуло зажигалкой, осветив испитое лицо со следами брутальной мужской красоты и окурком в зубах. Человек прикурил, встал на ноги, превратившись в гору мускулов.