ть, как за стол приземлился дед Герой с криком: ветерану двойная порция! Съешь – умрёшь, не съешь – помрёшь. Для вечной жизни нужен третий путь. В руках он держал эмалированный тазик, куда слил меня из обеих тарелок. Я зажмурился,
а когда открыл глаза, их было всего два. Вот не думал, что это такая радость. Даже помигал ими по очереди, чтобы убедиться.
Картинка перед глазами была такая. Двор дома, бабы, сидя на корточках, вытирают посуду пучками травы и газетами. Среди женского коллектива вертится Герой, щиплет и гладит задницы. Бабы смеются и повизгивают. Мужиков не видно.
– Эй, – позвал я. – Сколько времени?
– Дохрена! – ответил дед, помогая мне встать на ноги. – Пойдём сожрём, чего найдём.
Мы зашли в дом, где нашли на столе горячего копчения маленьких ершей, из всякой икры котлеты, с нельмой пироги, стерлядь сырую и вяленую, жареных карасей, ушицу из окуньков, солёного налима и щучьи головы, обсосанные начисто. Под столом валялись проспиртованные Николаи. Герой сказал, что они теперь два дня будут как мёртвые.
– У них такая химия. Пробку понюхали, и с копыт. При царе их мучали, не давали водку пить. А советская власть, видишь, освободила…
– Дед, ты сто лет живёшь в этой стране. Скажи, при какой власти лучше?
– А тебе не один хрен, какая в твоём сне власть? Советов или приветов? Поклёпов или наветов?
– По-человечески можешь объяснить? Или сам не знаешь?
– По-человечески, Головастик, только ты можешь объяснить, что тебе снится. Других не слушай, у них свои сны, для тебя бесполезные. Умный человек с утра прикидывает – чей это сон? Если чужой – надо из него просыпаться.
– Вот что ты заладил одно и то же “сны, во сне”? Я, может быть, хочу жить в настоящем мире.
– А это где?
– Да в манде!
– В манде бы и я навечно прописался. Но знаешь какая беда? Там делают только временную регистрацию, – он хихикнул; наверное, шутка показалась ему смешной.
Старость – не радость, а всё-таки обидно, что под конец люди всегда с ума сходят. Читают книжки, интересуются фактами и смыслом жизни, потом раз – и ку-ку, у мозга вышел срок годности. Говорят, кроссворды помогают от маразма. Но этому уже поздно. Я подцепил вилкой котлету, собираясь её заточить, и поймал внимательный взгляд Героя. Он уставился на вилку, которую я держал в правой руке. Это была моя рука, живая и тёплая. Я отвык уже от того, как хорошо со второй рукой, и обрадовался, что она ко мне вернулась.
– Настоящая? – спросил дед.
– Сам, что ли, не видишь?
– Конечно, не вижу, дурень. Это ведь ты смотришь на неё.
– А ты?
– А я старая свинья, – ответил дед и захрюкал.
Неприятно было глядеть, как он кривляется. Аппетит пропал начисто. Я хотел бросить вилку на стол, но не мог сделать это простое движение и, ещё хуже того, не мог найти глазами свою руку. Только поворачивал голову направо – всё начинало расплываться. Я протёр глаза
и увидел поляну перед избой. Сидя на траве, бабы мыли посуду, дед Герой, держа в левой руке эмалированный таз, правой стучал по дну, изображая шамана.
– Эй! – позвал я. – Это сон или нет?
– О, сомневаешься! – обрадовался он. – Уже не такой дурак. Пойдём завтракать.
В избе на полу храпели бессознательные Николаи. Стол был сплошь заставлен почти нетронутой жратвой. Видно, вчера накидались стремительно. Они такие, речные люди, по огненной воде далеко не плавают. Сразу на дно. Поэтому закуска хорошо сохраняется. Вот только щучьи головы обсосаны начисто.
– Потому что вкусные, – пояснил Герой. – Опять же примета: щучью голову не доел – и свою не сбережёшь. Погляди сюда, – он взял со стола самый большой череп. – Тут у неё на темени крест. Эта кость появилась, когда щука на Оби попа заглотила. А эта длинная костяшка – меч воина, который с попом был. Это девка-чалдонка, которую поп хотел крестить, да не успел. А это, – он выломал из головы какую-то загогулину, – татарский князь, хотевший попа истребить, – он перемешал кости. – Можно по-другому рассказать. Вот копыто лося. Вот старуха несёт хворост в юрту. Длинная кость – это шест, на котором юрта держится. Видишь – голова одна, а историй много. Какая из них правильная?
– Да никакая!
– Молодец, парень! – обрадовался он. – Соображаешь. Теперь собери её обратно, как была. А я карасика пожую.
Он подвинул ко мне горку костей. Я догадался посмотреть сначала на свои руки. Обе на месте, но правая теперь остаётся в фокусе, не расплывается. Герой чавкал, пожирая рыбу, и вид имел такой, что он просто голодный дедушка, который дождался, когда бухарики отгуляют, и пользуется моментом, чтобы набить брюхо. Я опять посмотрел на детали щучьего черепа. В чём загадка, которую дед загадал? Видно, в том, что сложить их можно одним единственным способом. Истории разные, а голова – одна. Вот часы, скажем, собираются и так и сяк. Лишние детальки всегда остаются. Это общеизвестно. Но что отсюда выходит? Часовой механизм, по-разному собранный, покажет разное время. И ничего удивительного – время у каждого своё. Незаметная простому глазу разница между личной секундой, например, Головастика и, скажем, супруги его, Кочерыжки, на длинной дистанции жизни становится огромной. Вот и не думай поэтому свысока о секундах. Потому что у всех они разные. Тик-так. А голова одна. Это значит… Я понял, что сейчас наконец что-то пойму. Затем я понял, что уже давно понимаю. Ёптить! Это же моя голова! Единственная и неповторимая, которую старый хрен разобрал своими байками и в кучку передо мной сложил. Сам прикинулся, что он ни при чём, а я теперь сиди над этим лего. Одно неверное движение – и будет у меня вторая инвалидность, умственная. С ненавистью поглядел я на хитреца с карасём и гневно крикнул:
– Чтоб ты подавился!
Герой тут же поперхнулся куском, который обгладывал.
– Кость! – прохрипел он, разевая рот. – Вынь!
Из пасти у него разило табаком и луком. Когда я наклонился посмотреть, куда ему воткнулось, дед неожиданно харкнул комком пережёванной рыбы. Что-то больно кольнуло в глаз. Я сунул палец под веко, чтобы достать инородное тело,
и пробудился во дворе самоедской избы, возле потухшего костра. Бабы мыли посуду. Герой сидел рядом со мной, рассматривая рыбий скелет.
– Как думаешь, Головастик, – спросил он, – зачем нужен настоящий мир?
– Отстань!
– Пока ты спал, мир в тебя стрелы пускал. Я их вынимал, а что с ними делать, не знал. Потом взял и рыбку заново собрал, – он помахал скелетом. – Только мёртвая она. Это значит, в мире опять война. Мы сейчас тебя разбудим, но ты скажи, что такое война?
– Дед, меня в милицейской школе на экзаменах так не мучили, как ты сегодня.
– Война – это кошмар, – сказал Герой. – От которого нельзя проснуться поодиночке. Только всем вместе. Загостились мы тут, пора и честь знать. Только с хозяевами попрощаемся.
Из дома вышли четыре Николая, трезвые и умытые, в белых одеждах. Они спустились с крыльца и расположились передо мной на корточках. Дед сказал, что я должен им поклониться. Я кивнул головой. Нет, не так. Ты что? Это хозяева тайги! Они чистые, а ты полукровка. У тебя в жилах намешано с бора по сосенке: русский, остяк, татарин и ещё хер знает кто.
– Как же мне им кланяться?
– В землю.
С трудом поднявшись на ноги, я отвесил каждому остяку земной поклон. От этого гимнастического упражнения голова закружилась. Сидевшие на корточках Николаи медленно поехали сверху вниз, как бывает в кино, когда плёнка застревает в аппарате, и ты видишь не нормальный фильм, а отдельные кадры. Потом голова закружилась сильнее, и вся картинка слилась в мерцающую полосу. Голос Героя, четкий, как диктор за кадром, сказал:
– Пришёл Главный.
Я не видел лица, но чувствовал на себе взгляд пространства. Это и был Главный. Его взгляд был вопросом, на который существовала тысяча ответов, но только один позволял остаться на земле. Все остальные означали желание умереть, раствориться в потоке. Это было не плохо и не хорошо, но очень соблазнительно. Я узнал, что никакой твёрдой земли под моими ногами никогда не было, что макушкой я подвешен к небу, всему на свете придающему вертикальную силу. Магнит небесный вытягивает из зёрен деревья, и людей заставляет вставать по утрам. Не будь этой силы, всё живое полегло бы, как трава. Мы не видим её, пока живём, а когда умираем – видим.
Взгляд Главного показал сладость смерти, скрытую в горечи страха, и позволил выбирать – туда или сюда. Это был царский подарок. Взамен от меня ждали одной услуги: надо было выбросить мусор. Лет сто никто в мире этого не делал. Я увидел мешок. Трудно было понять: большой или не очень? Когда на него смотришь, мешок увеличивается, прямо вырастает до неба. Когда отворачиваешься, кажется, что ничего особенного. Мешок как мешок. Внутри пепел из трубки мира, которую курит Главный. Война – курит, эпидемии – курит, советская власть – всё время курит. Вот и накопилось дерьма. А вынести некому. Почему? Взгляд пространства стал удивлённым. Ты требуешь объяснений? Я увидел трубку, которую Главный подносит ко рту. И понял, что сейчас будет – одна затяжка, и меня не будет. Широко раскрытыми от ужаса глазами я закричал: “Да! Беру на себя ответственность за мировое дерьмо!”
Главный кивнул, и моё решение вошло в мир. Появилось в мире незаметно для других людей, как не замечает никто появления нового дерева в лесу. Или ещё одного мешка на свалке.
Лицо передо мной вспыхнуло светом и замерцало, а потом превратилось в знакомую картинку. Николаи сидят на корточках, молчат, ничего не говорят. Только я теперь видел, какие они красивые, словно из воды вынырнули. Дед Герой посмотрел на меня уважительно и сказал:
– Ну всё. Готов! Открывай глаза.
Голова гудела, как матрёшка, в которую залезла муха. Открытие глаз взрывало мозг. Мир переворачивался, как чёртово колесо. Потолок, окно, ковёр на полу, ковёр на стене, люстра на потолке. Стоп! – приказал я миру. Сжал виски руками, чтобы унять головокружение. Стыдно так напиваться!