Борода выступил с предложением локализовать демонстрацию силы и протаранить дом, где засела банда. Как военный комендант деревни, кричал Ленин, я не позволю рушить дома, пускай лучше грабят! И потом вы что же? Мозги растрясли в железяке? Я же вам говорю: Седьмого взяли в заложники.
– Жалко парня, – вздохнул Головастик. – В мир не верил, а мир его поймал.
Во всём был виноват Поэт, который был всегда прав.
Апрельским днём тысяча девятьсот восемьдесят забытого года, хлюпая калошами по весёлым лужам, Сёма возвращался из школы домой, весь в мечтах о наводнении. Дом стоял на нижнем краю деревни, который через год на третий заливало по самые окна. И тогда смотреть телевизор к соседям плавали в лодке.
Весна была дружной, в душе разгоралась фантазия о потопе. Сёма открыл калитку, радуясь, что двор, от забора до коровника, разлился ого какой огромной лужей. Из воды торчала только одна кочка, на которой стоял высокий и незнакомый человек с чемоданом.
– Здрасьте! – крикнул Сёма. – Вы откуда там?
– Я материализовался, – ответил человек. – Тебе нравится мой остров?
– Какой остров?
– Под моими ногами. Разве ты не видишь?
– Не-а.
– До чего огромные ноги! – огорчился незнакомец. – Занимают всю территорию. Если бы я мог уменьшить их силой мысли, то пригласил бы тебя на свободное место и назначил своим любимым дикарём.
– Это навоз. Он сейчас размокнет, и вы провалитесь.
– Что же делать?
– Айда на крыльцо!
Они сидели на тёплых ступеньках и болтали, щёлкая прошлогодний подсолнух. Человек освободился от мокрой обуви, закинул на перила длинные ноги в дырявых носках и представился. Звали его Поэт, а по профессии он был Леонид.
– Как так? – не понял Сёма.
– Так получилось. Работаю на это имя как проклятый. А тебя, мой добрый дикарь, поскольку сегодня воскресенье, я назову Седьмой.
– Сегодня понедельник.
– Не верю!
– Я в школу ходил.
– Это не доказательство.
– Почему? Там был весь класс и учителя.
– Бедный дикарь! Ты веришь в непогрешимость коллектива?
– Не знаю, – ответил Сёма. – Я хочу сказать, что я не знаю, верю я в это или нет.
– Коллективные галлюцинации, чтобы ты знал, самые противные. Человек иногда сомневается, а коллектив – никогда. Для того люди и собираются в коллективы.
– Для чего?
– Для коллективных галлюцинаций.
Обычные люди, сказал он, постоянно ошибаются, думая, что едят котлету или что сегодня понедельник. Работа поэта заключается в исправлении ошибок силой вдохновения. Вроде того, как часовщик смазывает механизм, чтобы часы не сошли с ума.
– Я думал, поэты пишут стихи, – удивился Сёма.
– Это необязательно, – ответил Поэт. – Главное – избегать прозы жизни.
Сёма подумал немного и сказал, что Поэт, наверное, прав, потому что у него шесть братьев, а он самый младший и, значит, Седьмой.
– Вот видишь! Видишь? – закричал Поэт. – На черта мне календарь? Пойдём креститься, мой дикарь.
Босые, они скакали по луже и пели дуэтом. Поэт, работавший Леонидом, умел подбирать новые слова для старых песен. На вопрос “каковы твои музыкальные пристрастия?” Седьмой ответил:
– Подмосковные вечера.
– Запевай! – приказал поэт.
Сёма начал, стесняясь:
– Не слышны в саду даже шорохи…
– Не слышны в саду какаду! – во весь голос, подхватил его новый друг. От такого поворота строчки стало веселее и легче в груди. У Седьмого была астма, из-за которой он по весне дышал как будто через подушку. Поэт-Леонид сказал на это, что болезнью надо дорожить. Она принадлежит тебе, как собака или морская свинка. Ты должен заботиться о ней и никому никогда не отдавать.
– Никто и не возьмёт.
– Ошибаешься! Знаешь, сколько раз у меня воровали грипп? Я со счёта сбился. Не успеешь завести – уже свистнули. А дизентерия? А ветрянка? Я не говорю о таких роскошных питомцах, как чума или холера. Но с ними трудно. Твоя болезнь, так и знай, – это сплошное удовольствие. Проста в обращении, удобна в быту. Врачи дают освобождение от физкультуры и другие хорошие справки.
– Ты прав, – сказал Седьмой, даже не заметив, как перешёл с Поэтом на ты. – Дают. И в санаторий отправляют.
– Ещё бы я был не прав. У меня пять хронических питомцев. Они ко мне привязаны, я ими дорожу. Даже на новый велосипед не променяю свою вялотекущую шизофрению. А ты?
Сёма не знал, кто такая шизофрения. О том, что велосипеды бывают новыми, он слышал, но даже не мечтал. От братьев ему досталась развалюха без седла, тормозов и левой педали.
– Это исправимо, – заявил Поэт. – Я поговорю.
– С кем?
– С твоим ржавым конём.
Велосипед переночевал у Поэта и на следующий день тормозил как вкопанный, с визгом. Седло заменила старая кепка, набитая снутри поролоном, из-за чего казалось, что едешь на чьей-то мягкой голове.
– Еле-еле уговорил его простить пинки и обиды, – сказал Поэт. – Это ошибка думать, что велосипеды – дураки и не помнят зла.
Так они и жили-дружили. Поэт объяснял Седьмому, что все ошибаются, Седьмой говорил Поэту, что он прав.
– Твои ошибки, – отвечал Поэт, – симпатичны. Они нравятся мне гораздо больше правильных ответов. Знай, если ты сделал ошибку в примере – это плохой пример. Его задал несчастный учитель, который боится несчастного директора школы, который уже двадцать раз каялся в своих ошибках перед лицом своих несчастных товарищей и каждый раз обещал, что теперь все его ошибки будут соответствовать генеральной линии. А что такое генеральная линия? – Сёма не знал. – И никто не знает, уверяю тебя. Поэтому ни о чём не беспокойся.
Поэт жил отдельно, в летнем домике на дворе, за семь рублей в месяц, которые первого числа торжественно и с поклоном вручал матери Седьмого. Она, каждый раз стесняясь, брала деньги и спрашивала:
– Леонид, хотите чай-кофе?
– Чай-мочай, кофе-моркофе, – бормотал он, уходя к себе.
Подслушав как-то разговор матери с отцом, Седьмой узнал, что Поэта наказали к ним в деревню из самой Москвы за преступление под названием тунеядство. Звучало так, будто он отказался есть Ту, которую ели все остальные. Или это значило что-то другое? Не важно. Сёма возгордился при мысли, что у него есть друг, который мог каждый день бывать в Мавзолее. Только Поэт ни капли не обрадовался, когда Седьмой об этом упомянул.
– Какая Москва?! – проворчал он. – Сказано было: Москва, спалённая пожаром. Она погибла. Каюк!
– Как же?! – изумился Седьмой. – Как же парад на Красной площади? “Говорит и показывает Москва”, а?
– Говорит и показывает телевизор! Это обман и видеозапись.
Чувствуя, что друг крепко грустит, Сёма предложил сгонять на рыбалку. Но Поэт ответил, что пять его хронических питомцев вряд ли обрадуются, если он добавит в их компанию ещё и описторхоз. Они почти наверняка рассердятся и сделают ему бо-бо. Поэтому он лучше будет лежать в койке и не думать о Москве, как вчера он не думал о Париже, а позавчера, он уже точно не помнит, о каком городе он не думал, кажется, это был Марсоград. Какая разница? Совершенно ни к чему забивать голову этими названиями. География запрещена, так и знай! Ничего нет, кроме этого куска дерьма на поверхности мирового океана, в котором утонула цивилизация.
– Но почему?! – закричал Седьмой.
– Третья мировая, – ответил Поэт. – Не хотел тебя расстраивать, но раз уж ты сам спросил…
Сёма заплакал. Друг называется! Не мог сказать правду? Чего боялся-то? Особенно жалко было Москвы, в которой хотелось побывать. Но зато, когда успокоился, в голове прояснились кое-какие непонятки поведения взрослых. Почему они так странно усмехаются, когда по телевизору идёт программа “Время”. Почему географ злобно пинает глобус в пустом кабинете. И почему все кругом врут, о чём ни спросишь.
Мог бы, конечно, и сам догадаться, не маленький. Знал ведь, как и вся деревня, что Ленин облысел после термоядерного взрыва. А Трактор когда-то пахал в поле, где бабахнула бомба, и от страшного жара запёкся в один кусок со своим трактором. Потому и ноги колесом, а вместо сердца – мотор. Врачи сказали, пусть лучше он будет человек-машина, не то помрёт, если вырезать из него железные части.
– Ты прав! – шмыгнул носом Седьмой. – Чё теперь делать?
– Не знаю, – зевнул Поэт и отвернулся к стене.
Сёма, понимая его характер, не сомневался, что завтра-послезавтра он опять будет весёлый. Позовёт ловить кита в реке или есть кашу на крышу. Грусть пройдёт, как всегда бывало в первых числах месяца, когда Поэт отдавал квартирные и сидел без курева, а через неделю являлся почтальон, который стирал случайные черты, и тогда Поэт, сжимая в руке деньги, вопил:
– В магазин! На штурм “Шипки”!
Тут надо было следить, чтобы он не истратил всё и сразу. К счастью, в магазине редко бывало, что покупать. Но иногда случался завоз. Однажды завезли портвейн и кальмаров. Выстроилась очередь, как в Мавзолей. Продавщица кричала:
– Вино отдельно не продаю! Дары моря в нагрузку!
Мужики ругались, но платили, и тут же бросали замороженных гадов на пол. К вечеру у прилавка раскиселилась вонючая куча, над которой Поэт застонал:
– Головоногие, страсть моя! Дайте мешок!
Собирался расплатиться, и баба Матрёна, пиявица ненасытная, запросто взяла бы деньги вторым кругом, но Седьмой пригрозил, что об её жульничестве узнает весь народ. Матрёна ему так и не простила упущенной выгоды до своего последнего дня, в который грохнулась с дерева, ловя мобильником сотовый сигнал. Зато Поэт тогда взял свою любовь даром.
Как он радовался! В огороде танцевал с мешком кальмаров. Обещал, что устроит пир на весь мир. Нашёл десятилитровую выварку, где обычно готовили поросям, чисто помыл и сготовил на костре суп, в котором гады плавали как живые. Соседи приходили глазеть на этот аквариум. Но сёрбать кулеш никто не решился, кроме Седьмого.
– Ну и чё? – интересовались люди.
– Да сапоги варёные, – честно отвечал он.