Я интересуюсь: можно вместо “папа” сказать кодовую фразу “засранец, который исковеркал жизнь матери”?
Он отвечает: длинновато звучит, произносить долго.
Я говорю: тогда просто “засранец”, хорошо?
Он хмурится: ну что ты, как маленькая, – “исковеркал”! Мама сама не хотела ездить со мной в жаркие страны. Риск, конечно, был. Но минимальный. Многие наши жили с семьями…
Я перебиваю: ты у нас, значит, ещё и обиженный получаешься, вниманием обойдённый, да? Никто за тобой, бедненьким, не ухаживал, комаров в джунглях от тебя не отгонял?
Он начинает оправдываться: пойми, мама была как скала – не поеду и точка! Что прикажешь делать? Сидеть возле юбки?
Я уже в полном бешенстве: конечно, проще грохнуть сто человек, чем уговорить по-хорошему одну бабу. Настоящий мужчина, что сказать!
Он тоже понемногу стал заводиться: какие сто человек? Что ты из меня делаешь какого-то маньяка?
Я ему: “Ты и есть маньяк. Был бы человеком, приехал к ней хотя бы в последние дни”.
Папа багровеет: “Я не мог”.
Я наседаю: “Почему? Билетов не было?”
Он тоже повышает голос: “Ни билетов, ни самолётов. Война была! Артобстрел и ковровая бомбардировка”.
Я упёрла руки в боки: “Ты мне эти военные песни не пой. Нашёл отмазку! Сам живой и здоровый, я смотрю, вышел из-под обстрела. А она умерла. На моих глазах. Больше никого рядом не было. (Про Марфушу не стала ему рассказывать.) Ненавижу лживых мужиков и тебя на первом месте!”
Смотрю, папа куда-то в сторону смотрит. А это Кончаловский зашёл к нам в калитку в женском платье. С тех пор, как деревня обезлюдела, Конч вздохнул свободно и перестал маскироваться, изображая мужчину. Раньше я очень смеялась, когда Вовка ревновал меня к нашему лётчику. Не могла объяснить, что он, наверное, правильно делает, что ревнует, только не в ту сторону. Он думал, что у нас просто блядство. А мы, за шторками, наедине, устраивали жуткое извращение.
К моему приходу Конч всегда наряжался. У него в гардеробе было три платья: сарафан в горошек, строгое серое до колен и ещё персиковое с золотым пояском, на которое я пускала слюни. Мы пили чай с вареньем и сплетнями о том, кто с кем за прошедшее время согрешил. Причём он всегда больше моего знал про местную санта-барбару. Ему сверху было видно, как народ втихаря таскает друг другу свои причиндалы – попользоваться.
После чая красила ему глаза. Он так никогда сам и не научился делать ровные стрелки. Почему-то нервничал, сидя перед зеркалом. Меня просил. А дальше начиналось вот что: мы устраивались на диване, и Конч пересказывал кино. В армии он три года крутил матросам картины. Некоторые, особенно любимые, запомнил наизусть.
Всегда рассказывал от лица героини – Анны Карениной, Мэрилин Монро или там Людмилы Гурченко – много такого, чего даже не было в фильме, но он об этом знал, как будто жил с той стороны экрана. Он на моих глазах превращался в девушку из джаза или женщину из Москвы, которая слезам не верит.
Для разных картин надевал разные платья. Сарафан, значит, советское кино, если персиковое – то комедии и сказки, серое – для историй с грустным концом.
На самом деле, говорил он, историй всего две – женская и мужская, Золушка и Дон Кихот. Всё остальное – переделки или чернуха. Я спрашивала: а что эротика? Он говорил: эротика – это сказка. Кого ты хочешь? Эммануэль? Клеопатру? Любовь Орлову?
Иногда, во время таких сеансов по заявкам, на диване происходило что-то вроде секса. Только мы ни разу друг друга не лапали. Всё делали глазами, как будто между нами и правда был экран.
Сейчас приятно об этом вспоминать, но трудно рассказывать, а признаваться законному супругу невозможно ни в коем случае. Конспирация! Он бы всё равно не поверил, что мы подружки. Если бы поверил, то ещё бы хуже: разболтал бы, трепло огородное, и тогда Кончу не жить. В деревне, как на зоне, от мужика требуется тупая сила и пьяная удаль. Странных ждёт естественный отбор через насильственную смерть – сожгут или утопят, забив перед этим в задницу свеклу. Уроды! В смысле, нормальные люди – как они себя называют. Об этом мы с Кончем тоже часто говорили, пока Вовка, балбес, ходил по улице, скрипя зубами от ревности. Вот почему надо обязательно жить во лжи и страхе? Кто мне объяснит?
Но в последние деньки мирной жизни душа моя успела порадоваться за подружку. Он открыто начал фигурять по деревне, гордый и красивый. Ветер раздувал подол его платья в горошек, когда он поднимался на холм, где было взлётное поле. Там раскочегаривал свой аэроплан, надевал шлем и уносился в небо – не мужчина, не женщина, а просто какая-то мечта.
– Здравствуйте, я ваша тётя! – говорит мой грубый папа. – У нас сегодня гей-парад?
– Берите выше! – отвечает моя подружка. – Воздушный парад.
Я кричу: ты вовремя, потому что я теперь, оказывается, боец спецназа, мы собрались освобождать заложника, и неизвестно, что из этого выйдет.
– Выйдет-выйдет! – смеётся папочка. – Колбаса из них выйдет!
Кончаловский спрашивает:
– Зачем рисковать жизнью ради человека, который не верит в ваше существование?
Это он Седьмого имеет в виду. Но папа на философию не ведётся. Смотрит на часы, раздувая ноздри от бушующего адреналина:
– Пора! – говорит. – Время!
– Поймите, деклассированные элементы из Пудино скоро будут здесь в большом количестве, – объясняет ему Кончаловский. – Широкими массами завладела идея грабежа. Всех не передушите. Надо сваливать на безопасное расстояние. Сразу двух пассажиров взять на борт не могу. Но сделаю два рейса. Горючего должно хватить.
Папа в ответ рычит, как дикий:
– Я сказал: начало операции через двадцать пять минут!
Свалился на мою голову долбаный командир. Он, посмотрите на него, конечно, верит в окружающий мир, но ведь никого при этом не слушает. Конч, умница, срисовал ослиный характер папаши. Понял, что спорить бесполезно. Говорит:
– Ладно, кэп! Поддержу вашу операцию с воздуха, – и пошёл, насвистывая песенку про тореадора.
Всю дорогу, пока мы пробирались к дому несчастного Седьмого, эта мелодия звучала у меня в голове, как путеводная нить. Я решила, что хватит трусить! Сейчас разберёмся с козлами, и начнётся новая жизнь. Буду говорить только правду, и плевать, кто что подумает. Если кому-то не понравится – уеду из этой дыры.
Отец часть дороги был рядом, сливаясь в своём хитром камуфляже с заборами и листвой, потом исчез. Это у него получалось ловко до изумления: пользы никакой, а тоже наука.
Когда я подошла к дому, отец лежал на крыше, притворяясь шифером. Коротко махнул рукой, чтоб я знала – он готов и ждёт команды к бою.
На холме зажужжал самолётный мотор, пробежала по земле крылатая тень. Я задрала голову, щурясь от света. Между ресниц вспыхивали цветные звёздочки. Жёлтый крестик самолёта полз вверх, казалось, что прямо на солнце. Это он делает горку, затем будет пикировать. Я хорошо знаю фигуры высшего пилотажа. Не напрасно Вовка ревнует. А что делать? Как выруливать из штопора?
С крыши раздался свист – мой ниндзя в нетерпении. Я нужна ему, но исключительно в виде приманки для козлов. Такая отцовская любовь в извращённой форме. Но всяко лучше, чем “нормальные люди”, которые мучают других под телевизор и водку. Я подмигнула самолёту. Тореадор, смелее в бой!
Отвлечь внимание пудинцев оказалось легко. Надо было только отвечать на их гнусные шуточки, и через пару минут они устроили на крыльце мужской стриптиз. Этот многочлен мой папаша должен был уделать, не напрягаясь, если он и правда такой крутой, как изображает. Когда начала произносить условную фразу, заметила на крыльце человека с ружьём, который хуй не показывал, а внимательно целился в небо.
Я закричала: папа!
Потом не знаю, что случилось. Кажется, небо упало на землю.
Какими же надо быть долбоёбами, чтобы, явившись в чужую деревню, взять в плен одного бедолагу, который гол как сокол, целый день просидеть в его избе перед телевизором, вечером выйти на крыльцо, снять штаны и стрельнуть в воздух ровно в тот момент, когда наверху пролетает единственный на всю округу самолёт! Даже не самолёт, а так – этажерка. Но им и этого хватило, долбоёбам! Нехорошо говорить плохо о покойниках, а как по-другому?
Никто уже не скажет, что заливал Кончаловский в свой боинг, – какую адскую смесь? – однако взрывом на месте падения размолотило всё живое.
Итог: один наш, ихних – шестеро. Седьмого (нашего Седьмого) вытащил из огня мой бронебойный тесть, которому всё нипочём. Кочерыжка, к счастью, не обгорела и не поломалась физически, но стала как заводная кукла без языка. Ходит и молчит.
На другой день приехали из Пудино забирать тела. Родственники и участковый. Мы ликвидировали, на всякий пожарный, следы авиакатастрофы, чтобы не кормить следствие пищей для размышлений. Оказался напрасный труд. Подробности всем были по барабану. Родственники спешили домой – на поминки. Грузили своих обгорелых в трюм катера без опознания, без ничего. Участковый даже не сошёл на берег.
Шерлок говорит ему:
– Ты хотя бы место происшествия осмотри!
Участковому некогда, он протокол сочиняет, отмахивается:
– Что там смотреть?
Действительно, подумаешь – меньше десяти человек отдало богу душу. Нам не привыкать. У нас, говорят, самая высокая на планете смертность от глупости.
Катер уплыл. Я смотрю вслед и удивляюсь: чего мы трусили эту империю зла? Трепетали, как маленькие, перед грозной силой. Скажи, Ленин, чем теперь будешь пугать? Ленин не отвечает. Ходит, опустив глаза. Кочерыжка тоже молчит, как статуя. За целые сутки не произнесла ни слова.
Пребывая в тревоге по поводу её самочувствия, отвлекался похоронной суетой. Кладбище в тот день было самым оживлённым местом. Там кипела работа. Шерлок и Борода рыли могилу для нашего героического лётчика. Поп Роман с Марией откапывали своих монашек, захороненных когда-то в одной яме. Я подошёл и увидел две истлевших рогожи. Никто не постарался сколотить девушкам гробы. После войны сил ни у кого не было. Варили траву, как это теперь называется – фиточай для похудания, – и еле ноги таскали. Самое удивительное, что кто-то всегда