Поначалу Он считал воду частным случаем времени – она так же упрямо двигалась в одном, ею выбранном направлении, совершая при этом величественный круговорот. Но вскоре Он заметил отличие: время убивало жизнь, которая появлялась в воде. Это была жестокая борьба противоположностей. Словно два гладиатора на арене цирка, они боролись, стараясь угодить божественному зрителю. И чем дальше заходило в своих подлых приёмах время, тем больше Ему нравилась вода, её спокойная сила и дикий нрав.
Словно ребёнок, она разбрасывала по морям и океанам пирамидки архипелагов, запускала шарики облаков и, как кубики, смахивала с поверхности земли города, в которых думали, что правят миром. Как жалобно там кричали в последний момент! И как красиво! Предсмертный человеческий вопль был самой пронзительной частью симфонии, оркестрованной на барочный лад.
Пели синие киты, хлопали крыльями альбатросы, рокотали бомбардировщики, визжали бомбы, ворчали жуки, блевали вулканы, стонал осенний лес, выла вьюга, грохотал гром небесный, и приматы кривлялись под свою механическую музыку. Но лейтмотивом симфонии оставался голос воды: от еле слышного плеска лесного ручья до яростного морского хора.
Он испытывал гордость за своё творение. Вода была Его шедевром и, пожалуй, что страстью. Она дразнила Его, поднимая юбки, под которыми никогда не открывалась окончательная нагота. Волны волновали волнительно. Он мечтал умалиться, попасть внутрь своего замечательного подарка, нырнуть в воду, пережить каждое её мгновение.
Да, конечно, это была страсть. Алчба бессмертного, который глотает золотую каплю амброзии, как подросток, закидывающийся на дискотеке своим первым экстази. Просветлённые знают, что вечеринка обдолбанных подростков – это высшая форма бытия, максимальное приближение к состоянию пирующих богов.
Его желание попасть в аквариум исполнилось даже раньше, чем Он ожидал, потому что Он сам исполнил его, как только оно появилось, здесь и сейчас.
И вошёл Он в воду. И познал её.
Мамой клянусь – не сам придумал. Это мой товарищ по несчастью, сосед по палате, неизлечимый Илья-Космонавт, каждый раз, после инсулиновой комы, замечательно бредит о сотворении мира. И каждый раз по-разному. Мы потому и назвали его Космонавтом, что улетает далеко. Порой я завидую шизофреникам – интересно живут… Где ты слышал о том, что инсулин запретили? Ты иди почитай эту газетку главврачу, он тебя тоже запишет в отряд космонавтов, и будешь ты бороздить просторы Вселенной, пристёгнутый к койке кожаными ремнями. А потом расскажешь мне о правах человека слабым голосом.
Я ж не просто так вспомнил эту легенду, а потому что в тот вечер это Он и был: ГБ, явившийся в наш аквариум с дружественным визитом.
Когда мы всей деревней взошли на берег, нас было абсолютное большинство; только дед Герой, как всегда, отсутствовал без уважительной причины.
Я коротко представил Господу свой народ и указал на мальчика, забившегося к Лизке под крыло. Вот он – потерпевший. И все мы – свидетели.
– Ещё нет, – ответил ГБ. – Но сейчас будете.
Мальчик цеплялся за мамкину юбку и сильно кхекал от страха, потому что никогда не видел даже обычного Деда Мороза по вызову, а тут всё было несколько серьёзнее. Народ стоял торжественно, как вкопанный, и безмолвствовал, ожидая развития событий. Только я один, который за всё это был в ответе, горячо подбадривал пацана жестами и на словах, мол, не ссы – водичка норм, видишь, я купался – и ничего. Иди в реку, хуже не будет.
Мои заклинания подействовали на него в нужную сторону. Мальчик отклеился от матери своей, снял кроссовки, джинсы и пошёл вниз по склону туда, где течёт река, переступая маленькими ногами через битое стекло, остывшие угли и другие остатки нашей жизни. Он шёл так долго, что его путь казался замедленной съёмкой, как повтор броска по воротам в хоккее, и когда мальчик вдруг остановился у воды, я сильно занервничал, что вот сейчас – штанга! – он повернёт назад, и разочарованные односельчане затопчут меня, как сигаретный окурок.
“Плыви, родной”, – шептал я, гипнотизируя его затылок и одновременно своей спиной загораживая дорогу любящей матери-одиночке, которая могла в любую секунду кинуться и заграбастать своё сокровище. Потом мальчишка рассказывал, что он проснулся лишь в тот момент, стоя у реки, а что было с ним до этого несколько месяцев – не помнил напрочь. Его, кстати, Игорем зовут.
Очнулся, как лунатик, когда на него брызнула речная волна, и сразу увидел на близком расстоянии своего отца, чьи глаза светились в темноте горячим, но ласковым светом. По жизни Игорёк, конечно, не мог опознать земного родителя. Гулящая Лизка сама была в неведении, который из охотников, встреченных ею в лесу на привале, оказался самым метким стрелком. Этому дала и этому дала, а групповую фотографию они сделать забыли. Но пацан божился, что узнал папу, и чего тут спорить.
Говорит, что ни холода, ни страха не чувствовал, взял и поплыл, легко и быстро, как водомерка.
ГБ со спутниками ждали Игоря, протягивая ему навстречу шесть рук. Когда он подплыл, их пальцы соединились, и все четверо, как будто репетировали этот номер, начали водить в воде хоровод. Это было круто, я тебе доложу, – они вертелись всё быстрее, пока не слились в одно сплошное движение, словно живое колесо, и очень удачно луна в тот момент вылезла из-за тучи, как прожектор, – ни в одном цирке не увидишь такого синхронного плавания.
Я подумал: и чё мы сами никогда так не делаем? Ведь красиво же, и не то, чтобы прямо невозможно. Меньше пить, больше тренироваться. Но нет! Нет пророка в своём отечестве. Всегда приходится ждать, чтобы кто-то приехал на гастроли.
Когда от вида ихнего кружения народ на берегу маленько укачало, они расцепили руки и отдохнули в неподвижности. Потом Иоанн и Принцип нырнули, а ГБ возложил ладони на макушку Игоря и что-то тихо сказал, чего никто не расслышал, затем нажал на детскую голову, как на кнопку, и мальчик исчез с поверхности реки. Раз, два, три, четыре, пять. Время шло тяжело и медленно. “Утопил, что ли, паскуда?” – раздался в тишине чей-то противный голос. Сердце застучало у меня в ушах. Косая Лизка, сука, взвизгнула: “Убивают!”
– Пизда тебе, Головастик! – проворчал Трактор, обхватил моё дыхало железной рукой и надавил большим пальцем на сонную жилу.
В мозгу зажёгся красный свет, как на светофоре. Мыслительный процесс резко остановился. Задние мысли въехали в передние. Завыли сирены – такой, знаешь, мерзкий звук: я-я-я-я-я… Как будто тебя со всех сторон херачит толпа каратистов. “Господи, – взмолился я, истекая холодным потом, – сделай что-нибудь!” Это было последнее, что прозвучало в уме. А дальше – тишина.
Боль растворилась, и Головастик куда-то пропал. События фиксировала камера видеонаблюдения. Ничего личного. Одна из миллиардов камер, передающих сигналы неведомо куда; хорошо, если в чёрный ящик. А то ведь, не дай бог, в чёрную дыру.
Я тебе честно скажу: быть задушенным – стыдно и противно. В последний момент ясно видишь, какое ты жалкое чмо по своей человеческой природе, – но сделать уже ничего нельзя.
К счастью или нет, к добру или худу, но моя клиническая смерть в ту ночь продолжалась недолго. На светофоре загорелся весёлый зелёный, и тело наполнилось внутренней жизнью. Это Трактор от удивления разжал кулак у меня на горле, когда из-под воды появились живые и невредимые – сначала Игорь, за ним Иоанн с Принципом, как спасательный плот, поддерживающие ребёнка. Он лежал у них на грудях, с закрытыми глазами, с улыбкой на лице и видом довольным. Я отчётливо разглядел эту деталь картины Репина “Приплыли”, потому что лицо у пацана сияло, намасленное лунным светом.
Народ облегчённо выдохнул, некоторые закурили, расслабившись. Только Лизка подвывала: сыночка́, сыночка-а-а́. Никакого нет покоя от этой вавилонской блондинки. Наконец она докричалась. Игорь открыл глаза и сразу увидел, какие мы стоим красавцы – мрачная толпа на фоне адского пламени, как в фильме ужасов. Он и ужаснулся, крикнув: “Спасайся, мама!”
Лизка, будучи вся на нервах, поняла наоборот – что дитя зовёт на помощь, и материнский инстинкт отправил её в реку, прямо как есть, одетую.
Я знал, что будет дальше: она оглянулась. Бабы всегда оглядываются. Увидела деревню, увидела свою хату с краю, всю в огне, и полетела обратно на берег шальной пулей. Неудивительно. У ней дома за иконой сберкнижка, в спальне шуба норковая, взятая в кредит, и набор открыток “Звёзды Голливуда”, которые она по ночам целует и уже сильно замызгала.
Готовая войти в горящую избу, Лизка выбежала на берег и тормознулась, хлопая ресницами, как корова, не в силах понять, куда девался пожар. Долго думать над этим она не смогла, махнула рукой и снова плюхнулась в реку спасать Игорька. И, конечно, не удержалась – глянула через плечо, как Чапаев в старом кино, и снова завернула плавники на сушу, где опять остолбенела от недоверия к своим органам зрения.
На втором дубле её метаний туда-сюда народ утратил равновесие и повалился от смеха в разные стороны. Мы ржали и не могли остановиться, как будённовская конница на поле конопли. Давно мы так хорошо не смеялись. За это нашему Господу отдельное спасибо.
У них там, в реке, тоже шло веселье – Игорёк повизгивал, Иоанн ухал, Принцип пускал петуха, ГБ наполнял воздух такими звуками, что, если собрать их в мешок, наутро получится краска радужного цвета, и покрашенный ею дом всегда будет полной чашей.
От всех этих разных хохотов лично я словил большой кайф. Попросту говоря, благодать снизошла. Последний раз такое же тёплое чувство я испытывал после дембеля. Вот и сейчас, как будто помолодел до неприличия. Кочерыжка стояла рядом, и заглядывала мне в глаза с горячим намёком; я понял, что не миновать нам сегодня грехопадения.
– Гуд бай, Ленин! – сказал я нашему другу, обнялся с Кочерыжкой, и пошли мы вдвоём по косогору под весёлыми звёздами, под звуки коллективного хохота, который разносился над Бездорожной. И никакой не было зауми в тот момент во всём мире.