— Дайте лист! — требовательно произнес он и сел за стол.
Зимняя сказка! С елей за окном вдруг посыпались снежинки.
— Опомнись! — сказал ему я.
За секунду обездолит жену и пасынка!
— На половину дачи! — уточнил он. — Дарственную!
Начал писать.
— К сожалению, не могу заверить! — добродушно улыбнулся дежурный.
«Зимнее чудо» любо всем!
— Вот! — Кузя продемонстрировал бумагу и за неимением тут нотариуса сложил ее в карман.
И бумага та не пропала! И Алла не порвала. И Настька спаслась!
— Значит, можно считать, что она проникла на свою территорию? — глянув на Настю, пошутил мильтон.
— Спасибо тебе, Кузя, — сказал я.
— Хули на-ам, красивым па-арням? — произнес Кузя наш девиз.
Опьянев от собственного благородства, Кузя радушно пригласил весь милицейский состав на похороны матери, которые должны были произойти завтра именно здесь. Проводил ее, надо сказать, достойным поступком!
— Узнаете хоть, кто здесь жил! — со слезами в голосе произнес он.
Дежурный пообещал явку.
— Скажи дядям до свидания! — сказал Насте я. «Героизм» ее не будем поддерживать. Но «до свидания» не дождались от нее — лишь полоснула, уходя, взглядом.
Наше появление в Доме творчества прошло триумфально: чуть подвыпившие перед обедом родители детей зааплодировали; к ним присоединились и дети.
Тут стукнула дверь и под аплодисменты явилась приехавшая Нонна, выспавшаяся, веселая, абсолютно невинная. Умеет она проспать все плохое и явиться к хорошему. Как раз поняла, что аплодируют Насте.
— Видишь, Настя, я же говорила, что все будет хорошо! Ты со всеми подружилась!
Пребывание Насти в кутузке ускользнуло от нее. Впрочем, не будем и огорчать, пусть поет птичка.
Настя стояла мрачная: чего-то ей не хватало для полного торжества. И «оно» появилось! Вышел Тим. Подошел к Настьке.
— Молодец, Настька! Не продала! — хлопнул ее по плечу. И этот «хлопок», понял я, теперь для нее дороже, чем все, что я сделаю и скажу.
Все вокруг оживленно заговорили. Все же Елово не зря во все эпохи считалось местом, где торжествовали профессиональная писательская честь и порядочность!
И прощальный костер, несмотря на запреты властей (надо признать, весьма робкие), все же вспыхнул — в аккурат напротив дачи, чуть не ограбленной. Кузя швырял драгоценные дрова охапками. Из-за них едва не разгорелся сыр-бор… но разгорелся костер!
— Остановись, безумец! — Я пытался его удержать. — Зима еще впереди!
— Уйди! — отпихивал он меня с пути. Для него это был языческий костер, память о маме. Огонь уже доставал небеса, загибался ветром. Как бы — теперь уже и нашу — дачу не запалить! А, неважно!
Удивительно, сколь высокие чувства рождает огонь! Все мы стояли вокруг костра, взявшись за руки, взрослые и дети, и среди нас не было мелких людей! Тени наши — выше могучих елей. Я нашел взглядом Настю: они держались за руки с Тимом, смеялись!.. Было в ее жизни счастье.
Утром мы разошлись на Финнбане (как называли мы Финляндский вокзал). Обнялись — давно не ведали такого счастья. Оказывается, дети могут не только огорчать, но и радовать.
Друзья наши уехали в метро, мы пошли по улице Комсомола на остановку трамвая.
Втиснулись в переполненный душный вагон. Настя была румяная, веселая. Трамвай, растянув пружины между вагонами, с натугой поднимался к Литейному мосту. И вдруг — замерзшая Нева уже белела за окнами — зрачки у Насти затуманились, потом закатились, и она грохнулась во весь рост в проход в бывшей материнской дубленке. Лежала бледная и бездыханная. Вздох, скорее крик, пронесся по вагону: только что стояла девочка, улыбалась!
Вожатая, даже не успев вникнуть, резко затормозила. Мы стояли в самом начале Литейного моста, где трамваи за всю историю никогда не останавливались (разве что от бомб), и эта необычность еще усиливала ужас.
Военный в каракулевой папахе и с медицинскими петлицами наклонился над Настей.
— Откройте двери, дайте воздуха! — крикнул он, и двери с шипением открылись. Влетела метель, и тревога, как я почувствовал, охватила всех: наши несчастья совсем рядом и только ждут!
Настины зрачки вплыли обратно.
— Все нормально, все хорошо, — пролепетала она.
И зрачки снова уплыли.
— Давайте туда ее, — кивнул медик. Вдоль набережной шли корпуса знаменитой Военно-медицинской академии.
С подножки Настя сошла сама, поддерживаемая нами, но на тротуаре опять отключилась — несли с военным по очереди. Летела метель. Трамвай медленно, словно тоже еще не очнувшись, поднимался на мост. Я проводил его взглядом. Да. Значимый состав! Хоть в музей. Вошли в него здоровыми и счастливыми, а вышли…
Роскошный подъезд. Отвели тяжелые двери и оказались в высоком гулком зале с бюстами великих. Вот, довелось. Сколько их, гениальных медиков. Сияют их лбы! А болеют люди не меньше. Но это гениям не в упрек, они герои. Даже наш майор, невысокий чин, но тоже, видно, светило, ни времени не пожалел, ни сил. Настьку увезли. Вернулся он один.
— Сейчас сделают томограмму мозга вашей дочери! — успокоил меня майор, но мне от его слов стало страшно. — Надеюсь, ничего серьезного! Ну, будьте.
— Спасибо вам!
Не знаю, сколько ждали. Вышел врач в нежно-зеленом комбинезоне и такой же шапочке.
— Вы? — глянув на нас, почему-то удивился. Интересно, чего ждал? Останется тайной. — Вот, собственно, — показал снимок на глянцевом листе. Словно кругленькие срезы томатов, страшно только, что черные.
— Что это?
— Мозг вашей дочери.
— И… что?
— Ну вот: тут и тут.
— Что?!
— Вкрапления жидкости в клетках мозга.
Почему-то не сказал — «вашей дочери»!
— А… она там должна быть?
— По идее — нет.
— Так откуда же она?
Пожал плечом. Мол, не знаю. Признался перед бюстами великих!
— Возможно, родовая травма, — задумался он. — Хотя это навряд ли. Мозг герметичен, как вы, наверное, знаете.
Наверное, знаем…
— Или наследственное, — посмотрел на нас.
— Может, последствия удара копытом? Меня в детстве лошадь лягнула. — Я раскололся, раз уж на то пошло.
— Да вряд ли, — посмотрел на меня. — Приобретенные травмы, говорят, не наследуются.
Хотя мой безумный батя уверяет, что так. Именно «травмами» выводит новые сорта.
— Так откуда же?
— Если бы я знал, здесь бы стоял! — кивнул на строй бюстов.
— А дальше что?
— А ничего. Ждем. Пока себя не покажет.
— Но ведь уже показало?
— Да.
— Так что… госпитализация?
— Ну почему? — даже повеселел. — Забирайте вашу дочь. Может, проживет, про это и не вспомнит!
А может, и вспомнит. Но это уже не волнует их. И это в лучшей из Академий!
Настя лежала в маленькой комнатке на белом топчане. Увидев нас, села.
— Спокойно, Настя! Не так резко. — Врач как давний друг произнес, придержал ее плечо. — Ну, значит так. — Глянул на нас, приглашая к вниманию, и обратился к ней: — Пока — ничего страшного.
Надо ждать?!
— Так что делать с ее головой?! — не выдержав, воскликнула Нонна.
— Делать? — повторил врач. — «Делать с головой» вообще надо как можно меньше. Любое вмешательство в столь тонкую материю (Настя, улыбнувшись, ткнула пальцем в темечко) нежелательно. Слон в посудной лавке — это еще мягкий пример. Главное — избегать стрессов! — Он уже повернулся к Насте. — Больше отдыхать. Соблюдать режим. До свидания, Настя. Сосредоточься. Родители, вижу, не очень серьезные у тебя!
Как догадался?
Вышли.
— Ведь только что отдохнули, блин! — проговорила Настя. И мы не стали ее корить за нехорошее слово.
Мы продолжили наш прерванный путь… Жизнь, кажется, прервалась! Тянулась ровно, а теперь пойдут «узелки!» Трамвай, дребезжа, с натугой, влезал на Литейный мост. Я вспомнил, как солнечным утром Настиного дня рождения мы плыли с Кузей на катере под этим мостом. Двенадцать лет прошло, а жизнь уже не узнать!
Только вошли в квартиру — телефон, звонки уже явно нетерпеливые!
— Алло! Вы куда пропали? — На весь наш скромный метраж зычный голос Кузи. — Мы уже тут извелись!
«Мы» — это их сколько?
— Хочешь с Тимом поговорить? — спросил я у Насти.
Прикрыв глаза, покачала головой.
— Эй! — окликнул Кузя. — А мы тут… сидим.
Это чувствуется. Про царский свой подарок, надеюсь, не забыл?
— Ну, — всхлипнул вдруг, — на отпевание завтра придете?
— Обязательно, — сказал я.
За одним несчастьем надо про другое не забывать!
— На отпевание, конечно, придем, но на похороны в Елово, увы, не поедем! — вздохнул я.
Теперь надо осторожней жить.
Сквозь стену я слышал, что они шептались в ночи, потом Настя (или мать — голоса их стали почти неразличимы) прошептала их фразу — пароль, придуманный еще в раннем детстве:
— Настька, чучело, маму измучило!
И они захихикали.
— Эй ты! Самоварная башка! Просыпайся! — Так весело Нонна будила дочь.
Сели на кухне.
— Ду! — бодро воскликнула Нонна.
Это такой у них с Настей язык. «Ду» — это значит «доброе утро». «Дг» — значит «договорились».
— Ду! — бодро откликнулась Настя.
Зазвонил телефон.
— Это Тимка, наверно! — Настя весело схватила трубку. Выражение лица поменялось. Закатились глаза, и она опять повалилась!
Я поднимал ее на диван, Нонна схватила трубку.
— Дедулька умер! — всхлипывая, проговорила она.
Настю оставили лежать, а сами поехали. Похоронили удачно. Когда человек прожил, все закономерно. Другое дело — оставить там бабку. Ненормальность ее, прежде сдерживаемая дедом, бросалась в глаза. Поминальный стол, однако, сделала великолепный.
— Я поняла, Валерий, кто вы! — сказала кокетливо. — Вы шпион!
Взять ее к нам, конечно, заманчиво. Но с двумя «самоварными бошками» я не справлюсь!
Дома ждала нас мама. Приехала на похороны (долг прежде всего), однако чуть-чуть опоздала (домашние московские дела).
Настя с ней болтала на удивление весело. Про голову свою, естественно, не сказала.